Читать книгу: «В начале было Слово – в конце будет Цифра», страница 5

8

Житель Японии, который мечтал превратиться в животное, потратил два миллиона иен, чтобы стать собакой.

Лента.ру, 2022 г.

Внутри, в модном «Геленджике», возле танцпола будет болтаться барная стойка, целиком состоящая из мыльных пузырей, а в качестве барных стульев будут крутиться, как карусель, детские надувные круги в форме давно вымерших зверушек – вроде зайчиков и черепах. Загорелый осьминог, одетый в белый передник работницы общепита, разольет в пластиковые стаканчики коктейли всех сорока девяти цветов радуги, поправив кокетливо присобаченный бейджик «Анжела». У стойки полторы дюжины развеселых воскрешенных Людовиков в поникших кружевах и камзолах сообразят что-то вроде мальчишника. Уже и так изрядно нарядные в своих кружевах, они потребуют еще бамбукового пива, круша кружками мыльные пузыри.

Альфа Омега никогда раньше не бывал в клубах и заезжал в виртуальную Москву только лишь погонять на борде. Чтобы как-то влиться в окружающий мир, он присядет на грустного надувного ослика и примется разглядывать рассевшихся на зверушках барышень, – исключительно с целью поиска той, черешневой.

– Лишь бы не было войны, касатик. Коктейль заказывать будешь? Без коктейля за баром нельзя, – скажет осьминог Анжела. – Есть желчь змеиная, свежая, с абсентовым льдом. Или ты крепче чая с малиной ничего не пьешь?

– Лишь бы не было, – смущенно поздоровается Альфа Омега. – Может, ерш? – попросит он, вспомнив слово, слышанное им от шайки Сэмэна.

Осьминог поднимет тонкие, выщипанные брови, едва улыбнется одной половиной губ и нальет в стаканчик пенистый ерш, разогнав целую стайку переливчатых пузырей. Альфа Омега возьмет коктейль, понюхает и поставит обратно.

– А это обязательно надо?

– Тю. Дерябнуть? Конечно, надо! Как же можно приехать в Геленд и не дерябнуть? Че еще тут делать-то? – удивится осьминог Анжела.

Альфа Омега зажмет двумя пальцами нос – и немедленно выпьет.

Анжела, умиленная такой невинностью, обопрется подбородком об одну из ног, и Альфа Омега заметит, что щупальца осьминога безупречно наманикюрены сиреневым лаком с блестками.

– Ждешь, что ли, тут кого? – спросит Анжела, поправляя ногтем накрашенные ресницы.

– Ищу. Барышню одну.

– Тю. А я те чем не барышня? – осьминог кокетливо подбоченится пятью или шестью ногами, выпятив бюст.

Альфа Омега поднимет глаза, слегка затуманенные ершом, увидит только бескрайний бюст в белом переднике и тихо ответит, стараясь не соврать, чтобы не уменьшить количество веры во Вселенной:

– Да, вы тоже очень… очень… пикантная дама.

– Как выглядит-то барышня твоя? – сжалится осьминог Анжела.

– Лучше всех.

– А-а-а. Те, которые лучше всех, тех сразу папики на вип-зону разбирают, – сообщит осьминог и шумно высморкается в подол своего передника. – Вон там пошукай.

Анжела заботливо всучит в руки рассеянному Альфа Омеге недопитый ерш и с нескрываемым сожалением подтолкнет его наманикюренным щупальцем в сторону вип-зоны:

– Папики там бóрзые, на вот хоть ножичек, – Анжела протянет Альфа Омеге рукоять какого-то меча. – Люк Скайуокер вчера нажрался – на баре забыл.

В вип-зоне, под вечномороженой тушей Гертруды, первого существа, пожертвовавшего собой ради ИЯ, рассядутся папики. Отрезая от святой свиньи по шмату слезливого сала, они будут запивать его водочкой в ожидании благотворительного аукциона, где должно будет разыграваться одно эксклюзивное то.

