Читать книгу: «Молитва лицемера», страница 2

Часть 2

Я очнулся, лёжа на голой земле, не в состоянии открыть глаза, будто младенец, который ещё не готов узнавать новый мир, а потому отрицает его существование.

Температура резко поползла вниз, с шипением начиная с ног, морозь шла вверх по телу. Я начал замечать каждый сантиметр плоти, ощущал как одежда давит и висит, как воздух бродит по лёгким, чувствовал вес тела. Вне всякого сомнения, я снова был жив. Мог шевелить пальцами и слышать треск натянутой кожи, даже замечал, как скрипели кости при движении.

Я снова мог ощущать предметы и их текстуру, например земля – такая прохладная и шершавая, она сыпалась меж пальцев из сжатого кулака и слегка комкалась. Ткани одежды – грубые и плотные, но легко мялись, пуговица гладкая с неаккуратными острыми царапинами, а кожа мягкая, тёплая, с колючими волосками. Пожалуй, это лучшая часть жизни – чувствовать.

Но стоило ощутить себя живым, как в голове закрутился водоворот, мешались воспоминания, будто коридор с кучей дверей, за одной – явь, за другой – лишь отрывки памяти.

Открыв одну, я увидел бедную семейку рабочих, что жизнь трудились руками, не замечая тонкостей и красоту мира. Своими толстыми суждениями они отрезали кусочки любви маленького мальчика, что вырос в того, кому они стали не нужны.

За другой дверью милая женщина с упругой светлой кожей и ласковым взглядом, в которых отражалась безмятежность и кажущаяся врождённая мудрость. Её руки обвивали шею юноши, даря видимость гармонии, а затем отдалялись в ожидании ответной любви. Как печальны были её глаза от холодности и отстранённости. И как крепко она сжимала младенца в объятиях, осыпая его горькими слезами.

Я блуждал по аллеям памяти, карабкаясь сквозь иллюзорную пелену, и глядел по сторонам в месте, где очнулся. Мираж и явь сменяли друг друга, словно подлинное бытие было так не важно в сравнении с вымыслом, или совсем не отличимо от него, отчего я не мог понять, где был, и куда должен двигаться, нащупывая путь вытянутыми руками, и аккуратно ступая вперёд.

Снова дверь, а за ней тот же юноша, страстно любивший читать и думать, последнее, к слову, сложно было объяснить. Особенно матери, что назойливо расспрашивала о каждом шаге, нервно потирая подол юбки. Как и полагалось, она растила его по своему образу и подобию. Хоть списывать было не с чего, старанию можно было только позавидовать.

Многие знания ему, как и многим детям простых рабочих, в бедной деревне, были недоступны и, изучая мир самостоятельно, тот решил писать. Помечать то, что замечал и о чём мечтал, свои мысли и чувства, детскую непокорность и юношеское несогласие, красоту окружавшей местности и своё представление о мире. Он крал книги, которые находил, и поначалу просто разглядывал их, накрывая пальцем выпуклые буквы на шершавой бумаге, а затем и читал некоторые фрагменты, которые получалось понять. Он видел сходство образов с картинок и тем, что рассказывали ему родители о незримых защитниках человечества и их семьи. Его не интересовал Бог как личность, но вот Божественное воплощение, некую душу, он видел в каждом предмете, явлении или человеке и стремился поделиться этим. Он подумал, что мог бы писать учебники о том, что знал, и зачитывать их детям и всем тем, кто изъявил бы желание. Мать его странную страсть не поняла, но неуверенно поддержала.

Далее матушка шепчет на ухо приятные ободряющие слова, после того как застала сына за очередными проделками, она гладила широкой ладонью по хрупкой спине, и взгляд её выражал тихую любовь в купе с восхищённым: “Ой выдумщик, ой фантазёр!”. Нет. Такого не было. Это ложь, выдуманная детскими хотелками.

