– Аудиовизуальное потребление запрещённого контента… Несанкционированные проникновения на территории с ограниченным доступом… Посещение подпольных библиотек… Участие в нелегальных мероприятиях…

– Да уж… Уверенный правонарушитель! Совершенно асоциальная девочка, такая же как вы, – Константин Ипатьевич недовольно потёр шею. – Каково же было наказание?

– Через неделю после окончания Фросей Школы пятой ступени к нам домой стали наведываться серьёзные женщины в штатском, приносили ворохи бумаг, вели суровые разговоры. Через два месяца после их первого появления решением неведомой никому Комиссии и без моего письменного согласия дочка была отправлена в Ассоциацию корректировки. Пока её не было, меня навещали представители Ювенальных служб, проводя со мной разъяснительно-воспитательную работу. Вернувшись из Ассоциации дочка изменилась, стала опять такой же прилежной и покладистой. Но, как я поняла несколько позже, положительной Фрося стала исключительно для отвода глаз. В Ассоциации корректировки её не научили жить в соответствии с законами, прописанными в Конституции, зато научили виртуозно лгать.

– Занимательная у вас была дочка, – проговорил Обвинитель, вертя в руках фотографию, приложенную к Делу. – Красавица… Евфросинья Ильинична… Кстати, а почему именно Ильинична, позвольте спросить?

– Так вышло… Генератор случайных отчеств Лаборатории овуляций.

– Что ж… Продолжайте, Анастасия Поликарповна…

– В период полового созревания и вплоть до 18-летия, Фрося имела строгое предписание к посещению многочисленных тренингов, мастер-классов, групповых дискуссий, мозговых штурмов и ролевых игр, организуемых Ювенальными службами, Союзом полового воспитания, Комитетом семьи и планирования деторождения, Надзорным ведомством и прочими второстепенными и не очень учреждениями, институтами и комиссиями… Все эти мероприятия делались исключительно для того, чтобы подготовить девушек к материнству, которое должно было непременно случиться после их совершеннолетия…

– И?.. Судя по последствиям, Евфросинью Ильиничну к материнству подготовили плохо…

– Плохо, – подтвердила Подсудимая.

– Почему?

– Фрося не была довольна жизнью. Не видела никаких перспектив. Круг замкнулся. Она оказалась в точно такой же ситуации, как и я в своё время. Я понимала дочь и всячески старалась помочь ей. Мы стали думать, как избежать ежегодного Призыва к деторождению. Я узнала о нелегальных больницах, где проводят операции по женской стерилизации. Мы обратились туда, но стоимость операции оказалась колоссальной! А позже мы узнали о существовании узаконенной женской стерилизации. На тот момент это была новая конституционная программа «Регулярный практикум для удовольствия» под эгидой научно-технологического и инновационного центра «Долины силиконовых коров и ослов».

– Кстати! – встрепенулся дремавший Судья и посмотрел на Константина Ипатьевича. – На прошлой неделе для реабилитации этой конституционной программы пригласили кризис-клерка, и он предложил для повышения эффективности сделать удовольствие не регулярным, а ежедневным. Рабочее название программы «СУ-365», то есть – стабильное удовольствие 365 дней в году! Абонементы решили раздавать ограниченному числу высококвалифицированных специалистов. Остальные, также, как и прежде, будут жёстко фильтроваться и доступ получат только самые достойные и платёжеспособные… Ну, вы меня понимаете, – Судья озорно подмигнул Обвинителю, а потом вдруг, опомнившись, густо покраснел.

Общественный обвинитель стал поспешно выдумывать ответ, но вместо этого также густо покраснел и, чтобы хоть как-то справиться с собой, навис в неудобной позе над столом, уткнувшись в свои бумаги. Вдруг на пол упал выскользнувший из чьих-то рук фотоаппарат. Неловкий журналист, шёпотом проклиная сам себя, опустился на колени в поисках камеры, разлетевшейся на большие, средние и маленькие пластмассовые сегменты.

– Извините, пожалуйста, – слабым голосом проговорила Анастасия Поликарповна, – я устала. Могу я сесть.