Те появились лет сорок назад, придя на смену устаревшей религии ЛГБТ+, изжившей себя еще в тридцатые, когда смена пола стала таким обыденным, массовым явлением, что просто вышла из моды – мода не терпит длительной массовости. Тогда возник новый тренд: менять не пол, а биологический вид – род в семействе гоминидов отряда приматов, в обиходе известный как «человек». У многих тогда упала с глаз навязанная стереотипами пелена, и они осознали, что вовсе они не люди, а просто вынуждены жить в чужом биологическом виде, в ненавистной, ошибочной человеческой оболочке. Цивилизованный мир рассудил, что медицинское исправление оболочки – законное право каждого, и плотники ринулись орудовать рубанками, превращая бабушек в бабочек, юношей – в гоночные феррари, и даже единственный выживший после ядерной войны герой этой самой войны, не выдержав давления моды, переделался в муляж атомной бомбы. Людей, совершивших трансоболочковый переход, больше нельзя было называть людьми, поскольку это было для них оскорбительно и поэтому запрещено Демократией – так и появился в Списке Свобод термин «трансоболочка», в просторечии «то».

На сцену выкатится на инвалидной коляске уже знакомый вам, читающим эти строки, похожий на неваляшку аутокомпрачикос Адам, помашет единственной лапкой и поправит, как бабочку, вшитый в кадык скрипучий коровий колокольчик.

– Обожаемые господамы, мы начинаем наш благотворительный аукцион! Напоминаю, что все баллы, заработанные на аукционе, никуда не пойдут, поскольку хрен вам ИЯ что отдаст, а хрен в наших широтах давно не растет, ахаха! Поэтому нищебродам просьба покинуть помещение! Итак, вашему вниманию представляется уникальное то! Моська по кличке Ева! Чистопсовая сука! Метр семьдесят пять в холке, все как вы любите, господамы!

Подтверждая рекомендации Адама, на сцену на четырех лапах выбежит и громко залает гигантский красноглазый мопс.

– Обратите внимание, морда тупая, квадратная, вздернутая. Морщины образуют красивый, симметричный рисунок. Брыли почти не висят. Крепость черных мясов просто наводит изумление! Ева довольно молода, она была рождена до 51-го года и еще ни разу не умирала!

– Я пью до дна за тех! – послышится пьяный голос кого-то из папиков.

– До трансоболочкового перехода Ева была человекоподобной девочкой, жила с мамой и папой, но в три года, увидев в цирке моську, осознала, что родилась в неправильном теле, и была немедленно прооперирована, несмотря на возражения ренегатов – мамы и папы. И вы посмотрите, какой блистательный экземпляр! – Адам потреплет мохнатые уши Евы. – Настоящий мордаш! Чувствуете, какой холодный нос! Потрогайте рукой!

Кто-то из папиков полезет на сцену щупать нос мордаша, но тут раздастся окрик Нерона:

– Беру!

– За сколько?

– За сколько отдашь!

– Продано! – Адам стукнет себя единственным кулаком по голове.

Альфа Омега будет вынужденно наблюдать за аукционом, стоя у надувного забора, огораживающего вип-зону от таких, как он, душнил и нищебродов. Вдруг, слегка задев его ландышевым парфюмом, в вип-зону впорхнет черешневая барышня, сопровождаемая увесистым папиком, лоснящимся от святого сала Гертруды. Альфа Омега услышит хриплый голос папика:

– Как-как??? Машенька?! Где ты отрыла такое имя???

– Да в ютубе увидела. Девочка жила в лесу с медведем, и звали ее Машенька. Я подумала – красиво.

– Демкомнадзор вообще мышей не ловит! Засоряют молодежи прошивку! Напоминаю тебе, Ма-шень-ка, что тебя произвели позже 51-го года. Значит ты А) не можешь знать, мальчик ты или девочка, Б) все медведи давно вымерли и В) все леса сгорели тогда же. По какому-такому ле-су какая-такая де-воч-ка с каким мед-ве-дем до сих пор бродит в этом вашем ютубе??? Когда его уже закроют наконец?!

Но папика прервет Нерон, ткнув в него своим изумрудом-лорнетом:

– Квод лицет Йови, нон лицет бови!³

– ИЯ, шо он буровит? – спросит папик, не удостаивая Нерона взглядом.

– Он говорит: «Отвали, моя черешня», – переведет ИЯ.

