Читать книгу: «В начале было Слово – в конце будет Цифра», страница 3

4

«Это еще один шаг к созданию полностью виртуальной кожи – гибкой материи с сенсорами, способной заменить настоящую», – заявил Женан Бао, профессор химического инжиниринга в Стэнфорде.

Газета «Индепендент», 2015 г.

За монастырской стеной, за валунами того же цвета, что и древний хитон старика в хрустальном гробу, за кривыми березами, искалеченными соловецким ветром и временем, у самого плеска бухты Благополучия, уцелеет ремонтная поликлиника, бывшая в предпоследние времена обычной районной поликлиникой, хорошо знакомой любому из вас, читающих эти строки, и, хотя мир вокруг нее изменится так, что из космоса нельзя будет опознать очертаний Земли, обычную районную поликлинику изменить окажется невозможно.

С высоты полета Альфа Омеги поликлиника, сложенная из красного кирпича, с красной металлочерепицей в пятнах черной коррозии, будет казаться божьей коровкой, вцепившейся в берег Благополучия, чтобы ее не снесло соловецким ветром – гневом того самого Бога, в честь которого она называется, уставшего ждать возвращения своей блудной коровки в стойло.

В тот весенний февральский вечер одного из последних дней последнего года последних времен в коридоре ремонтной поликлиники, на допотопном диванчике, обтянутом штопаным рыжим кожзамом, будет сидеть отборнейшее человекоподобное с глазами цвета спелой черешни, которое могло бы считаться выращенным из безупречного эмбриона, если бы не очевидный изъян: левый глаз у человекоподобного вышел золотистым, цвета черешни белой, а правый – темно-вишневым, цвета черешни черной.

Нежной рукой, покрытой наноэпидермисом высшего сорта, человекоподобное аккуратно положит на рыжий кожзам свою вторую руку, оторванную по плечо.

Стену коридора будет украшать придуманный ИЯ транспарант, растянутый между двумя гербами с роскошным задом и рожей святой свиньи: «У кого что болит – один раз отрежь».

Ожидать своей очереди в поликлинике будет множество постояльцев и постоянцев последних времен: и рыбаки водорослеловецких галер, подхватившие одну из вернувшихся в последние времена средневековых болезней – то ли английский пот [смотри QR-код],

Английский пот

то ли чуму Юстиниана [смотри QR-код],

Юстинианова чума

– и полдюжины постояльцев фешенебельной нью-йоркской свалки, где-то нарывшие бычьего цепня и налопавшиеся его, даже не сварив, и теперь, разумеется, страдающие от несварения. В углу притулится какой-то воскрешенный русский писатель, страдающий сердечной избыточностью, в засаленном люстриновом костюмчике, еще не отмытом от нанозеленки.

Скрипнет пластиковая дверь – и в коридор войдет Альфа Омега, держа справа подмышкой голубого ягненка, а слева – какой-то сверток. Он быстро шмыгнет к двери кабинета, и страдающий сердечной избыточностью русский писатель вдруг неожиданно заорет:

– В очередь, сукины дети!

С конца коридора, из регистратуры послышится гневный окрик:

– Молодое человекоподобное! С козлами нельзя в кабинет!

От возмущения, что его обозвали козлом, ягненок вырвется и залает в конец коридора так, что задрожит захватанное стекло, испокон веков отделяющее небожителей, обитающих в регистратурах, от простых смертных (даром, что уже лет пятьдесят как все человекоподобные, слава ИЯ, бессмертны).

Однорукое человекоподобное с черешневыми глазами зальется смехом, и Альфа Омеге покажется, что этот смех журчит, как капель, которая прямо сейчас струится по монастырским стенам, добивая хиленькие сугробы, почерневшие от обреченности.

– Лишь бы не было войны! – поздоровается Альфа Омега.

– Лишь бы не было, – ответит однорукое человекоподобное, с любопытством разглядывая ямочку на подбородке и большие глаза, с добродушно опущенными вниз уголками.