– Нет, – почти рявкнул Судья всё ещё злой сам на себя. – Это не по регламенту!

– Но, Ваша честь, давайте позволим… – начал Защитник.

– Я сказал – не-е-ет!

– Хорошо… хорошо… – испуганно заговорил Карл Фридрихович, обеими руками отстраняя от себя что-то невидимое.

– Продолжайте уже, Константин Ипатьевич! – раздражённо проговорил Судья, суетливо раскрыл первую попавшуюся папку и привычно спрятал лицо за твёрдым переплётом.

Общественный обвинитель потрогал исписанные листы, лежавшие перед ним, помолчал и спросил:

– И что же, Анастасия Поликарповна, ваша дочь стала регулярно практиковать удовольствия?

– Да, но прежде Фрося несколько месяцев обучалась в специализированном Профориентационном лагере, потом успешно сдала экзамены и получила медицинский талон для бесплатной операции по стерилизации. И только после операции и реабилитационного периода Фрося стала легитимной участницей программы и была допущена к работе.

– Ну вот, какие вы молодцы! – саркастично всплеснул руками Общественный обвинитель. – Добились желаемого: сделали стерилизацию. И тут бы, думается, время в довольстве коротать да горя не знать! Ан – нет! Пожили-пожили стерилизованными и вдруг умирать решили… Почему, позвольте спросить?

– Я уже многократно отвечала на этот вопрос, пыталась его интерпретировать с разных точек зрения… Но, надо признать, мне сложно выстроить истинную причинно-следственную цепочку… Последние годы Фрося стала очень замкнутой, хмурой, дикой. 7 апреля прошлого года, когда я застала её на кухне с пистолетом, – Подсудимая замолчала, опустила глаза, – одним словом, на тот момент мы не разговаривали с дочерью уже дольше года. То есть вообще не разговаривали. Никак. До этого был период, когда мы достаточно доверительно общались. Просто как-то так вышло… Сближались, сближались и однажды стали очень доверять друг другу. Я испытывала тогда какое-то странное чувство. Не знаю… что-то похожее на эйфорию. Мне вдруг всё показалось не таким уродливым. Я осознала, что я не одна. Рядом со мной есть близкий человек. Очень близкий. Который любит и понимает меня. Тогда-то я и рассказала Фросе о том случае… с корытом… Фрося обиделась, расплакалась, а потом и вовсе устроила истерику. Я её еле успокоила…

Помню, как утром после случившегося она, изнурённая, сидела, забившись в угол дивана и всё расспрашивала меня, почему я её тогда не убила? А вечером она мне сказала, что много-много лет назад я предала её, ещё совсем глупую, ещё грудную… А потом она постепенно стала закрываться, и наше общение вплоть до её смерти замерло на убогом прозаичном буднично-рутинном уровне… Что лучше всего приготовить из дешёвых рыбных консервов, как помыть окна без жидкости для мытья стёкол, как отгладить рукав «фонарик» без гладильной доски… Я пыталась… Многократно пыталась пойти с дочерью на сближение, но всегда получала жестокий отпор.

В прошлом году, в день смерти, Фрося невероятно мучилась, чувствовала себя беспробудно одинокой… Она пренебрегла привычной сдержанностью в разговоре со мной, напротив… Она сказала мне, что общество подпитывается от несчастий и унижений других людей, как от аккумуляторов… А ещё она спросила у меня: «Знаешь, о чём разговаривают люди в 95% случаев?» Я не знала… О других людях, ответила она. «Ты представляешь? Мы рождаемся, чтобы поговорить о других, которые, в свою очередь, рождаются, чтобы поговорить о нас…» Я с тех пор каждый день думаю об этом… А ещё думаю про жестокость… Про жестокость всего вокруг…