Следующая дверь вела к шумным и весёлым застольям, что были так свойственны людям в тех краях. Знакомый лик парня сверкнул нетрезвой озорцой, но тут же поник в оголтелых перепалках слепых и глухих к разуму юнцов. Их интересовала буквальность, а жажда первенства в споре делала сродни массивным деревянным молотам, что двигались по инерции, создавая вмятины и причиняя боль каждому, кто мог оказаться под их ударом. В обилие веселья парень всегда был чуть-чуть расстроенным, сам не зная отчего. Он глядел поверх склоки и думал о шуме ручья, что издали завлекал мурлыкающим журчанием. Алкоголь отдавал мерзкий привкус на языке, а потепление в щеках и лёгкое головокружение клонили в сон. Как ни старайся, это было дурацкое состояние.

Коридоры, коридоры, снова коридоры, за которыми смердел туманный Альбион. Здесь юнец держит заслуженную победу над глупостью в виде одобряющих взглядов и похлопываний по плечу, гордости родителей и зависти злопыхателей. Но то была ложь… блажь в его голове, что он никак не мог выкинуть и изводил себя, теша неугомонными попытками.

Ещё одна дверь, отец сердится и стучит тяжёлым кулаком по столу. Он часто недоволен и хмуриться, оттого лицо его превратилось в страшную маску, твёрдую и холодную. Особенно он делался недовольным, когда его сын говорил о чем-то, ведь лепетать тот мог только о глупостях, которые не помогали ему учиться полезному ремеслу. Разуму поседевшего отца с огрубевшими, как и его сердце, руками открывалась только та деятельность, результат которой можно было потрогать или который был очевиден глазу. Вложение в познание, пусть даже доступных средств, ему виделись провалом. Так и сложилось, никто не пожелал тратить время на бессмысленную тягомотину. И отец ликующе расправил плечи.

Дрожащая от напряжения рука непроизвольно дёрнулась, словно отгоняя неприятный запах, и, теряя равновесия, я чудом удержался на ногах. Стоило всё разрушить на корню и начать заново ещё тогда, но я не мог просто стать другим, тем, на кого бы они посмотрели и удовлетворились, кем бы были горды, о ком рассказывали бы знакомым с неприкрытым самодовольством. Пожалуй, то, чего они ждали от меня, я дать им не мог, а то, что мог, им было не нужно. В этом ли причина моего бесплодного блуждания? Возможно, впрочем, так ли важно знать причину всего? Иногда что-то просто случается.

Родители не понимали меня, как один человек не понимает другого. От ощущения, что я не мог на них злиться, меня терзало, как от лихорадки, и всю ненависть, годами накапливающуюся в чертогах, я изливал на себя. Остатки же человечности, как мне казалось, я растерял в погоне за мерзким одобрением, которое, как ни странно, мне даже было не нужно, но, думалось, именно в этом состояло счастье.

Меня можно упрекать в глупости, в том, что я многое делал неправильно и совершенно не справлялся с собой. Но кто вообще знает, как правильно жить эту жизнь?

Придя в себя, я оглянулся. Новый день только начинал пробуждаться, стояла утренняя морозь, и понемногу сходил туман. Делая картинку нереальной, словно сон, он кружил голову без чётких ориентиров, но расступился впереди, ясно передавая обстановку. И на обшарпанном заборе чуть поодаль я заметил крупного чёрного ворона, чьи очертания собрались словно из остатков тумана, сгустившегося под моим взором. Он глядел на меня, как разумное существо, с интересом оценивая, будто нечто умиляющее, маленькое и незначительное. Что-то пугало в его внимании, захотелось вскрикнуть и спугнуть чудище, но оцепенение не отпускало, будто его взгляд контролировал меня. На коже, щекоча, россыпью блуждали мурашки, отчего я невольно съёжился, но то были лучшие ощущения. Ворон издал звонкий крик и, распахнув широкие крылья, с шелестом исчез в тумане, пока я взялся за голову, нащупывая волосы.