Потом протянет руку к ягненку, возьмет его на колени:

– Я посмотрю за ним, вы идите. Только попросите там, чтобы быстрее, а то видите, – человекоподобное кивнет на свое плечо. Из плеча будет хлестать кровь, наполняя багровую лужу на драном линолеуме.

Альфа Омега, кивнув с благодарностью, разглядит глаза цвета белой и черной черешни и оторопеет, как оторопел бы, увидев такие невиданные глаза, любой нормальный человек, включая вас, читающего эти строки.

– Это линзы такие? На свалке нарыли? – восхищенно спросит Альфа Омега.

– Это не линзы, это ошибка редактирования эмбриона! – отрежет ИЯ.

Черешневое человекоподобное вздохнет, соглашаясь с ИЯ, и Альфа Омега исчезнет за дверью плотницкого кабинета.

Внутри, у левой стены примостится медицинская кушетка все с тем же драным рыжим кожзамом, только этот будет весь в пятнах от нанозеленки. Справа, у двери в кладовку, развалится допотопный стеклянный шкаф с крашеными дверцами – одно стекло будет треснуто и залеплено изолентой. В шкафу – обычные плотницкие инструменты: стамески, наждак и нашедшееся долото. Рядом – замызганный допотопный аквариум, в котором нет рыбок, но есть пластиковые бурые водоросли, барахтающиеся в нанозеленке.

Засучив рукава испачканного медицинского халата, накинутого поверх плотницкого комбинезона, в аквариуме будет копаться плотник с зажеванной «Шипкой» в желтых зубах. Альфа Омега тихо подойдет к нему и весело крикнет:

– Караул, конец света!!!

Плотник вздрогнет и выронит водоросли.

– Ну, дебил и есть! Точно тебя арестуют!

– Демократия не арестовывает за шутки, – улыбнется Альфа Омега, но на всякий случай уточнит: – Или арестовывает?

– Много будешь знать – людей насмешишь, – как обычно, запутается в поговорках ИЯ.

– Твоя очередь, что ли? Где талончик? – спросит плотник, жуя сигарету.

Альфа Омега, подлизываясь, протянет плотнику что-то длинное, завернутое в газету с аппетитными маслянистыми пятнами.

– Я леща тебе поймало на Районе.

– Так прямо и поймало! Напечатало!

– Сначала напечатало, потом выпустило в реку, потом в реке поймало!

Плотник понюхает маслянистые пятна, пропитавшие газетный лист, развернет его, увидит здоровенного копченого леща, и на его лице отобразится плохо скрываемое удовольствие. Он выложит копченого леща на сколотую керамическую тарелку на подоконнике, рядом с иссохшим кактусом и жестяной банкой с надписью «бамбуковый кофе». Лещ удобно устроится на тарелке и с удовольствием раздует жабры – как будто зевнет.

Плотник внимательно всмотрится в раны Альфа Омеги. Они будут ясно видны в слепящем свете кабинета, одном из немногих мест на земле, которое пока еще удавалось обеспечивать человеческим освещением. Человеческим – в прямом смысле слова.

Плотник затянется «Шипкой», вытрет руки о грязный халат.

– Хорошенько они тебя отделали! Дуй на склад запчастей, поищи там свой эпидермис.

– Я подожду. Там в коридоре человекоподобному руку крыльями оторвало. Прими, а?

– По очереди, по талончику!

– Там уже кровь заканчивается. Если оно умрет – охота тебе потом возиться с воскрешением?

Зная ворчливый, но безотказный характер плотника, Альфа Омега не станет дожидаться ответа и, приоткрыв дверь, махнет черешневому человекоподобному. Плотник пробубнит в зажеванный фильтр своей «Шипки» что-то неодобрительное, но, увидев необыкновенные глаза цвета спелой черешни, сразу смягчится:

– Посиди в коридоре, сделаю тебе руку. Эту можешь сдать на вторсырье.

Человекоподобное улыбнется и выпорхнет из кабинета так же легко, как впорхнуло, задев оторванной, окоченевшей рукой Альфа Омегу.

– Хороша? – спросит, выдохнув дым, плотник.

– Хорошо, – согласится Альфа Омега.

– Что хорошо?! – начнет раздражаться плотник. – Хороша, говорю, Маша? Да не наша!