Вынудив Фросю стать проституткой, общество как будто бы разразилось хохотом ей в спину, многажды осуждая, принуждая стыдиться самой себя и рано или поздно ожидая чистосердечного раскаяния… Изнутри её раздирала проблема ничтожности человеческой жизни, бессмысленности, обесцененности… А снаружи прессовало ослепительно благопристойное человеческое общество, – отягощённые наручниками запястья не позволили Анастасии Поликарповне как следует одёрнуть юбку, цепи громко ухнули. – И ещё… Ещё Фрося сказала мне, что уже много-много недель думает, но никак не решит, в чём меня винить. Мол, есть дети, которые винят своих родителей… кто в безотцовщине, кто в бессребреничестве, кто в пьянстве, а я… Я даже никакого ощутимого изъяна не имею! Ни хорошая, ни плохая… Настолько ничего не значащая и ничего не стоящая, что меня даже и винить не в чем! И я с ней была согласна. Я и сейчас с ней согласна, – Подсудимая помолчала. – Фрося… Фрося так горько плакала в тот день. Жалость меня парализовала. И страх. Страх оттого, что я испытываю таковую жалость. Мне не хотелось. Совсем не хотелось испытывать жалость к собственной дочери. Да и никакому родителю не хочется, чтобы его ребёнок был жалок.

Я терзалась. Жестоко терзалась… И когда дочь протянула мне пистолет и сказала: «Пожалуйста, выстрели в меня… У меня не хватает сил…». Я почти без колебаний исполнила её просьбу, – женщина перевела дыхание, посмотрела в окно. – Я готова понести наказание. Любое наказание. Я, наверное, действительно виновата в глазах общественности, но мне всё равно, потому что я честна как мать перед собственным ребёнком. Я готова понести наказание и всегда была готова. Я пожелала сразу же вслед за дочерью застрелиться, но, к несчастью, пуля была только одна. А потом на выстрел сбежались соседи. Даже, я бы сказала, как-то слишком поспешно сбежались. А дальше всё закрутилось в ещё более бессмысленный клубок, чем прежде: солдаты, наручники, тюрьмы…

– Ну какие вы непрактичные, ей-богу! На ровном месте проблему делаете! Ну какие муки? Какие страдания? Евфросинья Ильинична успешно проработала в программе «Регулярный практикум для удовольствия» более пяти лет… И сумела сделать неплохую карьеру…

– Да, вроде, что-то такое было…

– Что-то такое? Вы серьёзно! Достойная карьера, любой может позавидовать! Смотрите, – Константин Ипатьевич устремил свой пытливый взор в глубину зала, ища поддержки и понимания, – начала с ночного диспетчера-консультанта на «Порнофоне», потом была повышена до оператора секс-марионеток из кислородосодержащего высокомолекулярного креймнийорганического соединения, после (заметьте, менее чем за год!) дослужилась до специалиста первой категории по иррумациям, а потом каким-то чудом (у меня тут отмечено!) Евфросинья Ильинична перепрыгнула сразу через несколько должностных уровней и стала секс-консультантом по внедрению систем из термопластичной резины в мышечно-эластичные трубчатые образования со специализациями на стимулирующих модулях сикеля! О как!!! Зря она, кстати, бросила карьеру… Могла бы до руководителя скабрёзных проектов дослужиться! А та-а-ам… – Обвинитель мечтательно задрал голову.

По залу прошёл лёгкий гул. Анастасия Поликарповна ответила коротким звуком, похожим то ли на смешок, то ли на кашель.

– Что там? Что-о-о? – Судья сдвинул брови и чуть-чуть вдвинулся животом в столешницу. – Ничего там нет! Зачем вы, Константин Ипатьевич, народ-то в заблуждение вводите-е-е… Слушается у меня тут одно дело… такое, знаете ли, – Судья старательно покрутил ладонью, – непростое-е-е. Одна руководительница этих самых проектов скабрёзных… ага… – Судья потряс головой, как будто бы ему в ухо попала вода, – проходит свидетельницей… Послушал я её. Да-а-а. И должностные обязанности поизучал… Сейчас! – Судья схватился обеими руками за высокую стопку папок, придвинул её к себе и проворно начал перебирать. Искомое было найдено практически сразу же. – Во-о-от они… Должностные обязанности! «Полное сопровождение и оперативное управление всеми возможными половыми инициативами… Долгосрочное сотрудничество с подрядчиками и манипулирование их способностью к эякуляции… Расширение и создание новых фетишистских концепций для повышения эффективности сохранённого полового сношения… Формирование генно-модифицированных стандартов порнопродукции… Управление жизненным циклом секс-инкубаторов… Постановка задач членам рабочей группы… Контроль за сроками исполнения… Приёмка… Тестирование…»