Мои руки выглядели как прежде, одежда была запачкана, но такой, какой я её помнил. На руке виднелись часы отца, даже кольцо на месте, в карманах немного денег и документы. Тот, кто меня убил, определенно ничего не украл. Хотя на секунду мне подумалось, будто с чудесным возвращением к жизни мне поручили некий стартовый капитал. Как бы то ни было, я конечно же решил его освоить.

На улице, которая в веренице эпизодов памяти чудом вспомнилась, был магазин часов, куда я уже однажды приходил за помощью. Тогда, после переезда из родительского дома и порушенных мечт, мне нужна была работа.

В то время, выглядев пожухлым и осунувшимся, я бесцельно бродил по улицам маленького городка, который после деревни казался мне невероятно огромным. Люди сновали мимо, будто муравьи, которых в детстве я направлял палкой, преграждая путь с одной стороны и чертя лунки с другой. Мир казался чужим и холодным, и, даже среди абсолютно незнакомых лиц, мне чудилось, будто все наблюдали за мной, предвкушая очередные падения. Под ногами послышался хруст и, приподняв ногу, я увидел карманные часы с огромной трещиной на циферблате и, почему-то, без стрелок. Я поднял их, отряхнул от сухой грязи и побрёл дальше в прострации, держа находку в руке.

В конце улицы я врезался носом в витрину часового магазина и очнулся от мыслей. Посмотрев на поломанные часы, я, всё так же не имея чёткого плана действий, зашёл внутрь, чтобы просто отдать то, что, как мне казалось, им и принадлежало. Но милейшего вида седовласый мужчина, оглядев мои потрёпанные годами одежды, улыбнулся и, приметив во мне не местного, пригласил выпить чаю, а после долгой истории жизни предложил и работу.

Меня взяли помощником часовщика, хоть я и не любил эти ритмичные постукивания, что всегда вызывают подспудную тревогу. Тем не менее именно обитель времени я тогда избрал своим приютом, спасаясь от неудач.

Сейчас же, я лишь продал свои часы, доставшиеся отцу от его отца и имеющие немалую ценность, как когда-то мне говорил часовой мастер.

– Может и кольцо продадите, сэр? – поинтересовался старик, трясущейся рукой указывая на перстень с большим красным камнем.

Я погладил его соседствующим указательным пальцем и ответил:

– Нет, оно не продаётся.

Он, к слову, меня не узнал и обращался с лобызанием как к дорогому клиенту, чья глупость могла заметно обогатить его, и лишь изредка косился на грязные одежды, что были весьма нередки среди рабочих любого города. Я объяснил, что попал в аварию, и мне нужны были средства для возвращения домой. А в витрине увидел лицо, вроде бы моё, а вроде и нет, сложно было сказать точно, не так часто я смотрел на себя и, как будто позабыл собственные черты.

Впрочем, прошлой жизни для меня отныне не существовало, и я вполне был готов попрощаться не только со своей семьёй и прожитым опытом, но и со своим лицом.

Прощаться с любимой вещицей было нелегко, но начинать что-то, не имея ни гроша в кармане, особенно если это нечто монументальное: новая жизнь или дело – ещё труднее. Всегда приходится одалживать, принимать помощь, продавать воспоминания, но, с другой стороны, может то, что у тебя сейчас имеется, и должно приближать тебя к цели, и стоит не пренебрегать возможностями. Ведь люди рождаются и умирают во имя новой жизни и продолжения старой, что уж говорить про вещи, и уж тем более деньги.

Жизнь без излишеств научила меня замечать чуть больше, чем просто предметы и их практическая польза, чувствовать краски ярче и не распыляться на видимости, оттого с любыми вещами я обращался довольно аккуратно, тем более с ценностями, и, получив деньги, сразу же обзавёлся приличной одеждой, отложив остальное на жизнь и дорогу. За часы удалось выручить кругленькую сумму, что дало возможность расправить плечи и немного потоптаться на месте.

Я надел костюм, сшитый из качественных, по заверению милой дамы, материалов, и, повернувшись у зеркала, растерянно взглянул на отражение. Одежда имела способность губить красоту или же напротив из простоты сделать подобие интеллигентности, а превратить меня в цивилизованного человека оказалось несложно.