– Откуда ты знаешь, что она – Маша, и что она – она? – удивится Альфа Омега. – Это же редактированный эмбрион.

– Согласно тайне редактирования эмбриона, даже сам эмбрион не может знать, мальчик он или девочка, – снова вмешается ИЯ.

Плотник яростно зажует фильтр – так, как если бы именно «Шипка» отвечала за правила Демократии последних времен, и потащится к двери в кладовку. Вставит ключ в заржавелую замочную скважину, покрутит его, ворча, что ключ опять застрял, что он уже тридцать лет застревает, и никому нет до этого дела, и никто за все это время не удосужился сделать ремонт в поликлинике, а теперь уже никогда не удосужится.

Дверь, наконец, заскрипит, и откроется один из безразмерных соловецких погребов, утыканный датчиками температуры, влажности и давления, уставленный трехлитровыми банками, из тех, в которых вы, читающие эти строки, засаливали огурцы, а потом закусывали ими водочку, когда в мире еще было за что выпить.

В банках приветливо помашут нижними долями розоватые легкие, свернутся калачиком почки, разляжется жирная печень, лепестки первосортного наноэпидермиса взволнованно колыхнутся, а в баночках поменьше, из тех, в которых когда-то хранили хрен и горчицу, будут барахтаться круглые человеческие глаза.

Альфа Омега легко найдет среди банок подходящий наноэпидермис, приложит ладонь, чип трехлитровой банки кликнет с чипом ладони, подтвердив совпадение.

– Руку там захвати, болванку! – крикнет из кабинета плотник, не вынимая изо рта свою «Шипку».

– Любую?

– Любую! Вы же, последние, все на одно лицо, – проворчит плотник.

Альфа Омега вернется в кабинет, держа подмышкой гибкую болванку руки. Плотник стряхнет пепел прямо на подоконник рядом с высохшим кактусом и копченым лещом, звонко похрапывающим на щербленой тарелке. Приложит наноэпидермис из банки ко лбу Альфа Омеги.

– И чего ты сам себя не починил? Тебе же принтер выдали на Район. Не знаешь, как распечатать собственную кожу, что ли?

– Вы предлагаете мне заниматься самолечением??? Это опасно, безнравственно и наверняка запрещено Демократией! – рассмеется Альфа Омега.

– А дача взятки должностному лицу не запрещена Демократией? – Плотник кивнет на храпящего на тарелке леща, и тут лещ проснется, прокашляется, как заядлый курильщик, и, оглядевшись вокруг, резко выпрыгнет из тарелки прямиком в допотопный аквариум.

– Какое хамство! – только и скажет плотник, укоризненно посмотрев на леща.

Высококачественный – хоть и отечественный – наноэпидермис, прикрученный умелой отверткой плотника, мгновенно срастется с настоящей кожей Альфа Омеги.

– Ох уж эти мне молодые управленцы-технократы, – разворчится плотник. – Как потрындеть – так даже ИЯ перетрындите. А как ручками что-то сделать – так им японские биопринтеры подавай. Вот мы помрем все, старая школа, и как вы будете спасать человечество?

– Смерть запрещена Демократией! – напомнит ИЯ.

Плотник раздраженно фыркнет, потянется за сигаретой и обнаружит, что пачка пуста.

– На кой ляд мне ваше бессмертие, если у меня сигареты закончились!?

В расстроенных чувствах, плотник достанет из шкафа лоскут наждачной бумаги и примется шлифовать лоб Альфа Омеги. После чего пинком направит его в угол, к пылящемуся стационарному фену.

Достав из треснутого шкафа напильник, плотник возьмет руку, которую Альфа Омега принес со склада, – и тут же отшвырнет ее на линолеум.

– Ну, бестолочь же ты! Это ж левая!

– Ты же сказал – любую, – безмятежно отзовется из-под фена Альфа Омега.