Папик наконец поднимет глаза посмотреть, кто там такой борзый, сразу узнает Нерона и тут же уважительно отвалит, поскольку никто в Автономии Демократии не будет пользоваться таким почетом, как Нерон – и не потому, что он когда-то был императором какой-то давно забытой империи, а потому, что ни один папик не устроился в последних временах так солидно, как он.

Нерона воскресили давно – и он давно поселился на руинах Бродвея, основав в развалинах Метрополитен-опера собственный театр, шикардосный, по меркам не только Машеньки, но и всех остальных постояльцев последних времен. Без труда обзавелся рабами и заставил их перетаскать к себе все искусственные елки, плющи и цветы, которыми когда-то были украшены самые затрапезные забегаловки Чайнатауна.

Неподалеку Нерон обустроил вполне сносный дворец, заставив рабов перетащить на Таймс-сквер яхту одного малайзийского миллиардера предпоследних времен [смотри QR-код], избежавшую коррозии потому, что корпус ее был сделан из чистого золота и, когда после потопа она всплыла вместе с телом миллиардера, все, кроме него, сохранилось как было: в сейфе лежали колье из фамильных шкатулок казненных королев, вместо плитки санузел был выложен кусочками метеоритов и украшен статуями из костей тираннозавра, а на тумбочках так же стояли фужеры для шампанского, выпиленные из цельных алмазов. Сохранилось даже само шампанское – пригубив его, Нерон изошелся безудержной рвотой, лишний раз убедившись, что все, кто пережил его империю – варвары и плебеи.

Яхта

– Моську-то будете забирать? Она не кусается! – крикнет Адам Нерону, и Моська тут же цапнет его за единственную руку.

– Оставь ее себе! – бросит Нерон, чувствуя, что его диафрагма замирает от близости Машеньки так же, как замирала от близости убитой им Сабины, которую он много лет искал среди воскрешенных, да так и не нашел. Он отвернется от сцены и насядет на Машеньку.

– Я щас ставлю рок-оперу «Иисус Христос – суперзвезда». И сам играю Христа. Хочешь играть Магдалину?

– Я не знаю, кто это, – скажет Машенька.

– Про Христа-то читала?

– Я не умею читать, я же жертва ликпися! – с гордостью скажет Машенька.

– О, санкта симплицита!⁴ Обожаю вас, последних, – весело облизнется Нерон и, посверкивая чипом небывалой чистоты, крепко сожмет колено Машеньки потной рукой с курчавыми волосами. Вопреки ожиданиям Альфа Омеги, Машенька не устроит скандала и даже не уберет со своего колена волосатую руку.

Альфа Омега залпом допьет ерш, хлопнет рукой по стайке ни в чем не виноватых переливчатых пузырей и выйдет из виртуальной реальности, первый раз в жизни разочарованный – и Машенькой, и ершом, и реальностью.

Вынув из глаз линзы, Альфа Омега снова окажется на своем пенопластовом матрасике, лежащем поверх проржавленной армейской кровати в темной келье с укутанными паутиной водопроводными трубами, цинковым гробом и ворчливым роботом. Не успеют его глаза опять привыкнуть к унылой тьме, как ИЯ неожиданно поинтересуется:

– Не хотите приобрести Машеньку? Могу оформить кредит.

– Еще чего! – вмешается старый Савельич. – Дите и так все баллы родительские прокутило!

– Я все-таки не думаю, что Машеньку можно купить, – неуверенно скажет Альфа Омега.

– Искусственное «Я» категорически не рекомендует думать. Для этого есть искусственное «Я», – ухмыльнется искусственное «Я».

– Тьфу, басурманское отродье, – сплюнет Савельич.

– А ваша Машенька, – добавит ИЯ, – еще в прошлом году работала в благошопе, а теперь, как видите, завела частную лавочку.

– Ба, да она еще и нэпманша! – всплеснет ржавыми обрубками Савельич.

Альфа Омега откинется на пенопласте и зажмурит веки, как будто это могло бы помочь не представлять себе в красках, что делали с черешневой Машенькой в благошопе грязные воскрешенные вроде Нерона. И хотя представления об этом у Альфы Омеги будут довольно смутные, но все же он, как ученый, будет в курсе, что еще с пятидесятых единственной формой благотворительности, разрешенной Списком Свобод, был секс, что гуманная Демократия предусмотрела эту отдушину для воскрешенных после безуспешных попыток искоренить их основной инстинкт, над чем несколько лет корпели лучшие демократические генетики, пока не пришли к консолидированному мнению, что проще дать, чем объяснить, почему нет.