Секретарь зашёлся в громогласном приступе кашля. Судья прекратил читать и недовольный посмотрел на него. Опрятно одетый делопроизводитель с маленькой рыжей бородкой и бурым лицом натужно кашляющего человека немного раскачивался в такт исторгаемым из гортани звукам и страшными, неестественно выпученными глазами отчаянно сигнализировал о наступлении какой-то опасности.

Судья спохватился, поспешно закрыл папку и застучал молоточком по столу. Потом снова спохватился, отодвинул молоточек, сложил руки крест на крест и уставился в пустоту. Секретарь перестал кашлять и тяжело задышал. Общественный обвинитель решил взять инициативу в свои руки, поэтому привычно потрогал исписанные листы, помолчал и сказал:

– Гхм-гхм.

За окном заскрипели рессоры гужевой повозки, заржала лошадь, послышался свист кнута и грозное:

– Пшла-а-а!

Обвинитель приободрился, повращал немного глазными яблоками, будто бы расчищая путь новым мыслям, и придумал вопрос:

– Анастасия Поликарповна, кто вас надоумил так пренебрежительно отнестись к первостепенной для каждой женщины задаче? Кто этот человек или эти люди, которые позволили вам стать такой смелой, единоличной и эгоистичной?

– Я сама себе позволила. Я считаю, что ничего хорошего в нашей цивилизации нет и ничего страшного не произойдёт, если она прекратится. И я в пределах своего маленького мира, своей собственной личности могу так считать и могу так делать… Я не вижу смысла в продолжении. Мне кажется, что человечество зашло в тупик… Повторюсь, это моё личное видение. Каждый человек по-своему страдает, страдает тяжко, беспросветно и бессмысленно. Человечество в целом и каждый человек в отдельности не любят друг друга… совсем не любят. Нам только кажется, что мы любим, но настоящая любовь она другая: она такая безусловная, такая бесконечная, такая беспричинная… Мы утопаем в повседневностях, в глупых будничных мыслях и чувствованиях, не принимая во внимание чего-то большего, чего-то более важного…

Мы рожаем на свет новых людей и начинаем любить их, забывая о старых, уже существующих… И я точно знаю, что огромный ресурс любви живёт где-то внутри каждого из нас, но почему-то не обнаруживает себя… Найти место, где в человеке прячется этот ресурс, – вот то, что действительно интересно, и может (и должно!) являться достойной жизненной целью, но никак не фиктивные стремления современности, которые общество старательно взращивает в каждом из нас, – женщина помолчала, посмотрела в окно. – Мир для каждого человека – это он сам. Нет человека – нет мира. И пусть после вашей смерти останется дюжина ваших детей, вы всё равно будете мертвы. Ваши дети также далеки от вас, как Земля от Солнца, а, может быть, и ещё дальше…

Поэтому идея о том, что человек продолжается в своих детях – всего лишь наглый трюк, ловушка, в которую вас заманили специально, чтобы получить самое ценное: «пушечный корм» и жадного до жизни налогоплательщика в одном лице… И, получив от вас этот корм, государство моментально обретает над вами новую власть. Вы начинаете бояться за своих детей… бояться за себя… И этот замусоленный страх планомерно, день за днём делает из вас достойного представителя безвольного тестоообразного электората, обречённого рано или поздно на уничтожение… Мы – полчища парнокопытных, которыми умело манипулируют уже многие сотни лет. Мы – жировая и соединительная ткань, которой регулярно обкладывают десятки прогнивших скелетов, чтобы всё ещё поддерживать видимость жизни на этой планете… Я не знаю, для чего это делается… Но это делается! И делается весьма успешно…