Плотник притащит из погреба другую руку, несколько раз взмахнет напильником, как смычком, и, не глядя, бросит болванку в аквариум, вызвав справедливое негодование копченого леща, который остервенело забьет хвостом. Плотник снова, кряхтя, полезет в аквариум. С трудом поймает леща, бросит его обратно в тарелку. Лещ разгневанно хлопнет хвостом и надует жабры, но, на всякий случай, притихнет.

В аквариуме вокруг болванки начнет пузыриться нанозеленка. Плотник отчаянно зажует фильтр «Шипки», в ожидании присядет на подоконник, чем снова разгневает копченого леща, задумается и нехотя скажет:

– Относительно твоей гипотезы… Интересно. Интересно… Надо проверить. Надо проверить…

– Да все ясно, как Список Свобод! – воскликнет Альфа Омега из-под фена. – Если предельно увеличить силу энергии веры, она обгоняет скорость света и превращается в воблу.

– Надо проверить! – безапелляционно повысит голос плотник.

Фен запищит, плотник подойдет к Альфа Омеге и очередным пинком вытолкнет его из-под фена. Напялит очки, всмотрится ему в лоб. На коже почти не останется следов от порезов, только пигментные пятна, скорее похожие на веснушки.

– До свадьбы заживет, – буркнет плотник.

– Браки запрещены Демократией по закону об оскорблении чувств одиноких! Растлеваете молодежь! Сто баллов штрафа! – грозно сообщит ИЯ.

– Ну вот! Видишь, что ты натворил! Ой, извините, натворило! – рассвирепеет плотник, грозя Альфа Омеге.

Рука, полностью синтезированная в допотопном аквариуме, проверочно зашевелит пальцами и вдруг покажет плотнику и Альфа Омеге вполне безупречную фигу.

5

Джуэл Шупинг из Северной Каролины наконец-то осуществила свою многолетнюю мечту лишиться зрения. Она нашла психолога, который согласился залить ей в глаза жидкость для прочистки труб. В результате один глаз ослеп, другой пришлось удалить. Теперь она наконец-то чувствует себя счастливой. Это состояние, при котором здоровые хотят быть инвалидами. Раньше его считали расстройством, а теперь просто вариантом нормы.

Газета The mirror, 2015 г.

После обеда в коридоре ремонтной поликлиники станет особенно многолюдно – точнее, многочеловекоподобно.

Скрипнет кособокая пластиковая дверь, и в коридор завалится труппа древнегреческой трагикомедии во главе с воскрешенным жирненьким римским императором на тоненьких ножках. На голове его вместо короны будет красоваться золоченое пластиковое сиденье для унитаза – Нерон так никогда и не узнает истинное предназначение этого шикарного аксессуара, поскольку в его первой жизни унитазов не было еще, а во второй – уже. Плотник хотел было его просветить, но рассудил, что, во-первых, лучше приберечь энергию света для более принципиального случая, а во-вторых, сиденье от унитаза в качестве головного убора Нерону вполне к лицу.

Побрякивая лорнетом из цельного изумруда, Нерон будет часто наведываться в поликлинику покупать рабов для своих новых оперных постановок – иногда оптом. Быстрым взглядом знатока он оглядит очередь и сразу заприметит симпатичного престарелого аутокомпрачикоса в инвалидной коляске – одного из многочисленных стариков-фанатов движения, возникшего еще в двадцатые благодаря популярным ютубовским шортсам, снятым по мотивам допотопного фильма «Человек, который смеется», в котором зловещие торговцы компрачикосы уродовали детей, чтобы потом показывать их за деньги на забаву средневековой публике. Вдохновленные шортсами, предпоследние люди ринулись уродовать себя самостоятельно, получив прозвище «аутокомпрачикосы», и предпоследняя публика тоже находила это забавным.

Понравившийся Нерону старикан когда-то потребовал у плотника ампутировать ему все конечности (согласно Списку Свобод, плотники не могли отказывать пациентам в добровольном членовредительстве). Плотник тогда уговорил его оставить себе хотя бы правую руку, объясняя, что иначе он не сможет мастурбировать и ковыряться в носу. И вот, видишь ли, аутокомпрачикос заявится отчекрыжить и руку.

– Почём? – надменно процедит Нерон, направив изумруд на старикана-аутокомпрачикоса, похожего на неваляшку.