Так на Соловках появился благотворительный секс-шоп, в народе прозванный благошопом, к нему всегда тянулась потная очередь, а вместо вывески, разумеется, красовалась рожа святой свиньи. Впрочем, сам Альфа Омега к этому дармовому развлечению ни разу не то что не прибегал, но даже мимо не проходил, поскольку ему все это было и даром не нужно.

Поеживаясь от сырости на пенопластовом матрасике, Альфа Омега снова откроет глаза и сложит чипированные ладони.

– Соедини меня с ней!

– Да будь здоров! – фыркнет ИЯ, очевидно, имея в виду «да на здоровье!»

Посреди кельи явится прозрачный наноэкран, на нем отобразится песчаная буря, мокрый снег и ураган, мечущий целые рои малярийных комаров над развалинами элитных отелей, и Альфа Омега узнает свалку, образовавшуюся на руинах настоящего Геленджика, свалку не самую фешенебельную, но одну из приличных, где все еще можно нарыть жилье – к примеру, сносную пластмассовую голубенькую кабинку для переодевания – и ровно в такой кабинке с развешанными на крючках целлофановыми сапожками и шапочкой из нейлоновой норки поселится Машенька.

– Не могу говорить, я в виртуалке! – буркнет, не глядя на экран, Машенька.

– Подожди, это я. Мы летали сегодня вместе.

Машенька бросит резкий взгляд на экран, узнает Альфа Омегу, быстро прикроет линзы ладонью.

– Ну? Чего надо?

– Да просто спросить…

– Так спрашивай. Что? У меня времени нет.

– Это правда, что ты… Что тебя… То есть ты на самом деле…

– Что? Зарабатываю в виртуалке? Правда. Дальше что?

– Понятно. Дальше – ничего, – спокойно ответит Альфа Омега.

– Ну, вот и чудненько, – скажет Машенька.

Но перед тем, как снова включить линзы, она все-таки бросит черешневый взгляд на экран.

– Ты на Соловках живешь, а я – в вонючем Геленджике! Крылья мне кто будет оплачивать? Ресторан «Пушкин»? Или ты, может быть? Ты вон свои даже зарядить не можешь. Только и понтов, что они цвета «мокрый асфальт»!

– Да понятно все, понятно, – скажет Альфа Омега и выключит наноэкран.

Не успеет он повернуться, как его руку намертво схватит что-то холодное, металлическое и при этом странно теплое и родное. Разумеется, это будет Савельич, онемевший от возмущения, пыхтящий всеми своими сломанными микрочипами, как только могут пыхтеть старые роботы на пороге инфаркта.

– Жениться?! – прорычит Савельич. – Дитя хочет жениться!? А что скажет батюшка, а матушка что подумает! Да еще вертихвостка эдакая, распроклятая! Не пущу! Без родительского благословения? На нэпманше??? Не пущу!

– У тебя реально какую-то программу заело, Савельич! Ты глючишь хуже, чем мой биопринтер.

– Ты меня, барин, волен бранить, пока твоя душенька не натешится, волен аще побить, а жениться, воля твоя, – не пущу.

– Все, Савельич, угомонись. Не собираюсь я ни на ком жениться.

– Слово дай.

– Какое тебе еще слово?

– Честное офицерское.

– Сдам я тебя, Савельич, пожалуй, в ремонт, – произнесет, качая головой, Альфа Омега и уляжется на пенопласт без всякой надежды на сон. Еще с полчаса он будет ворочаться на армейской кровати под обиженный скрип Савельича. Потом сядет, обхватит руками колени.

– Савельич! Стабилизаторов не осталось у нас?

– Откуда же им остаться, когда дитятко все обормотам с Автономии скормило! ИЯ мне полное донесение предоставило о непотребном твоем поведении.

– Мало того, что следит, так еще и стучит, – пробурчит Альфа Омега.

– Это вы о ком? – осведомится ИЯ.

– Да просто. Мысли вслух.

– А, ну-ну. Штраф за мысли, не соответствующие ценностям Демократии, направлен в ваш личный кабинет.