Я не имел понятия, что поджидало меня на тёмных улицах страшного мира, и смогу ли исправить ошибки своего прошлого пребывания на земле. Но, прихватив немного решимости и терпения, я бодрым шагом побрёл по улице, что непременно куда-то вела, постепенно сбавляя шаг. Внутренний компас вёл меня по незримым путям, что сопровождали шаги еле заметными покалываниями. Я поддался чьей-то воле и оказался в тёмном переулке, ощущая на себе взгляды пристального внимания множества заблудших зевак.

Небо казалось таким низким, что я вполне мог до него докоснуться, протянув руку и встав на носочки. Птицы летали над самой головой, задевая волной воздуха от взмаха крыльев, и будто создавали грозные порывы ветра. Потянув носом, я уловил затхлый запах, разнёсшийся по всей округе. Казалось, прохожие глядели на меня, перешёптывались и смеялись.

Заморосил дождь. Холодные капли неуверенно помечали пространство вокруг. Я поднял лицо и закрыл глаза, вдыхая запах посвежевшего дня. Дождь всегда бросал всех в уныние, меняя планы и настроение, а я так любил это не похожее ни на что расстройство. Игнорируя возгласы неравнодушных к чужому разгильдяйству, я слушал голос разрастающегося ливня и почти увидел красоту этой жизни. Каждая капля в этот момент обладала своей неповторимой формой и содержанием, словно взращивая неисчислимые миры в одном крошечном водном пузырьке. И только так, – промокнув до нитки на какой-то грязной улице – я мог почувствовать себя частью чего-то большего, чем просто непогода.

Люди быстро разбежались, превратив улицу в миг в самое уютное место на земле, а перед моим носом открылась дверь, озарив ярким светом. Из освещённого тёплыми лампами коридора выглянула женщина, почти обнажённая, в лёгкой полупрозрачной накидке, и с улыбкой вытянула руку под дождь, собирая в ладонь капли так, словно видела их впервые. Я опешил от вида её сладких форм, тогда животная глупость ударила мне в голову и внушила мысль, будто я – самец, которому всё по плечу. Я гордо расправил плечи, а женщина резким движением схватила меня за рубашку и затянула внутрь, а затем скрылась из вида.

Дверь за мной с грохотом закрылась, отчего высокая ваза на полу затряслась, а алые цветы в ней сбросили несколько лепестков.

Я дотронулся до поверхности стола, что встретил прямо напротив входа, туда складывали почту и какие-то помятые записки с жёлтыми пятнами и пеплом. Шершавая и сухая поверхность, потрёпанная, видно, от ненадлежащего ухода, царапала пальцы, потому прикасаться к ней было довольно неприятно. Тем не менее, я заметил, как та слегка подрагивала от незримых нитей, что обволакивали всё вокруг. Я знал, что хоть больше и не видел их, но они продолжали качать жизнь, подобно сердцу. Всё видимое и невидимое составляло единый организм, и я непременно был его частью, как и другие, от маленького светлого дитя с уникальными генами, до последнего бедолаги без гроша за душой. Без меня в этом мире не начался бы день, а маленькое насекомое не отстроило бы своё жилище, укрепляющее целую планету.

Я прошёл внутрь, и моему взору открылась полуреальная картина, пришлось протереть глаза, чтобы убедиться, что это не был обман зрения. Множество полуголых девиц в объятиях кавалеров в облаке дыма на ярких бархатных подушках.

Мне предложили сигарету, пахло от неё дурно, раньше я и не предположил бы, что могу закурить. Но была ни была, делаю затяжку, откашливаюсь, делаю ещё одну и замираю от растекающихся по горлу жжёных глотков.