Я считаю, что человек (другой, новый человек!), это так серьёзно; для его появления нужны почти что стерильные политические и экономические условия, которых никогда не было… И никому не понятно, возможны ли вообще такие условия… Давайте перестанем относиться к новым жизням так беспечно и признаем, что сейчас делать новых людей – не самое лучшее время… Да и не известно, когда оно настанет. Если мы не можем и не хотим создавать адекватные в своём разнообразии и разнообразные в своей адекватности условия для появления новых жизней, тогда не надо допускать появления этих самых жизней! Разве не логично? И если вы всё же решитесь рожать, постарайтесь хотя бы понять – ребенок не ваша собственность, не надо делать его рабом своих привычек, дурного воспитания и стереотипного мышления… Единственная ваша цель – сделать так, чтобы он меньше всего нуждался именно в вас… Но… но никто из родителей не способен на это… Например, я… Разве я смогла воспитать самостоятельного ребёнка? Нет! Моя дочь даже умереть не смогла без моей помощи!

Поэтому всё же лучше перестать обманываться!!! Перестать надеяться на новую жизнь! Никто ничего не в состоянии изменить! Скажите мне, кто-нибудь из вас готов вырастить революционера? Кто-нибудь из вас, из обычных среднестатистических людей? Готовы ли вы родить, выкормить, вырастить, а потом смиренно ждать, как вашего сына или дочь застрелят на очередной баррикаде из мусора во время ожесточённой схватки? – Подсудимая снова замолчала, бросила быстрый взгляд в окно. – Да-да, я понимаю, что для кого-то современный мир вполне нормален. Кто-то с надеждой смотрит в будущее, ожидая вот именно в нём феноменальную развязку, окончание всех мыслимых человеческих несчастий и начало новой, светлой, прекрасной и доброй жизни… И пусть причинно-следственные связи, которые должны привести к установлению рая на земле, разрушены ещё сотни лет назад… Не страшно! Ибо рай – он на то и рай, чтобы настать даже в отсутствие подходящих условий! Кто-то продолжает верить в смену поколений, для кого-то дети – большое счастье…

Поверьте, я понимаю всё это. Ни в коем случае не принимаю, но понимаю! И пусть я останусь при своём мнении, а другие люди – при своём… Ведь самое важное – это возможность выбора. И любая возможность выбора должна быть обусловлена трезвой оценкой последствий. Это, на мой взгляд, и есть стремление к настоящей свободе! – Анастасия Поликарповна перевела дух, помолчала. – А, впрочем, я что-то разгорячилась… Всё это… Все мои соображения, все мои опыты… Всё это ни к чему. Зачем всё это говорить? Это как… как пытаться перекричать море в шторм… Простите мне эту импульсивность…

Константин Ипатьевич, решавший в уме бытовые проблемы и мысленно споривший с женой, заметил, что у Подсудимой перестали шевелиться губы. Он вновь сделался способным воспринимать окружающую действительность и сказал:

– Гхм-гхм.

С задних рядов послышался низкочастотный, дребезжащий всхрап, который моментально смешался с недовольным шиканьем и стих. Общественный обвинитель пробежался глазами по своим бумагам, похлопал себя по карманам и сказал:

– У меня последний вопрос.

Судья, что-то кропотливо записывающий, одобрительно ответил:

– Угу.

Обвинитель внимательно посмотрел на Анастасию Поликарповну и спросил:

– Какую веру вы исповедуете, позвольте уточнить?

– Никакую.

– Как никакую? Совсем никакую? Ну хоть язычеством-то балуетесь время от времени? – он ехидно сощурил глаза. При слове «язычество» одна из сидящих в первом ряду женщин в аккуратно повязанной цветастой косынке так отчаянно закатила глаза, что Секретарь, невзначай посмотревший на неё, всерьёз подумал об эпилептическом припадке.

Подсудимая помотала головой:

– Нет.

– Вот еще одно доказательство вашей асоциальности и интеллектуальной ограниченности… За всю жизнь так и не прийти ни к одному Богу! Непостижимо! Неужели вам не интересно было найти Создателя?

– Нет, мне было бы интереснее найти саму себя.