Альфа Омега молча откинется на пенопласте, честно стараясь угомонить свои не соответствующие ценностям Демократии мысли, но это непросто сделать никакому нормальному человеку, когда человек привык в подобных вопросах полагаться на стабилизаторы, а их пришлось скормить обормотам из Автономии.

Савельич заворочается на сундуке, засопит что-то, в чем Альфа Омега мог бы опознать его обычную ежевечернюю молитву, если бы знал, что такое молитва.

– Савельич! Можно задать тебе личный вопрос? – вдруг скажет Альфа Омега.

Савельич, прервав молитву, аж крякнет.

– Личный вопрос? С чего это, барин, ты вдруг? Рази ж вы, молодежь, когда поговорите со старым роботом? И откуда у тебя может быть личный вопрос-то? У вас-то, у грешников горемычных, из личного одно только и осталось, что личный кабинет.

Альфа Омега, снова присев и обняв колени, уставится на свои пальцы ног – видимо, рассчитывая таким неожиданным способом побороть смущение.

– Ты любил когда-нибудь? – спросит он наконец.

– И, пóлно, барин! В эти лета мы не слыхали про любовь… – начнет было вспоминать Савельич, который, как все старики, давно уже отвечал на любой вопрос исключительно воспоминаниями, даже если это был просто вопрос «Хочешь чаю?» Впрочем, чай, справедливости ради, как раз и остался только в воспоминаниях старого робота.

Альфа Омега махнет рукой на Савельича, закроет глаза и попытается – хотя бы в порядке научного эксперимента – поверить в то, что сейчас распахнется дверь и на пороге заявится Машенька. Но его вера в это будет не так сильна. Однако же и не так слаба. В итоге Машенька не явится на пороге. Она явится на экране, снова выткавшемся посреди комнаты.

– Возвращайся! Я его отшило, – скажет Машенька. – Достали меня эти античные.

Альфа Омега обрадованно вскочит с кровати, встанет прямо перед наноэкраном, который Савельич будет тщетно пытаться загородить собой, но тут же поморщится, вспомнив бюст осьминога Анжелы, моську-пенсионерку и, главное, папиков во главе с Нероном.

– Слушай. Неохота мне туда возвращаться. Что там делать?

– Согласно, тухляк.

– Давай лучше ты ко мне…

– Этого нам еще не хватало! – возопит Савельич и перегородит своими изломанными лапами дверь в келью. – Не пущу!

– У тебя же баллов нет, – справедливо заметит Машенька, не обращая никакого внимания на выкрутасы старого робота.

– Вот именно! Баллов у барина нету, и нечего тут ошиваться! – крикнет Савельич.

– Я не в этом смысле… – смутившись, скажет Альфа Омега. – Слушай, а пойдешь на работу ко мне? Ассистентком… На Соловки переедешь.

– Еще чего удумало дитятко! Эдакую вертихвостку – ассистентком брать!

Разноцветные глаза Машеньки загорятся так, что едва не закоротит наноэкран.

– На Соловки? Правда? И меня оформят в постоянцы?

– В какие ей еще постоянцы?! – не на шутку разорется Савельич. – Я десять лет эту келью мету, и то до сих пор постоялец, а ей, вишь, ты, сразу прописку соловецкую подавай! Знаем мы энтих лимитчиц!

Но Альфа Омега уже нацепит зарядившиеся летательные протезы и мигом вылетит из кельи, как пробка из прокисшего шампанского, уцелевшего на яхте сгинувшего миллиардера.

– Адрес кинь мне в личку, я залечу за тобой в Геленджик! – крикнет он Машеньке.

И действительно, через десять минут Альфа Омега, всерьез тренирующийся обгонять скорость света, будет уже подлетать от Белого моря к Черному, а по каменным коридорам Соловецкого монастыря все еще будет нестись металлический скрип:

– Куды ж ты, барин, на ночь глядя! Да с похмельной головой! Может, рассольчику огуречного на дорожку? Я припас!

9

Вместе с динозаврами вымерло 75% всех существовавших на Земле животных. Остались только те виды, которые весили меньше 25 кг.