Я смотрел на свои руки, через которые только недавно видел личный ад, и не мог понять, какая жизнь была на самом деле реальной. Может ли мир считаться правдой, или он – лишь плод воображения? Я видел ад или касался своего безумия? Видел ли я своими глазами, или мной руководил автор? А женщины вокруг меня, снующие и смеющиеся как дети, бегали бы они так задорно, если бы мир был реален? Мы ведь все понемногу живём в своей голове, все лжём себе или видим искажённые отражения. Наше сознание выдаёт, как ни крути, лишь частичное воссоздание реальности, ведь смотрю я, а не кто-то другой. Тот человек, что мной не является, не видит мир таким, как вижу его я. Его воспроизведение обильно напичкано его опытом, решениями, словами, брошенными вскользь его правдой.

Всё, не привыкнув к своему телу, я казался себе просто сознанием, парящим над своими видениями. Они вообще замечали меня? Здесь голоса и следы людей сливались в единый животный вой, кто говорил, зачем и куда, следовало ли отвечать, перестало иметь значение. В какой-то момент я стал различать лишь далёкое карканье на фоне рёва похотливых самцов.

От запахов разболелась голова, а от обилия тел, что скорее плавали, нежели ходили по залу, ноги всё время делались ватными и неповоротливыми. Я бы сказал тот, кто поселяется в подобных местах, рискует со временем, причём довольно быстро, превратиться из человека в его подобие.

Я чувствовал, как внизу живота зрела непреодолимая дрожь, что отдавала тянущей болью в пах. Любое движение, даже движение мысли в голове, сопровождалось содроганием в самой глубине моих бёдер. Даже череда лёгких подергиваний от прохладного ветра из окна привносила в тело интригующее удовольствие и танцевала на коже стаей проворных мурашек.

Отныне разум отказывался выдавать умозаключения, даже самые элементарные, переводя внимание лишь на пышные упругие тела и их влажные контуры. Повсюду стоял сладкий едкий запах табака и духов, а в густой дымке плавали очертания полуголых девиц и жертв их грубых очарований.

Я думал уйти, даже в обители доступного удовольствия я терзался его неестественностью, но попав в сети соблазнительных паучих я не имел ни единого шанса вырваться из липких паутин их любви.

Девушка, чьё лицо показалось мне удивительно миловидным в местном пейзаже, схватила растерявшегося меня и повлекла за собой в маленькое помещение. Тусклое освещение тесных комнат, где всё пространство занимала одна только кровать, играло пятнами на её теле. Она двигалась, словно змея в припадке бесконтрольного позирования, и я, упав на кровать, запрокинул голову, чтобы потерять из виду царившее хладнокровие. Её прикосновения обдавали жаром и оставляли остывать обнажённые участки. Когда она забралась на меня, как на покорного скакуна, я спросил её имя и в сладком стоне та прошипела:

– Арлет.

Арлет – слишком красивое и одухотворённое имя для продажной девки, может оно было ненастоящим, как и её очаровательное лицо, как и эта похоть и последующее удовольствие.

Она была прекрасна. Выглядела как женщина, пахла как женщина, даже говорила как она, но что-то было во взгляде, что выдавало в ней тяготы не женского занятия. Она будто бы исчезла – тело здесь, а души не было – и стала просто вещью затоптанной и выцветшей.

Я не осуждал таких, как она, выбор пал и все мы играли картами, что нам раздали, но её погибшее холодное тело прилипало к рукам и вызывало отторжение.

– Ты много держишь в голове – она достала из моих штанов деньги и, отсчитав пару купюр, забрала их, положив остальное обратно в карман.

Похоже, для полёта сознания тоже следовало купить билет.

– Подари мне череду лучших воспоминаний, а то в голову лезут одни беды.

Мать всегда хотела, чтобы я был полезен миру, отец же, как более приземлённый человек, желал, чтобы я был полезен хотя бы семье. Но, по злой шутке судьбы, я стал самой бесполезной единицей в мире.

А мне бы так хотелось стать иным, тем, кто после стольких трудов и лишений моей семьи станет для них божественной наградой и отдушиной. Мои родители вполне заслужили благодарного и покорного сына, что с трепетом продолжил бы их дело, пусть оно и не претендует на высшие замыслы. Но вероятно Бог или судьба, или кто-то ещё, кто придумал правила этого мира, умеет смеяться, ибо так шутить с маленькими жизнями может только по-настоящему отчаянный весельчак.