– И как вы расцениваете ваши поиски?

– Безрезультатно. Да и каких результатов можно было бы ждать? В условиях существующей данности… эта задача абсурдна.

– Вот вы опять и доказали свою умственную несостоятельность, потому что данность у всех во веки веков одна, но как эту данность применить, по себе скроить и как её получше к своим целям и задачам приладить – это уже и есть показатель вашей развитости…

Общественный обвинитель замолчал, подождал ответной реплики, не дождался и сказал:

– У меня всё!

Судья, израсходовавший последние силы на заполнение формуляра и медленно погружавшийся в приятную дрёму, открыл покрасневшие глаза. Карл Фридрихович проворно выскочил в коридор и тотчас же вернулся. За ним, прихрамывая, шагал закованный в ручные и ножные кандалы грузный мужчина в сопровождении конвоя. Защитник указал рукой на мужчину и сказал:

– Разрешите представить… Наш Свидетель номер три.

– Что ж, Свидетель номер три, – проговорил Судья. – Прошу вас во имя действующей Конституции принести клятву в абсолютной истинности и непогрешимости ваших слов.

Мужчина бодро повторил:

– Во имя действующей Конституции приношу клятву! Мои слова – истина и… Чего там?

– Непогрешимость, – подсказал Карл Фридрихович.

– Ага! Истина и непогрешимость!

Судья устало кивнул:

– Что ж… прошу! Начинайте!

Защитник пригладил волосы на висках:

– Итак… Свидетель, вы ели собственных детей, верно?

Присутствующие изумлённо выдохнули.

– Допустим, – прозвучал ответ.

– Объясните нам, пожалуйста, с какой целью?

– А почему меня лишают мяса? На каком основании мне положено только полтора кэгэ мяса в неделю? И потом – что это за мясо? Вы скажите, вы тоже по жетонам отовариваетесь? Это же ужасное мясо! Мы в детстве с мальчишками, когда котят жарили, они и то вкуснее были!

– Зачем вы жарили котят? – растерянно спросил Карл Фридрихович.

– У нас в городе у всей детворы развлечение такое было…

– Что же это за город и что же это за детвора такая!

– Вот такой вот город… А что ещё оставалось? Нелёгкое детство… нелёгкое… – разочарованно резюмировал Свидетель номер три. – Из всего своего долгого детства (и нелёгкого!) я запомнил только два события… Как мы котят жарили, и как мужики труп в мусоропровод запихивали…

– Ну и как? Влез? – осклабился Общественный обвинитель и подмигнул Защитнику. – Все твои свидетели прекрасны!

– Не помню, – жалобно ответил мужчина. – У меня потом менингит приключился…

– Да-а-а, – Константин Ипатьевич окончательно развеселился. – И что же это за город такой, где подобное творится?

– Да что же вы за люди такие? – плаксиво отмахнулся Свидетель. – Не помню! Говорю же, менингитом переболел. Памяти не стало! Помню только, что название города из четырёх букв состоит, три из которых согласные. Ещё помню, как труп пихали в мусоропровод. И как котят жарили… И всё! Больше ничего не помню!

– Да-да… Это мы поняли, – расхохотался Обвинитель. Судья, продолжавший медленное погружение в приятную дрёму, вдруг пробудился и раздражённо застучал молоточком по столу. Общественный обвинитель перестал хохотать и совершил несколько извинительных полупоклонов.

Защитник недовольно продолжил:

– Итак, вернёмся к делу. Я задал вам вопрос – на каком основании вы ели своих детей?