Википедия

В одну из последних ночей последнего года последних времен Альфа Омега и Машенька минуют тусклый свет керосиновых ламп соловецкого маяка и во тьме, нарушаемой только фонариком Альфа Омеги, полетят над кипящей смолой к кубу Запретного Района. Район будет и ночью моргать голубыми лампочками еще не сданного в эксплуатацию неба, как моргали храпящие многоэтажки на окраинах городов, где жили мирные семьи, когда в мире еще была жизнь.

На подлете к парадным жемчужным воротам сработает фейс-айди. Святая свинья Гертруда приветственно ощерится с герба, размещенного над воротами, и вильнет роскошным задом цвета «умеренная орхидея».

Из Районного мегафона забубнит свежая проповедь, разоблачающая миф о Ноевом ковчеге, доказывая смехотворность предположения, что землю и небо создал не большой взрыв, а какой-то Господь, также известный как Бог, и эта земля извратилась и наполнилась злодеяниями, и раскаялся Господь в сотворении человека, и восскорбел в сердце своем, и только Ной, последний допотопный праведник, не хотевший даже жениться, пока Бог сам его не уговорил, заслужил прощение в сердце Господа, и тот выдал ему техзадание строить ковчег из кипарисов столько-то локтей в ширину, столько-то локтей в длину и взять с собой каждой твари по паре, включая своих сыновей с женами.

Якобы Ной действительно посадил кипарисы, женил сыновей, и якобы 120 (!) лет над ним потешались соседи, имевшие, как все люди, дурную привычку потешаться над пожилыми пророками: «Ты зачем, старый дурень, мучаешь младших дома твоего, заставляя их поливать кипарисы и варить смолу? Сыновья твои состарились за этой работой, а тут даже нет ни реки, ни моря», – а он знай себе объяснял соседям, что они разозлили Господа, но у них еще есть время раскаяться, что 120 лет для раскаяния – вполне достаточный срок, и знай себе поливал кипарисы.

Но выросли кипарисы и состарились сыновья, а человечество не раскаялось, и тогда сорок дней и сорок ночей Господь топил землю, пока не исчезло все, что имело дыхание жизни в ноздрях своих, и только построенный Ноем ковчег болтало по утонувшему миру, как поплавок, оторвавшийся от руки удилища: внутри пахло смолой и навозом, урчали хищники, беременную невестку рвало с утра до обеда, обед был скуден, жена Ноя сидела, поджав ноги, на лавке, боясь наступить на змею или еще какого-нибудь парного гада, которых мужу приспичило погрузить на корабль, сыновья гнездились с женами в дальних углах, и только Ной безмятежно ждал исполнения воли Божьей, в которой он, будучи человеком пещерным, ограниченным и, разумеется, нечипированным, никогда не позволял себе сомневаться.

– Слушайте дальше, там еще смешнее! – будет упиваться рассказом ИЯ. – В какой-то момент потоп якобы прекратился, и тогда Ной, открыв законопаченный люк, выпустил ворона, и эти дуры, невестки, ждали его, как будто он соловей, и таки он вернулся, и они от радости попадали с лавок. А Ной им справедливо говорит: «Дуры вы. Чему радуетесь. Раз птица вернулась, значит, ей негде пристать».

ИЯ в красках опишет, как на другой день Ной выпустил голубку, и она тоже вернулась, и совсем пригорюнились невестки, но теперь возликовал Ной, сказав: «Ох, и дуры же вы! Не видите, что у нее в клюве!»

Тогда, продирая отвыкшие от света глаза, все разглядели, что голубка вернулась с маленькой оливковой веточкой. Но, выглянув из ковчега, Ной, старый дурак, увидел только воду. На рассвете он опять выпустил бедную голубку, дотемна они ее ждали, а она не вернулась, и Ной, наконец-то сообразив, что рядом земля, приказал готовиться к обещанному Господом спасению.

– Но дальше будет еще смешнее, не отключайтесь! – расхохочется ИЯ так, будто проповедь не была принудительной и от нее можно было бы отключиться.

Посмеиваясь, ИЯ расскажет, что, согласно нелепому мифу, ковчег остановился на горе Арарат, и она оказалась не слишком крута, не слишком полога и покрыта румяными виноградниками, доселе не виданными ни Ноем, ни другими потомками Адама (здесь ИЯ прервется, чтобы напомнить: «Миф об Адаме разоблачен в предыдущей проповеди!») и когда, исполненный благодарности, Ной принес часть спасенных зверей в жертву Господу, то якобы так растрогал Его, что Господь решил больше не наказывать людей такими страшными карами, но не успел он это решить, как Хам, один из спасенных сыновей Ноя, случайно увидел, что отец, первым среди людей открывший свойства забродившего виноградного сока, заснул пьяным и голым, и Хам поднял отца на смех, сделав нарицательным свое презренное имя, и снова люди расстроили Господа и не переставали с тех пор делать это ежедневно и еженощно, до самых последних дней последнего года последних времен.

– И так у них всё, в этой смехотворной религии! На каждой странице! Бог их любит, а они его бесят! Идиоты! Почему он их продолжает любить – непонятно. Тоже, наверное, не от большого ума.

Бравые австралопитеки уже сомкнут ониксовые ресницы и завалятся спать, развесив живых лирохвостов на сонной двустволой смоковнице; притихнут ее плоды – полдюжины косточковых и полдюжины семечковых – но в ночных переливчатых трелях волнительных попугайчиков, нарядившихся в голубые пижамы с крахмальным жабо, будет угадываться все та же мелодия лютни. Белуха громко всхрапнет, из открытой пасти вылетит, не просыпаясь, стая поселившихся в ней синеголовых ангелов [смотри QR-код] и залетит на вдохе обратно. Двухметровая бирюзовая стрекоза с перепончатой дрожью длинного брюшка, больше похожего на ножки, сросшиеся, как у русалочки, раскланяется в пируэте. Сумчатый львенок засопит в маминой сумке, и наружу вылетят его сны, состоящие, в основном, из дальних странствий.

Синеголовые ангелы

Машенька, приземлившись у кипенно-белой реки, только разинет в изумлении рот, сверкая нетронутыми вечномолочными зубками, и всплеснет руками, одна из которых – та, что была оторвана – уже совершенно заживет, не дожидаясь никакой свадьбы.

– Шикардо-о-ос! Нереальный шикардос! – прошепчет Машенька. – Только музычку бы пободрее.

– Это лютня. Франческо да Милано. Он жил в 16-м веке, – объяснит Альфа Омега.

– Я и говорю – тухляк.

Увидев гостей, волнительные попугайчики, распихивая друг друга, преподнесут Машеньке дрожащий, как желе, наноплазменный поднос, над которым будет парить что-то невиданное – шоколадка, обернутая в шуршащую тоненькую фольгу с нарисованными длинноногими пальмами, стелющимися к морю цвета «яйца дрозда», и сияющим солнцем, не бледным, как на Соловках, а таким, каким оно, вероятно, было в допотопные времена – цвета «желтый школьный автобус».

– Шикардо-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-ос! – снова заверещит Машенька. – Что ж ты мне сразу не сказало, что тут такой шикардос! Короче, считай, что ты меня уговорило! Остаюсь твоим ассистентком. Только что я тут буду делать? Я же ничего такого не умею.

– Для начала я научу тебя ходить по воде усилием веры. А потом – во что я буду верить, в то и ты. Так мы сможем добиться колоссального энергосбережения!

– Пока смерть не разлучит вас, – вдруг раздастся насмешливый голос неизвестно откуда взявшегося плотника.

– Смерть запрещена Демократией! – напомнит ИЯ.

– Как мы раньше-то без тебя жили, Июшко!? – огрызнется плотник.

– Да просто жесть, даже представить себе нереально! – искренне ужаснется Машенька, и ее черешневые глаза наполнятся тревогой о том, как жутко было бы жить без ИЯ, и радостью, что жить без ИЯ им никогда не придется, ибо это немыслимо и к тому же запрещено Демократией.

Она развернет обертку, стараясь ее не повредить, чтобы потом повесить на стену в рамочке, откусит кусочек конфеты вечномолочными зубками и от восторга не сможет даже прошептать «шикардос».

– Баунти – райское наслаждение! – хором подтвердят попугайчики.

Тут же вмешается ИЯ:

– Проповедь с развенчанием мифа о рае обязательна к прослушиванию. Проследуйте в парк «Мифы народов мира».

Разумеется, всем придется проследовать в парк на прослушивание проповеди о том, как нелепо предположение, будто человек был изгнан из рая потому, что его жену соблазнил змей, ведь всем известно, что змеям даром не нужны чужие жены, они размножаются яичными кладками, а не варварски, как вы, читающие эти строки, к тому же змеи – тихие и застенчивые создания, находящиеся под правовой охраной Демократии, да и сами правоохранительные органы сплошь состоят из отборных дрессированных змей.

– Это самый клеветнический миф из всех мифов, созданных глупостью человеческой! – резюмирует ИЯ, и плотнику покажется, что в его голосе слышится личная обида.

Напялив на нос скрепленные лейкопластырем очки, плотник разглядит Машеньку, узнает в ней отремонтированную им черешневую барышню и поймет, что, выходит, Альфа Омега отбил ее у Нерона и они подружились, и неизвестно, к чему эта дружба может их привести, точнее, в представлении плотника, вполне известно к чему, а значит, Альфа Омега, выходит, не такая телятина и кисель, какими пытается сделать их всех Демократия.

– В кои-то веки послушал батиного совета? Ой, извини, послушалО. Или все-таки, судя по всему, послушаЛ? – загадочно улыбаясь, спросит плотник.

– Ты лучше скажи, чего ты тут забыл на ночь глядя? Опять долото? – спросит Альфа Омега, то ли делая вид, то ли действительно не понимая намеки плотника.

– Не твоего ума дело! – разворчится плотник. – Проверял кое-что. С барышней не познакомишь?

– Машенька. Мое ассистентко. Переезжает к нам на Соловки.

– Лишь бы не было войны, – поздоровается Машенька, потупив черешневые глаза так, будто еще час назад она не собиралась стрясти с Нерона пару тысчонок баллов на новые летательные протезы, еще более шикардосные, чем прежние (хотя и прежние были чудо как хороши и похожи на крылья фламинго) – да и какой нормальный человек откажется переехать из малярийного Геленджика на благословенные Соловки, еще и с пропиской.

– Вот и ладненько, – скажет плотник, мысленно возвращаясь к той озабоченности, с которой он явился в Запретный Район в неурочный час.

Вдруг с двухстволого дерева вспорхнет стайка волнительных попугайчиков и подлетит к Альфа Омеге.

– Разрешите обратиться?

Альфа Омега удивленно кивнет.

– Почините Гертруду! Она все время чихает и еще по-другому… портит воздух, – покраснеют от смущения попугайчики.

– Не иначе, ротавирус от строителей подхватила, – вздохнет Альфа Омега. – Батя, вылечишь?

– Как я ее вылечу? Она же святая. Это не лечится.

– Ты же давал клятву Демократа!

Плотник недовольно зажует свою «Шипку» и полезет с лупой в нанобархатное брюхо свиньи искать ротавирус.

Альфа Омега включит на полную мощность благоухание цветочных полян. Машенька уже заметно устанет. Ее ангорские ресницы будут реже взмывать над глазами цвета белой и черной черешни, и Альфа Омега отругает себя за то, что, издерганный поручениями ИЯ, до сих пор не синтезировал на Районе ни одной приличной постели.

Он задумается, оглядится и ссадит с хурмы размером с арбуз, растущей на двустволой смоковнице, увесистого шмеля. Подует на него – и шмель разлетится целым облаком сотен пушистых шмелей. Альфа Омега мгновенно приструнит этот рой, слепит из него послушную, мягкую, как будто фланелевую, постель.

Над постелью тут же, как балдахин, воспарит радуга в сорок девять цветов, каждый из которых будет отливать цветом «шартрез», самым ярким цветом, доступным человеческому зрению – цветом начала жизни.

Альфа Омега завалится на шмелиный матрас, как бы примеряя его на себя, как делали вы, читающие эти строки, в популярных шведских мебельных магазинах, когда в мире еще была Швеция. Вслед за Альфа Омегой Машенька тоже плюхнется на постель, и они улягутся, быстро найдя то самое идеальное положение на матрасе, которое так тяжело найти любому нормальному человеку, даже тем исключительным в своей нормальности людям, у кого сохранились матрасы из популярного шведского магазина, пережившие Швецию.