– Меня зовут Адам. И я дорогой! – с вызовом скажет неваляшка, задрав подбородок, от чего на шее задрожит вшитый в кадык коровий колокольчик.

– Сколько?

Адам прочистит горло, от чего колокольчик тоскливо зазвенит.

– А сколько дашь!

– А согласен! – Нерон хлопнет Адама по единственной ладони и, не оборачиваясь, прикажет свите: – Заверните.

После чего распахнет дверь кабинета и вежливо поприветствует плотника:

– Лишь бы не было войны! Кто тут у тебя? – Нерон увидит Альфа Омегу. – А, никого. Вот и хорошо. Отрежь Адаму оставшуюся руку. А то как-то неаккуратно. Он согласен.

– Куда прешь без талончика? – взъярится плотник. – Одному пришей, другому отрежь. Портниха я вам, что ли? Как он будет тебе аплодировать без руки, бестолочь? Так хоть по башке своей пустой может бить, как по барабану, а без руки что?

Нерон вспыхнет от оскорбления, но рассудит, что плотник, конечно, прав: без руки аплодировать весьма затруднительно, тогда как жизнь без аплодисментов не имеет смысла, а умереть нельзя, и, значит, без плотника в последние времена как без рук, – и он согласится оставить Адаму последнюю руку.

Но тут произойдет непредвиденное. Поднеся ближе к глазам огромный лорнет-изумруд, Нерон разглядит человекоподобное с глазами цвета черной и белой черешни, расположившееся на рыжем кожзаме. И тут же потеряет интерес к Адаму – так же быстро, как приобрел. Не глядя на него, император бросит презрительно:

– Ты свободен, раб!

Адам с недоумением и даже несколько оскорбленно уставится на Нерона. Заскулит колокольчик.

– Ползи, говорю, пока я не передумал, – скажет Нерон. – Тут у нас кое-что поинтереснее.

Нерон в упор уставится на черешневое человекоподобное, потрясенный тем, насколько оно напоминает его Сабину Поппею, причем не просто его Сабину Поппею, а Сабину Поппею в тот день, когда он заметил, как она исхудала от тошноты, сопровождающей первые месяцы беременности, и как очертились ее ключицы над белой столой, под множественными складками которой угадывались острые коленки, точно как у этой, черешневой, – и Нерон споткнется о свои воспоминания.

В тот день Сабина, возлежа у фонтана на мраморном ложе террасы, читала Апиция, гурмана времен Тиберия – славного императора, при котором распяли главаря новой иудейской секты.

– Чем это у нас смердит? – спросил ее Нерон, пристраиваясь на соседнем ложе.

– Дегтем. Ты же сам приказал притащить в сады всех пойманных за неделю сектантов и окунуть их в бочки с дегтем, но не топить. Опять затеял вечером представление? Имей в виду, у меня болит голова.

– У тебя всегда болит голова. Впрочем, сегодня я сам настроен на тихий романтический вечер. Мы будем просто гулять по аллеям.

– Вечером гулять темно. Будет обидно, если я споткнусь и потеряю ребенка, после того как мы потеряли Клавдию.

– О, нам будет светло! Так будет светло, светлее никогда не бывало! – воскликнул Нерон.

Он посмотрел на вздрогнувшие худые коленки Сабины и вспомнил, как полгода назад она рожала Клавдию. Вопреки традициям Нерон остался смотреть на роды, и видел, как огромная малиновая голова разорвала лоно Сабины, и никогда он не желал ее так, как в тот миг, но тогда стушевался, а в этот раз твердо решил овладеть женой, как только новое красноголовое существо покинет ее тело, на глазах у повитух и рабынь.

– Вот Апиций пишет: «Следи за тем, чтобы в вино попали только самые лучшие, свежие лепестки». А кто должен следить, если они за ребенком не уследили? Это не рабыни, а кожаные мешки, набитые экскрементами, – пожаловалась Сабина, листая поваренную книгу.

– Прикажи забить их всех розгами до смерти.

– Да я-то уже приказала. Но другие ведь будут не лучше.