– Ну… уж не по предписанию Конституции, я вас уверяю, – мужчина хрипло хохотнул. – Полтора кэгэ мяса в неделю мне мало! И оно невкусное! Я же рассказал уже! А больше не положено! Никак не положено… Нет… оно, может, вам и положено как-то, а мне – никак… Мне эти продовольственные урезания никогда не нравились… Огурцов мало – хорошо, помидоров – тоже переживём… Гречку отбираете – да подавитесь! А вот с картошечкой обидели… Уже сильно обидели… А про мясо, что и говорить! Сразу! В один миг!!! Р-р-раз! И 500 гэрэ как не бывало! Вот это уже плевок! В рожу плевок, я вам скажу! Но я сильный… Выдюжил! Думать стал… Думать, что делать. И однажды придумал! Воровать… Пошёл воровать. Мясо. В мясную заготовительную контору. Мясо там много было… Но и собаки там были. Они меня покусали. Сильно. Я даже на работу не ходил. Неделю или две. Потом выздоровел и опять воровать пошёл. В мясную заготовительную контору. Но в другую… В другой собак не было, но были мясные секьюрити. После них я болел почками и мочился кровью. А после выздоровления ещё три месяца работал у них ночным грузчиком… Так сказать, нёс повинность. В противном случае они обещали меня в тюрьму запрятать… Жуткое было время, я не высыпался, чуть свою дневную работу не потерял…

Карл Фридрихович нетерпеливо откашлялся:

– Ближе к делу, пожалуйста.

– А потом три месяца прошли. Но моя потребность в мясе не прошла. А даже усилилась, сами понимаете… Мешки да ящики тягать! Но беда не приходит одна! Неожиданно моя жена забеременела. И такая довольная сделалась… Будем, говорит, родителями… Я её побил. Потому что смекнул, что беременные жрут больше, но жетонов им при этом больше не дают! А значит, она моё мясо жрать будет! На следующий день опять побил. Сотрясение мозга ей сделал. Она в больницу угодила. А потом вернулась и говорит, что сотрясение ей на пользу пошло… Она всё придумала… Уговорила меня, чтобы я на счёт её беременности не переживал. Она, мол, мне внутри себя будет мясо выращивать. Захочу – буду есть, захочу – буду любить. На том и сошлись. И зажили дружно. Беременность её никто и не заметил. Она у меня сама по себе жирная, пухнет с голоду. Десять кэгэ больше, десять меньше… Не заметно. Родился мальчик. Хорошенький до безобразия… Глазки – чёрненькие пуговки. Даже жалко потом выбрасывать было. Но что с ними делать, я так и не придумал… Мяско с бёдрышек мы в маринаде запекли, на гриле рёбрышки наготовили… М-м-м… Сочные такие… С хрустящей корочкой! Немножко фарша наделали, котлетки потом навернули… Тоже хороши получились… С подливой… М-м-м…

Длинная слюна вытекла изо рта Свидетеля номер три и повисла на подбородке.

– Какая мерзость! – еле слышно выдохнула женщина у подоконника и отвернулась к распахнутому окну, глотнуть свежего воздуха.

В зале повисла нерешительная тишина.

– Расскажите про других детей, которых родила ваша жена, – наконец выдавил из себя Защитник.

– О-о-о… Первый, ага… раз, – мужчина загнул палец, – вторая девочка… да… недоношенная… А-а-а-а! Нет-нет! Вру! Второй тоже мальчик был. Толстый, как моя жена. Вкусный, чертёнок!

– Считайте, не отвлекайтесь!

– Ага! Второй… А третья, значит, девочка… недоношенная… Потом снова девочка… Потом полгода жена забеременеть не могла… потом… Кто-то потом ещё родился… Не помню кто… Жена родила, пока я на работе был, а потом суп сварила и холодец сделала, одним словом, не знаю я, кто был, – мужчина хмыкнул и закусил нижнюю губу, раздумывая вслух. – И отчего-то не спросил у неё тогда, кто родился-то… А, может, она и сказала… А я её не слушал… Я часто свою жену не слушал… А что её слушать? Я ещё ни одного мужика не знаю, который бы свою жену слушал…

– Да неважно, – раздражённо сказал Защитник, – продолжайте про детей.