Если бы я пошёл на поводу у их намерений, то бесспорно был бы куда несчастнее, не имея даже шанса исправить написанное. Но моё бегство скорее всего сделало несчастными их, и в этом я признаю свою вину. Я хотел отбросить все свои прошлые связи, отказаться от семьи, и, надеюсь, они сделали так же без сожалений. Пусть их терзает ненависть ко мне, чем пожирает скорбь.

Мелкие пылинки танцевали в воздухе под лучами дневного солнца, что настойчиво внедрялось в комнату в узкие щели гнилых досок. Лучи играли на её теле, и, когда я прикасался к ним, мои руки тоже начинали сверкать.

– Ты знаешь, а я вот, вопреки здравым возгласам, не вижу смысла развивать своё тело, – я гладил ровную плотную кожу, растёкшуюся на кровати, и представлял, будто девушка слушает меня с упоением, как любовники внемлют друг другу после пылкой близости – вернее сказать, пускать все жизненные ресурсы исключительно на это. Да, в жизни важен баланс, без тела не существует разума, и наоборот, пока по крайней мере. Но тело, как и любой материал, так ненадёжно, хрупко и переменчиво. Стремление постичь, покорить мысль, подобно физическому упражнению, – вот моя задача. Тело погаснет и умрёт, а разум останется здесь, он перейдёт к другому через оставленную историю.

Теперь я платил ей, чтобы она была только моей и держала комнату для моего отдыха. Так даже казалось, будто мы были парой, обещавшей друг другу безграничную любовь. Она слушала мои унылые размышления и делала вид, что я самый умный человек на земле, а я обеспечивал её незамудрённое существование.

По вечерам Арлет зажигала свечу на тесной полочке, прибитой у изголовья кровати. Пленённый, я глядел на густой дым над ровным пламенем и думал: существовали ли в этом мире птицы, что боялись летать? Нормально ли боятся того, что заложено самой природой? Да, думалось мне, только доподлинно мы не узнаем, потому что все птицы всё равно летают, пока не иссохнуть и не посыпятся вниз. Но чтобы стать чем-то большим, чем твоё предназначение, надо для начала быть чем-то.

Моя свеча горела, оставляя привкус сожаления и запах неизбежности, и оттого её тепло не грело. На кону была не моя жизнь, нечто большее, что я никак не мог ограничить парой скудных слов и сухих понятий. Люди бегут от одиночества, потому что оно заставляет прокручивать снова и снова одни и те же события в голове, словно наказание. И не обязательно попадать в небытие, чтобы застрять в цикличном водовороте.

Но пара нежных прикосновений, и я таял от собственных демонов. Не смотря на мои деньги, Арлет не перестала улыбаться другим посетителям борделя. Я покорял её ночи на пролёт, но так и не смог установить флаг. И в общем зале я лежал окутанный дурманом и смотрел на пошлый флирт моей спутницы с каким-то юнцом.

Внешне я всегда был холоден и равнодушен, тогда как внутри меня порой кипела и струилась ярость ко всему: к родителям, что не додали, к жене, что не понимала, к прохожему, что толкнул к обесчестившей судьбе. Мне был нужен рыцарь в доспехах, который смог бы защитить меня от моей же головы и дурных страхов.

Мужчины и женщины в лапах друг друга слились в огромное существо со множеством рук и глаз. Наверняка они о чем-то думали, мечтали, вполне вероятно даже к чему-то стремились, как и я. Только здесь все эти эфемерные цели и звучное пение, не различимого от бытия рая, теряли пользу, сдувая огни в глазах и румянец с щёк, превращая удовольствие в нескончаемый цикл дурмана и грязи. Пресыщенный человек теряет вкус, а потерявший вкус не способен найти смысл. Это меня пугало.

Я сомневался… постоянно сомневался, стоило ли дальше идти, открывать глаза по утрам, стремиться к тому, чего не видно даже на горизонте. Мир прекрасен, и я страстно любил его, но люди, их так трудно понять. А я ведь пытался. Конечно, не так, как следовало, и уж точно не так, как мне твердили другие, а так, как мог. Их странные истины и любови, обещания и мотивы, казалось, даже сказки становились тем прекраснее, чем уродливее становились сами люди. Заслуги быстро обнуляются, слова обесцениваются. Их отношения будто чан для жертвоприношений, куда надо постоянно закидывать нечто во славу Богам. А какова периодичность? При том, что в наш век слова вообще перестали иметь вес. Пустые фразы, брошенные пустыми людьми. Но говорить их все равно надо, в противном случае, ты подлый бездушный грубиян. А кто захочет им быть? Но ведь и лицемером прослыть нет желания. Вот и приходиться крутиться между ложью и правдой, красотой и уродством, улыбкой и слезой. Я замычал от внутренних рассуждений, но в шумихе этого никто не услышал, я бы и сам не заметил, если бы не дрожащее горло.

Недалеко от меня звенящий гул голосов и постоянного шуршания смешивался со странным завыванием. Я повернул голову и увидел мужчину в расстёгнутой рубашке с сигаретой в руке. Он растёкся на куче подушек, запрокинув голову, и что-то с выражением говорил. Я смотрел на него так пристально и долго, но совсем не видел его лица, будто тот его не имел вовсе, или же это я вконец потерял ясность. Прислушавшись, я понял, что тот читал стихи, эмоционально и громко, прерываясь разве что на сигарету, его голос пылал, страстно и горячо, тогда как тело лежало неподвижно.

– Это ваши? – обратился я к нему, чем прервал это невероятное представление.

– Нет, Блейк и Верлен.

– Хм, не слышал.

– Это имена тех, кто создавал поистине блистательные картины мира, но не на холсте, а на бумаге, в словах. Вот, – он протянул мне две карманные книги, которые достал откуда-то из-за спины, и, когда я взял их, постучал по ним пальцем и сказал – дарю вам.

– Дорогой подарок.

– В этом мире стоит дарить только впечатления и опыт, остальное очень быстро умирает. Вам следует пользоваться подарками судьбы, иначе упустите всё то ценное, что может предоставить жизнь.

Твёрдые переплёты маленьких книг были приятными на ощупь, и от них пахло старой бумагой. Я вдруг вспомнил, как в детстве украл похожую книгу, такую золотистую с большими красочными буквами на обложке. Внутри было столько страниц с картинками и символами, пришлось долгими ночами тайком ото всех учится читать, чтобы понять, что было в них написано. Оказалось, книга была о преданиях наших земель, о которых мне рассказывала мама, чтобы я скорее заснул. А я-то думал, что она это всё выдумывала сама.

Не смотря на ценный дар, мужчина совершенно не смотрел в мою сторону, будто говорил сам с собой, а в моё существование верить категорически отказывался.

– А вы пишите стихи? – спустя время обратился я к нему в надежде урвать хоть немного от его мыслей.

– Любой по-своему творец, но свои я вам не прочту. Их если и увидит мир, то только после моей смерти. В противном случае, мне придётся уйти самому и гораздо раньше.

– Чем вас так пугает ваш талант? Разве не в нем преимущество в мире, где каждый может всё понемногу, но ничего по-настоящему хорошо?

– Что может пугать творца по-вашему? – наконец он обернулся ко мне, приподнявшись на локтях.

Я видел его взгляд, заинтересованно упавший на меня, но вот лицо всё также было спрятано за густой дымкой.

– Если кто-то выскажет о его таланте не благоприятно?

– Есть в этом своя трагедия, но, я вас уверяю, что ни одна действительно стоящая работа не была по-настоящему признана людьми. Это всегда симбиоз скудоумия, отрицания и хилого воображения. Всё новое страшно, старое скучно, вот и культивирует мода одно и то же без конца. И чтобы не сказал этот мир, глядя в глаза художнику, тот не отбросит любви в своему дитя. Но что поистине страшит, так это утверждение в чувстве, что ты ничего не стоишь: – голос его стал звучать тише, а сам он немного наклонил корпус вперёд – ни гнева мира, ни его гордости, как незначительное воспоминание, будто маленькая лужица, что накапала и высохла быстрее, чем её кто-то заметил.

Он отвернулся, вновь погрузив всего себя в союз поэзии и дыма от сигареты, но я не унимался:

– А как же выбор?

Он задержал дым во рту и только после смачного выдоха спросил:

– Что, простите?

– Ваша мысль мне понятна. Более чем, поверьте. Но вы решили за меня, понравится ли мне ваша работа. Почему? Потому что вы достаточно умны, чтобы признать мою глупость, или недостаточно смелые, чтобы услышать мою похвалу. Вас не страшит критика, но вот признание, видно, нечто пострашнее. Ибо заставляет разум терять из виду истинную суть красоты, без повода, без причины.

Тот усмехнулся, но не ответил, и мы оба засмотрелись на молодого парня, что частенько приходил по ночам. Высокий и худощавый юноша – если и достигший возраста посещения подобных мест, то совсем недавно – приходил каждый день и, напившись вусмерть, брался дрожащими руками за полотно, натянутое на деревянный каркас. Он ставил его на шатающийся стол, предварительно столкнув с него всё лишнее, и принимался раскладывать художественные принадлежности. Кисточку он протирал от засохших кусков краски грязной тряпкой, а цвета смешивал в питьевых чашках. И принимаясь за работу, на удивление, выдавал нечто невероятное.

Он рисовал женщину с младенцем на руках и обнажённой грудью, твердя, без устали, о возвышенном образе всематери, а затем подходил к натурщице, ощупывал грудь и кусал деревянный кончик кисти.

Интересно, что фантомы, играющие людьми как пешками, сюда бы, я уверен, не сунулись, а потому я чувствовал некое упокоение от отсутствие лишних глаз. Люди, борющиеся, те, кто изо дня в день карабкается по лестнице, оглядываясь по сторонам в поисках утешения и одобрения, легко падают от малейшего толчка. А местные были уверены в своём падении и вряд ли представляли себе иные пути. Они бы не заметили игр разума, пусти им в покои самого Бога, а если бы и заметили, определенно не придали этому осмысленности, сочтя подобное скорее шутливыми проделками затуманенного сознания. Здешние люди переставали расти и двигаться, даже старели медленнее, поддавшись похоти и смерти, что непременно шли, взявшись за руки. Здесь жили лишь ощущениями, игнорируя любые попытки души взяться за ум.

И я понял, что пришёл сюда, ведомый исключительно ощущениями, только никак не похотью, как многие, а страхом. Поддаться соблазнам, пусть даже убивающим, было гораздо легче, чем отдаться в лапы меланхоличному упадку. И я хотел забыться в чем-то, что могло бы напитать меня, моё тело и дух. Но, чтобы, если не расти, то хотя бы просто двигаться дальше, следовало погрузиться в себя и немного прогуляться по чертогам. Я осознал, что любил своё отчаяние, некий комплекс ограниченности, потому что именно оно заставляло меня двигаться вперёд. Конечно, мотивировать себя чем-то более лицеприятным было бы проще, но печаль топливо ничуть не хуже радости.

– Какой ужас. – протянул мой собеседник, закрыв глаза и скорчив гримасу отвращения, словно ему было стыдно за юнца, как за своего младшего родственника.

– Его картины вам не нравится? Впрочем, натурщицу он выбрал явно не под стать произведению.

– Она же просто ужасна, взгляните. То, что он изображает великую мать прародительницу, списывая образ со шлюхи, конечно забавно, но искусство видало и не такое. Как вам хотя бы шедевр итальянского художника, эталон земной женской красоты, написанный с мужчины любовника? Мне скорее противно от того, что он не пишет, а списывает. Передать красоту не сложно, а вот создать нечто прекрасное, в этом ведь и есть смысл искусства, и прекрасное это может быть как в красоте тела, так и в ужасе и мерзости.