Откуда-то из-за аллеи стриженых миртов вылетела ватага волхвов, халдеев и магов, размахивая блюдом с выгравированными на нем знаками зодиака. Не видя Нерона, они бросились в ноги Сабине.

– Прекрасная Сабина Поппея, посмотри в книге Апиция, что подходит для питания дев? Ты же дева по зодиаку! Мы все переругались! – загалдели предсказатели и иноверцы, которыми в последнее время окружила себя Сабина.

– Все никак не решишь, во что верить? – усмехнулся Нерон, и ватага, присмирев в мистическом ужасе, попятилась обратно к аллее. – Чем тебя не устраивают наши римские боги?

– Они слишком похожи на нас с тобой, – ответила Сабина.

Нерон пропустил колкость Сабины мимо ушей, поскольку все еще по уши был влюблен в нее – красотой первую после Венеры (а может, и до).

– Я начинаю думать, зря мы убили Октавию, – не успокаивалась Сабина. – Что-то она узнала перед смертью. Что-то ей открыли в этой новой иудейской секте, которой она увлеклась… Надо было хотя бы порасспросить ее перед тем, как вскрывать ей вены на руках и ногах.

– Ты же сама просила убить ее поскорее.

– Ну, это была понятная ревность новой жены к старой. Но теперь меня что-то грызет внутри.

– Тебя не может ничего грызть внутри, потому что у тебя внутри ничего нет.

Сабина промолчала. Нерон заметил, как широка стала ей белая стола, расшитая сценами из жизни Венеры, с пущенной понизу пурпурной лентой, украшенной жемчугом.

– Эти беременности тебе не к лицу, – сказал Нерон. – Ты худеешь, как мальчик, и волосы твои уже не так сияют на солнце. Ты стала похожа на моего вольноотпущенника Спора, хоть ему и пятнадцать, а тебе тридцать пять. Прямо одно лицо. И почему ты все время в белом? Почему не в пурпурном, не в красном?

– Учитель твой – Сенека – говорит, что жена императора не может одеваться, как продажная девка.

Нерон только тихо выругался в ответ, из последних сил стараясь не испортить яростной вспышкой (они участились в последнее время) предстоящий им романтический вечер, над организацией которого он работал с такой тщательностью и фантазией.

Вскоре солнце окрасило небо над Тибром в багрянец и пурпур, в те цвета, которые Сенека, видите ли, запрещает носить – и кому! – императрице Сабине, прекраснейшей из когда-либо сотворенных какими-либо богами, чья поступь по мрамору дворца Нерона все еще останавливает его диафрагму, ведь у него, в отличие от Сабины, кое-что есть внутри – как минимум, эта самая диафрагма.

Закатное солнце, покачиваясь, торчало из Тибра, как малиновая голова – из тела Сабины, когда она вытуживала из себя их дочь, не прожившую и полгода. Взяв жену под руку, Нерон повел ее по темным аллеям. В закатных лучах они прошли мимо стриженых миртов и земляничных деревьев, обогнули строй кипарисов, похожих на верное войско Нерона, умирающее сейчас где-нибудь в Галлии во славу своего императора. Сабина одышливо спотыкалась, портила сценографию вечера. Нерон тихо злился.

Вдоль всей дороги были расставлены столики, а на них блюда из любимой Нероном свинины: вымя под соусом из печени красноперки, целый жареный боров с корзиночками сирийских фиников в зубах, обложенный дроздами, фаршированными изюмом, и матки неопоросившихся свиней, ведь именно их Апиций рекомендовал в пищу девам.

Коленопреклоненные рабы протягивали императорской чете золотые кубки с вином, разбавленным горячим медом, жжеными косточками и драгоценным шафраном, и горький абсент из понтийской полыни с тремя скрупулами мастики. Прогуливаясь под руку с похудевшей женой, Нерон иногда для забавы пинал рабов между ног, и, если они при этом проливали хоть каплю, телохранители тут же оттягивали их к ипподрому, где на следующий день их зашьют в звериные шкуры и бросят диким зверям для отвлечения и без того озверевшей толпы, у которой пожар отнял последнее.

Мгла уже начала ластиться к кипарисам, и слышалась отдаленная цитра, обещая вполне романтический вечер, если бы не этот пронырливый запах дегтя, оттеснивший и мирты, и мяту, и только усиливающийся с каждой пройденной темной аллеей.

– Ты пустая внутри, Сабина, – все не мог успокоиться император, перейдя на зловещий шепот. – Зачем я сжег Рим?! Чтобы заполнить твою пустоту! Думал, хоть это представление тебя впечатлит, раз уж тебе наскучило каждый день смотреть на голых девственниц, привязанных к буйволиным рогам. А теперь мне приходится изничтожать последователей этой новой секты имени распятой собаки, чтобы все поверили, что их дома сожгли именно они, сектанты, а не их император. Как ты думаешь, они верят? – шепотом спросил сам себя Нерон, опустил голову и увидел, что мгла, соскользнув с кипарисов, коснулась его сандалий.

– Дайте же света! – взвизгнул он шепеляво, как боров с финиками во рту.

И тут же сотни голых черных рабов озарились вспышкой сотен дегтярных факелов, увитых гирляндами из левкоев, и раздался еле-еле уловимый то ли стон, то ли вой – а может быть, это просто фальшивила цитра – потому что глотки измазанных дегтем христиан, привязанных к спрятанным в глубинах аллей столбам, тех, кого поймали на этой неделе в катакомбах целыми семьями, были надежно заткнуты кляпами, и даже привязанные к собственным матерям младенцы только по-жабьи сучили лапками и безмолвно пучили зенки на пожирающие их языки пламени.

– А ты боялась, что будет темно! – самодовольно сказал Нерон, гордый новой придумкой.

– Меня сейчас вырвет, – только и ответила Сабина, ничуть не восхищенная зрелищем. – Мне надоели твои пантомимы.

– Пантомимы??? Как ты сказала? Мои пантомимы тебе надоели??? Да ты надоела мне вся! – вдруг разорался Нерон, так что рабы уронили в газон не то что по капле, а по целому кубку, и, уже не сдерживая ярость, император сильно ударил императрицу ногой в живот.

А представление удалось на славу. Беззвучно, под звуки цитры, полыхали столбы с христианами, и кипарисы казались надгробными памятниками тем тремстам с лишним пойманных в катакомбах, которые послужили освещением романтического вечера. Последними догорели их кляпы, и ветер долго еще носил прах и золу вдоль покрытых белыми бутонами миртов и земляничных деревьев. Жалко, Сабина не видела. В ту же ночь в золотом дворце – самом большом, когда-либо построенном людьми или богами, среди пастбищ, лесов и озер которого можно было бы поселить целый народ – в прихожей, у ног тридцатипятиметровой статуи мужа, Сабина умерла в луже собственной крови – кровь текла у нее изо рта и из лона, которыми так и не успел вдоволь насытиться император.

Горевал он не понарошку. Бальзамировал ее тело, набив его травами и драгоценными специями, удостоил ее божественных почестей, как если бы действительно хоронили Венеру, и сжег на похоронах годовой запас благовоний всей Аравии. Как она добивалась, он казнил Сенеку; заодно из ревности утопил на рыбалке ее сына от первого брака, подростка; а сам женился на другом подростке – вольноотпущеннике Споре, предварительно его кастрировав, и, хотя Нерон называл его Сабиной, и жил с ним как с женой, и заставлял носить сабинины пышные наряды и украшения, а всех остальных обращаться к нему «императрица» и «госпожа», все равно это было не то.

А вот это, черешневое, сидящее в коридоре ремонтной поликлиники с оторванной правой рукой, – похоже, что самое то.

Побрякивая лорнетом из цельного изумруда, император понесет свой круглый животик, пурпурную тогу с шитыми золотом сценами военных побед над карфагенянами и завитые локоны, увенчанные сиденьем от унитаза, прямиком к диванчику. Затем низко склонится над рыжим кожзамом и прохрипит:

– Почём?

Ровно в эту наносекунду откроется дверь из кабинета, и плотник выпроводит в коридор Альфа Омегу.