– А-а-а-а, да-да… Потом ещё был мальчик. Так случилось, что он последним оказался… У-у-у-у, паразит! – Свидетель грозно сдвинул брови и мотнул кулаком. Лязгнули цепи. – Жену мою всю изнутри разодрал. Она чуть не умерла… Потом, правда, всё же умерла… На следующий день… А в первый день чуть не умерла, и я ей даже помочь пытался… Что-то делал… Страдал. И совсем забыл про этого паразита мелкого. Вместо того, чтобы ему голову свернуть (я так с прежними поступал!), я с женой возился… Возился, возился и довозился. Армия ночного слежения на крик приехала. Понятное дело… Нас в тюрьму, паразита мелкого в инкубатор. Жена умерла на следующий день, крови много потеряла… вроде… Паразит мелкий, кстати, тоже умер… Через неделю…

– Значит детей у вас в общей сложности шесть было?

– Вроде как… шесть, получается…

– А вам их не жалко было? – внезапно вклинился в допрос Общественный Обвинитель.

– Нет, а что их жалеть? Захотели бы – ещё нарожали, дело-то нехитрое, – мужчина озорно хохотнул.

– Но это же антигуманно! Это демонстрирует абсолютный упадок ваших моральных ценностей!

– Не знаю, возможно…

– Вы, может быть, ещё и вину свою не признаёте? – возмутился Константин Ипатьевич.

– Нет, а что её признавать-то? Мы же ведь сами себя, по сути, и ели… Разве нет? Плоть от плоти, так сказать, нашей… Вот если б мы чужих детей ели, тогда ещё согласен… Не порядок… И то… Это как посмотреть. С учётом каких целей. Ведь высокие цели оправдываются низкими средствами… Как-то так говорится, верно?

Общественный обвинитель озадаченно почесал за ухом:

– А где, мне интересно, службы Ювенальные в то время были, а? Ведь это ж надо! Такое вытворять столько лет подряд и безнаказанными ходить!

– А моя жена в Ювенальной службе работает… Точнее – работала.

– Неужели? – Константин Ипатьевич вытаращил глаза

– Да, – гордо ответил Свидетель номер три, – а у представительниц Ювенальных служб неприкосновенность семейной жизни… Это по Конституции, между прочим! – он направил указательный палец в потолок.

– Позвольте узнать, с какой целью вы, Карл Фридрихович, демонстрируете нам этого Свидетеля? – Обвинитель удивлённо посмотрел на Защитника.

– Я хочу показать вам, что мотивы убийства могут быть совершенно иными, кардинально противоположными: эгоистичными, кощунственными…

– И что? Мы, по-вашему, теперь должны Подсудимую оправдать и ещё поблагодарить за то, что она свою дочь не съела?

– Нет же!

– Мне, как всегда, не понять ваших сумасбродных идей! – Общественный обвинитель помотал головой и сел. – К Свидетелю вопросов более не имею.

– В принципе, – замялся Защитник, – у меня тоже все вопросы закончились.

Секретарь настойчиво покашлял. Дремавший Судья разлепил глаза. Свидетель хохотнул:

– А меня тут допросили уже, пока вы опочивали…

Судья похлопал глазами, покашлял и уставился на секретаря:

– Да?

Секретарь старательно закивал. Судья развёл руки в стороны и посмотрел на Свидетеля:

– В таком случае – не смеем вас больше задерживать!

– Всем удачи! И хорошего настроения! – выкрикнул Свидетель номер три, отвернулся от Судьи, поклонился залу и в сопровождении конвоя направился к двери, погромыхивая кандалами.

Дверь громко хлопнула. Секретарь торопливо протянул Судье аккуратно сложенный листок бумаги и значительно посмотрел на представителей Снисходительного общественного совета. Судья пошуршал бумагой, пошевелил губами и зачитал:

– А сейчас давайте послушаем, что нам скажут представители Снисходительного общественного совета. Итак, Представитель номер раз, прошу вас!

Представитель номер раз встал, пошарил правой рукой в левом кармане брюк, потом левой рукой в правом кармане брюк. Ничего не найдя, он немного занервничал, но быстро успокоился и продолжил поиски: правой рукой в левом кармане пиджака, левой рукой в правом кармане пиджака. Нащупав наконец блокнот, Представитель номер раз радостно извлёк его из кармана, торжественно распахнул, полистал и приступил к чтению, непрестанно вскидывая глаза на слушателей для поддержания с ними визуального контакта: