– Нет-нет… После родов я была особенно беспомощной, жутко уставшей и какой-то невероятно изношенной что ли… Чувствовала вокруг себя шелушащуюся старость и мозолистое изнурение. Наверное, мой муж испытывал нечто подобное… А однажды всё как-то само собой разрешилось, – Свидетельница тяжело вздохнула. – Был воскресный вечер… Мы сидели с мужем и разговаривали… Про сына. Про его будущее… Про его будущее без нас… В принципе, про его жизнь без нас… Но кому он нужен, кроме нас? Если даже мы не можем полюбить и принять его, то другие разве смогут? То есть – не станет нас, не станет и нашего сына! Он не сможет сам о себе позаботиться, но и мы не сможем скоро заботиться о нём должным образом… Не сможем, потому что будем пенсионерами… И у нас просто не будет ни физических, ни моральных сил.

Конечно же, было ещё одно отягчающее обстоятельство… Налог на индифферентность… Мы были обречены платить этот налог до самой нашей смерти… Сначала из нищенской зарплаты… Потом из нищенской пенсии… Это всё казалось слишком нелепым. Но это была наша реальность! Реальность, которая завела нас в тупик, надела повязку на глаза и связала руки и ноги. В тот вечер мы впервые говорили о нашей проблеме честно и открыто. И тогда всё прояснилось для нас! Муж будто очнулся… Метался по квартире. Рвал волосы. У меня мигрень разыгралась. Я ушла в ванную комнату тошниться. Тошниться и плакать… плакать и тошниться. А потом мой муж пришёл и сказал: «Всё». Я будто бы и тошнилась специально… Только лишь для того, чтобы причина была в ванной сидеть… чтобы он был один… там… в комнате… с нашим сыном… которого уже и не стало… Только тошнота моя прошла, а сына уже и нет… Или она оттого и прошла, что я узнала… Узнала! – почти взвизгнула женщина, – что его нет… Понимаете?

Она начала громко рыдать, но довольно скоро прекратила, промокнула лицо носовым платком, пожевала губами и поводила плечами. В Зале судебных заседаний наступила тишина. Слышалось жужжанье насекомых, под окнами промчался мотоцикл без глушителя. Свидетельница номер раз встрепенулась, посмотрела на допрашивающего её Защитника. Тот осторожно кивнул, приглашая продолжать. Женщина кивнула в ответ и, прежде чем заговорить, откашлялась:

– Да, я хотела избавиться от него. Я устала. Меня можно осуждать… Да что там… Нужно! Но я правда устала… Устала и от ситуации… и от самого сына… Это сложно. Сложно быть родителем такого ребёнка. Очень. Очень-очень сложно, понимаете? Хотя это навряд ли… навряд ли возможно… чтоб вы поняли… Не-е-е-ет! – в её голосе промелькнул испуг. – Я не говорю, ни в коем случае не говорю, что вы не способны понять… Нет! Просто это сложно себе вообразить, не имея точно такого же опыта. Идентичного. Шаблонного. Понимаете? Меня никогда не сбивала машина… И я не понимаю, что чувствует сбитый человек… Я, конечно, осознаю, что ощущение одно… И оно всеохватно… И оно есть боль… Но это слишком абстрактно. Слишком! Я могу попытаться отдалённо (совсем-совсем отдалённо) представить себе, что в таких случаях испытывают… Но это максимум, на что я реально способна.

Поэтому… и вы не можете прочувствовать моей усталости… Усталости от сына… От его безразличия, – Свидетельница внезапно расхохоталась. – Что ж! Я отвратительная мать! Низкая и мерзкая женщина!!! Ибо я возрадовалась смерти сына! – её настроение вдруг вновь стремительно поменялось. – А сейчас… я всё вспоминаю и… грущу. Нет, я не хочу его воскрешения… Я чувствую, будто какая-то навязчивая унылость подрагивает внутри… Она обнимает меня изнутри, она скорбит по мне, она принуждает меня помнить… И я помню! Всё помню… Помню, как вбежала тогда в комнату… А сын лежит в своей постельке, и лицо его… Лицо его… Ну, знаете? Это неприятное выражение у индифферентных людей… Вы меня понимаете? Да что вы вообще все понимаете? – она вновь расхохоталась, а потом расплакалась. – Его лицо до этого было такое… м-м… отталкивающее, а тут вдруг стало симпатичным… Я, можно сказать, впервые в жизни полюбила его лицо! Его мёртвое лицо…

Свидетельница хлюпнула носом трижды, пригладила рюши на блузке.

– Успокойтесь, пожалуйста. Может быть, вам всё же принести воды?

– Нет же! Перестаньте мне всякий раз предлагать воду! Мне уже лучше. Гораздо лучше, – она покашляла. – Да-а-а. Полюбила лицо… Только ему моя любовь тогда уже была не нужна… Да и мне, впрочем, тоже… Да-а-а… А потом мы с мужем пытались бежать, предполагая печальный финал… Мы упаковали сына в спортивную сумку… Хотели похоронить где-нибудь… Но… бежать нам не удалось. Мужа арестовали… Я какое-то время лечилась… И всё. Конец.

– Спасибо вам, – Защитник внимательно посмотрел на Свидетельницу, а потом перевёл взгляд на Судью. – Я закончил допрос.

Судья дремал. Секретарь покашлял. Кто-то из публики дважды громко чихнул. Судья нацепил на нос очки и вгляделся в зал:

– Константин Ипатьевич, у вас будут к Свидетельнице номер раз какие-нибудь вопросы?

Общественный обвинитель встал и машинально похлопал себя по карманам пиджака:

– У меня только один вопрос, что стало с её мужем?

– Муж был застрелен при попытке совершить побег из камеры досудебного заключения.

– Теперь всё предельно ясно, – Обвинитель покачал головой и посмотрел на Судью, – Ваша честь, позволите небольшую реплику по поводу услышанного? – Судья величаво кивнул. – Итак, ваша Свидетельница номер раз, – Константин Ипатьевич кинул быстрый взгляд в сторону Защитника, – несёт полный вздор. Антигуманный. Потворствует общественному растлению! Я намерен, опираясь на действующую Конституцию, написать жалобу в вышестоящие органы с целью исключить впредь возможность участия этой особы в каких бы то ни было судебных заседаниях… В любых качествах… Только, пожалуй, в качестве подсудимой и можно эту особу представить. Почему исключить? – спросил сам себя Обвинитель. – Потому что состояние психики этой женщины, антигуманные наклонности и полностью разрушенные морально-этические принципы запрещают ей выступать в любом качестве (кроме подсудимой!) в одной из самых главных наших государственно-организационно-функционально-правоохранительных инстанций! И, конечно же, я буду ходатайствовать о вашем принудительном заключении в лечебное заведение!

– На меня уже написано более пяти жалоб. Да и в клинике я уже отлежала своё.

– Значит, мало отлежали! А что же с жалобами? Всё безрезультатно?

– Не знаю ещё. Все на рассмотрении…

– Что ж… Моя не повредит.

Женщина пожала плечами. Обвинитель сел. Судья покрутил в руках карандаш и процедил:

– Не намерены вас больше задерживать.

Свидетельница номер раз, тяжело ступая, выдвинулась к двери и покинула помещение. Защитник покашлял и посмотрел на Секретаря:

– Прошу, пригласите, пожалуйста, нашего Свидетеля номер два.

В зал Судебных заседаний вошла женщина в монохромном брючном костюме, сделала три шага и остановилась.

– А вы нас не бойтесь, мы не кусаемся! Подходите, подходите ближе, – пошутил Судья.

Женщина вышла на середину Зала и выжидательно посмотрела на Защитника. Карл Фридрихович кивнул и принялся объяснять:

– Итак… Свидетельница номер два. Тоже, получается, косвенная, к происшествию прямого отношения не имеющая, но владеющая некими весьма любопытными умозаключениями, которые могут помочь Суду сделать правильный выбор.

– Что ж, и эту послушаем, – проговорил Судья. – Свидетельница номер два, во имя действующей Конституции прошу вас принести клятву в абсолютной истинности и непогрешимости ваших слов.

Женщина повторила:

– Во имя действующей Конституции я приношу клятву в абсолютной истинности и непогрешимости моих слов!

– Можете приступать к допросу, – разрешил Судья.

– Свидетельница номер два, вы являетесь активисткой движения «Нигилистский подпол», верно?

– Да.

– И что вы делаете в вашем «Подполе»?

– Всё отрицаем.

– В том числе рождение детей?

– Да.

– А почему вы отрицаете рождение детей?

– Потому что это цинично – рожать новых людей, не испросив предварительно у них дозволения!

– Пожалуйста, постарайтесь давать развёрнутые ответы.

– Непременно… Как только вы будете задавать мне соответствующие вопросы…

Карл Фридрихович замялся, пошуршал листами, разложенными на столе:

– А-а-а, вот! Расскажите, пожалуйста, про морально-этические и юридические нормы, которые люди обязаны принимать в соотве…

– Произведя на свет нового человека без его на то согласия, – перебила Защитника Свидетельница номер два, – мы пытаемся впихнуть этого нового человека в давным-давно кем-то установленные и старательно оберегаемые морально-этические рамки… Причём с каждым годом (по мере взросления человека!) процесс втискивания его в эти несуразные амбразуры всё более и более ужесточается! Сзади наваливается толпа благочестивых учителей, родителей, бабушек, дедушек, тётушек и дядюшек, соседей, священнослужителей, телевизионных дикторов, случайных прохожих… и прочих, прочих, прочих…

Более того… амбразур, через которые пытаются пропихнуть бренное человеческое тело… этих ужасных карма-детекторов не два и не три! Их сотни и тысячи! Но самая любопытная из них – юридическая! И это даже не амбразура, а целый тоннель! Тоннель, сложенный из пачек Нормативных актов, из ворохов Судебных постановлений, из штабелей Кассационных жалоб, из груд Отказов в удовлетворении требований об отмене решений, из кип Судебных экспертиз и гор внутренней тяжебной корреспонденции. Юридический тоннель тесен, смраден и страшен.

Под ногами повсеместно встречаются зловонные лужи, из вездесущих прорех в бумажных стенах высовываются крысиные морды, плюхаются вам под ноги и жирные, неповоротливые убегают в бесконечную канцелярскую темноту, – Свидетельница в негодовании потрясла головой. – Но! Правомерно ли это? Зачем мы обязываем каждого нового человека плестись по этому тоннелю? Разве он, пребывая в небытие, подписывал какие-либо бумаги о том, что согласен следовать гласу Конституции, установленной на той территории, где ему суждено будет родиться? Нет! Тогда какое право мы имеем толкать каждого нового человека в вонючее нутро юртоннеля? Какое право мы имеем судить его по каким бы то ни было законам? Он ничего не подписывал! Он ни на что не соглашался! Уберите прочь от него руки! Оставьте его в покое!!! – почти прокричала женщина.

Защитник профилактически покашлял. Свидетельница кивнула:

– Да, увлеклась, – она глубоко вздохнула, собираясь с мыслями. – Фактически… фактически мы насильно втаскиваем новых людей в этот мир, осознавая при этом, что мир крайне несовершенен, имеет тысячи погрешностей и более того… в обозримом будущем не собирается избавляться от них!

Свидетельница замолчала, Карл Фридрихович выжидательно посмотрел на неё, но, увидев её апатичный взгляд, понял, что продолжения не будет и спросил:

– А что вы понимаете под погрешностями?

Она пожала плечами:

– Погрешностей бесчисленное множество… Мы причиняем боль друг другу… Мы подвергаемся тем же самым заблуждениям, что и наши предки! Давайте прежде усвоим уроки, сделаем работу над ошибками! А после будем населять эту планету себе подобными! Мы циники и эгоисты… Что есть любовь для нас? Пустой звук, мы меняем предметы обожания столь скоро, сколь захотим. Наша страсть всегда кончается слишком быстро, а дальше мы становимся постоянными или не очень клиентами различных служб сексуальных сатисфакций!

Мы пытаемся защититься от самих себя, причиняя боль близким, мы ненасытны и алчны. Мы не имеем понятия о мере! Мы готовы отправить людей, породивших нас, в утиль и породить себе для сентиментальных утех новых кукол… Но ваши предки тоже способны писаться в подгузники, вы только подождите чуть-чуть! Правда, их нет никакой необходимости пеленать, но мазать кремами и присыпками тоже необходимо! Но не-е-ет!

Мы спешим наэякулировать себе новых людей, так интереснее! Конечно, гораздо приятнее нянчить нечто маленькое и румяное, чем большое и скукожившееся и ещё, быть может, слегка выжившее из ума… Запах испражнений обязателен в обоих случаях… Мы глупы и это печально! В представлении общества новые люди – это всегда очень важно и всё оправдывает! «Мне нужно идти, мой умирающий предок! Прости, что не могу быть с тобой дольше, ты же знаешь, у меня дети!» «Конечно, иди, ведь самое важное в жизни продолжаться в собственных детях! Всё дальше и дальше. И пусть никто не понимает зачем, и пусть я сейчас грущу, оставаясь один; ты иди, ведь скоро и твоя очередь придёт оставаться в одиночестве и грустить! А пока… Порождай, порождай, мой миленький, новые человеческие фигурки! Штампуй их, моё сокровище, чтобы аж хоронить было некуда! Плодись, как и я плодился! Ведь, наверное, это и есть наше предназначение… А коли не это… Так не беда… Потом разберёмся… А сейчас не отвлекайся! А я умираю… умираю в своём никчёмном, грозном одиночестве… Но ты не обращай на меня внимания! Прикрой меня какой-нибудь дерюгой и продолжай дальше!»

– Это вы сейчас, простите, что нам тут пересказываете, – не удержался Обвинитель.

– Краткое жизнеописание каждого из нас, – зло ответила Свидетельница номер два.

– Сочинительница, – осклабился Константин Ипатьевич и подмигнул Защитнику, – шикарный выбор свидетелей! Просто шикарный!

Защитник скривился и кивнул Свидетельнице:

– Продолжайте!

– Спасибо. Эм-м-м… Люди… Люди – это просто чудовища! Знаете, такие своеобычные садисты, которые видят все несовершенства мира, но всё равно почему-то продолжают множиться! Мечтают, наверное… «М-м-м-м… Как же это сладко! Вот и моё чадо пострадает вдосталь! Помается от неразделённой любви… Потешится страхом смерти… Поизнывает от одиночества… Потомится от нереализованности и бессмысленности жизни… Потоскует от невозможности ответить на Вечные вопросы человечества… Ах, а, может быть, станет маньяком? М-м-м-м… Нет! Нет!!! Пусть лучше потерзается мелко- или крупномасштабным тиранством… И вынянчится в диктатора! Во всемирно известного диктатора… Ух… Позор, позор на мою родительскую голову… Но… с другой стороны это тоже своеобразный способ пролезть в истории анналы… Не так ли?

Как же всё-таки прекрасно представлять себе, как моё чадо будет тяготиться бременем жизни… Как будет украдкой мечтать сбросить с себя этот непомерный груз… Как будет искать способы сделать это с максимальной изощрённостью… Как будет страдать в результате неудавшейся попытки, приведшей его к совершенной обездвиженности…» Кто-то, возможно, вздумает напомнить мне про инстинкты… – Свидетельница перевела дух. – Да, инстинкты!.. Ядовитые морфоструктуры! Которые, как утверждается в некоторых запрещённых книгах, способны под воздействием индивидуального опыта к реорганизации! К реорганизации, слышите?! Но зачем нам слышать… Да и чем нам слышать…

Псевдоинстинкты – это самые прочные ниточки, за которые нас дёргают невидимые кукловоды! Мы все глупые, деревянные марионетки, оживающие в чужих руках, в созвучии с чужими желаниями! Неужели нам ещё не надоело быть фантошами незримых и непостижимых хозяев, которые ловко управляются с нами? Любые Государства, которые пишут Конституции, должны первым делом заботиться о своих подопечных! Должны обеспечивать им не только достойное и осмысленное существование, но и прекратить использовать их как расходный материал! Должны действительно осознавать, что самая великая ценность для Цивилизации – есть каждая конкретная человеческая жизнь! Которая ни в коем случае не должна быть ступенью для будущих людей, которые, дай Бог, будут жить счастливее, осознаннее, осмысленнее, реализованнее… «А мы пока так… Да что в сущности мы? Мы как-нибудь перебьёмся!» Хватит так думать!

Мы не перебьёмся! Никак! И никогда! Единственная наша ценность – мы сами! И не может быть никаких снисхождений!!! Если вы разделяете мои умозаключения, призываю вас принять участие в общегородском флешмобе «Отрицай и бездействуй!», флешмоб очень простой и не требует от участников никакой предварительной подготовки! Всё, что от вас требуется, дабы стать участником мероприятия, – это усомниться в собственной жизни, в её первоосновах и первосмыслах, прекратить любую деятельность до тотального понимания и внутреннего согласия с происходящим, до всеохватного принятия самого себя в имеющейся ипостаси, до…

– Уи-и-и-и!! – взвизгнула востроглазая женщина в первом ряду и вскочила со своего места. – Замолчите! Замолчите немедленно!!! Я – учёный! Учёный-биолог! И я поумнее вас, милочка, буду! Перестаньте, перестаньте, пожалуйста, жить разумом! Чувствами живите, чувствами!!! Мы обязаны плодиться! Это наше предназначение, дарованное нам свыше и обязательное к исполнению! Наши гены желают размножаться! Они дрожат мелкой дрожью в предвкушении этого! Они горланят нам это денно и нощно! Но, к сожалению, некоторые остаются вопиюще глухи к нашим структурно-функциональным единицам наследственности. Именно поэтому на них пишут жалобы! И я буду писать на вас и на ваш «Погреб» (или как вы там называетесь?) жалобы! Во все достижимые инстанции!!! Безобразие… безобразие… – забубнила она, потупилась, виновато посмотрела на Судью. – Извините, пожалуйста, извините, не смогла удержаться…

Судья потёр руки и энергично заключил:

– И не надо извиняться! Всё вы правильно сделали… Уберите отсюда этот асоциальный элемент! Довольно! Наслушались!

Секретарь осторожно подхватил Свидетельницу номер два за локоть и вывел из Зала. За ними осторожно вышел Защитник и через считанные секунды вернулся:

– Ваша честь, у нас есть ещё один Свидетель. Но он пока не прибыл. Он находится на данный момент под арестом, и сейчас его везут сюда под конвоем…

– Ну ладно…

Судья бессмысленно полистал какие-то бумаги, послушал шёпот Секретаря и помахал рукой вверх-вниз:

– Что ж, Подсудимая… Поднимайтесь… Милости просим на допрос.

Анастасия Поликарповна встала, грохоча цепями:

– Ох-ох-ох, громкие вы какие… Тише, тише…

– Анастасия Поликарповна, – проговорил Судья, – прошу вас во имя действующей Конституции принести клятву в абсолютной истинности и непогрешимости ваших слов.

Подсудимая покорно повторила:

– Во имя действующей Конституции я приношу клятву в абсолютной истинности и непогрешимости моих слов!

– Ну-с, Константин Ипатьевич, прошу! Начинайте!

Общественный обвинитель резко отодвинул стул, и его тело медленно, как проржавевшая пружина, начало вырастать над столом. Наконец он распрямился, крепко потёр руки и немного о чём-то подумал. На задних рядах кто-то зашёлся кашлем. Общественный обвинитель дослушал до конца болезненную а капелла и нехотя заговорил, растягивая слова:

– Ита-а-ак, Анастасия Поликарповна, давайте с вами разбираться, что случилось у ва-а-ас… Почему вы застрелили свою до-о-очь… Не любили её? Ненавидели? М-м-м… И в чём же причи-и-ина?

В Зале судебных заседаний повисла тишина. Общественный обвинитель замер и вопросительно посмотрел на Подсудимую. Подсудимая молчала. Обвинитель ещё немного помедлил, покачал головой и процедил:

– Ну ладно… Давайте по порядку. Что же нам известно о преступлении? Макарова Анастасия Поликарповна проживала со своей дочерью Макаровой Ефросиньей Ильиничной по адресу: ул. Спаммеров, д. 6, кв. 8. В день убийства, 7 апреля прошлого года, который, кстати, был выходным, Подсудимая проснулась гораздо позже обычного и пошла на кухню готовить завтрак. На кухне Подсудимая нашла свою дочь сидящей на полу и плачущей. В руках у последней был автоматический пистолет раритетной сборки марки «Колибри». Всё верно, Подсудимая?

– Да, всё верно.

Защитник вскочил со своего стула:

– Ваша честь! Я протестую! Анастасия Поликарповна уже неоднократно выступала, подробно описывая день убийства. Более в этом нет необходимости… Я смею предположить, что моя Подзащитная испытывает ментальные муки, каждый раз мысленно возвращаясь в тот трагичный день… Насколько мне известно, никаких новых обстоятельств по делу нет, поэтому давайте будем снисходительны к Подсудимой и не позволим ей нравственно терзаться!

Судья запустил пальцы в волосы на затылке, принялся старательно чесаться и нехотя ответил:

– Протест отклонён. Быть может, Константин Ипатьевич хочет уточнить нюансы дела, – он перестал чесаться и поднёс пальцы к носу, близоруко их разглядывая. – Быть может, Подсудимая вспомнит нечто, что не сообщала Суду прежде…

– Спасибо, Ваша честь, – ответил Общественный обвинитель.

Судья горделиво кивнул и принялся выковыривать хлопья перхоти из-под ногтей. В Зале кто-то кашлянул, за окнами протарахтел автомобиль.

– Итак, Анастасия Поликарповна, что же случилось в день убийства, расскажете нам?

– В день убийства я убила свою дочь.

– Меня интересуют детали, милейшая! При каких обстоятельствах, что вами двигало?

– Можно обойтись без фривольностей, Ваша честь? – вмешался Защитник.

– Обойдитесь без фривольностей, Константин Ипатьевич, – произнёс Судья всё ещё занятый своими ногтями.

– Анастасия Поликарповна, откуда пистолет?

– Не знаю, его дочь где-то раздобыла, я у неё не спрашивала.

– Пистолет появился в вашем доме именно в день убийства, то есть 7 апреля?

– Не знаю, возможно… Прежде я его не видела.

– Так «не знаете» или «возможно»?

– И «не знаю», и «возможно»…

– Как это понимать?

– Я не знаю точной даты, когда у нас дома появился пистолет. Я увидела его именно 7 апреля.

– Ваша честь! Ну это же бессмысленный допрос! – вновь вмешался Защитник. – Всё это уже многократно спрашивалось-переспрашивалось! Константин Ипатьевич даже не знает, какой ещё вопрос можно задать Подсудимой. Потому что по сути никаких вопросов у нас к Подсудимой больше нет! Мы задали ей уже все возможные вопросы и получили на них удовлетворительные ответы!

– Вот-вот! Удовлетворительные! – возразил Обвинитель. – Удовлетворительные для кого? Для вас? А я, может быть, не удовлетворился!

Судья пошарил рукой в поисках молоточка, но не найдя его, отчаянно застучал по столу кулаком:

– Тихо-о-о-о!!! Что за балаган?!

– Ваша честь! Карл Фридрихович мне категорически мешает работать! – пожаловался Общественный обвинитель.

– Продолжайте, Константин Ипатьевич, – проговорил Судья и погрозил указательным пальцем Защитнику.

– Я всё время сбиваюсь… всё время сбиваюсь… Я не могу быть последовательным!

Обвинитель сердился и водил пальцем по своим записям. Но так и не найдя искомого, он на несколько мгновений закрыл глаза и задал затасканный до дыр на предыдущих слушаниях вопрос:

– Подсудимая, расскажите, как вы забеременели.

Анастасия Поликарповна драматично вздохнула и взялась повторять:

– Я забеременела после ежегодного Призыва к деторождению. Я не хотела участвовать в Призыве и поэтому скрывалась какое-то время в подвале заброшенного дома, но меня нашли и доставили в Лабораторию овуляций, где я прошла процедуру спермакцинации. Удостоверившись, что оплодотворённая яйцеклетка надёжно закрепилась в матке, и нет угрозы выкидыша – меня отпустили домой.

Анастасия Поликарповна замолчала.

– И что было дальше?

– Дальше я решила избавиться от ребёнка. И, так как закон запрещает аборты, я вынуждена была пойти в подпольную больницу. К несчастью, в тот день в ту самую больницу нагрянули правоохранительные органы и всех забрали в тюрьму. И меня тоже. Меня продержали в заключении до тех пор, пока я не родила. Таким образом, меня оградили от возможности повторить попытку аборта. После рождения ребёнка я чудом избежала предписанных мне по закону наказаний. Амнистировали меня из-за грудного ребёнка и престарелых родителей, – Анастасия Поликарповна ненадолго задумалась. – Что ещё следует сказать? Ах, да… Роды были тяжёлыми, и я больше не смогла иметь детей.

– А что? Хотелось?

– Нет, но впоследствии я вторично попала под процедуру спермакцинации… И как ни старались в Лаборатории овуляций, забеременеть я не смогла. И… это была большая радость для меня, потому что мне с одним-то ребёнком было очень тяжело, а с двумя я бы вообще не справилась…

– Вы утрируете.

– Вовсе нет! Я же уже неоднократно рассказывала вам о нашей убогой жизни с Фросей…

– Рассказывали? Правда? Наверное, мы запамятовали… Расскажите, пожалуйста, ещё раз, сделайте милость, – Константин Ипатьевич внимательно оглядел Подсудимую, наклонил голову набок и уничтожающе улыбнулся. Защитник поджал губы, бросил беспомощный взгляд на дремлющего Судью и рефлекторно сжал руку в кулак.

Анастасия Поликарповна устало посмотрела на Общественного обвинителя, потом на Защитника, опустила глаза вниз, зацепилась взглядом за выбоину в полу и бесстрастно заговорила:

– Мы жили невыносимо плохо, почти что нищенствовали, питались очень скудно… Я потратила все сбережения, сделанные вместе с родителями, чтобы их же самих и похоронить. И ещё осталась должна приличную сумму Комитету погребения и Городскому займово-инвестиционному хранилищу им. Математической константы Пи… Я всё время была полуголодной. Работала тогда секретарём в Статистическом центре, получала гроши. Центр этот посредством общественного мнения занимался изучением будущего с целью предотвращения подобного в прошлом… Я приходила в центр с Фросей, клала её в нижний ящик письменного стола между грифельных карандашей, дырокола и коробочек с кнопками и скрепками. К счастью, девочка была не капризной, могла спокойно проспать весь день… Иногда даже, чтобы покормить дочь грудью, мне приходилось её будить…

– Значит, дочь на работу приносили? Против должностных инструкций шли?

– Да, шла, а что мне ещё оставалось делать? Ведь дома дочь одну не оставишь… В ясли никто её не брал, так как я имела судимость… Родители мои умерли почти что одновременно, как я уже говорила, когда Фросе ещё даже года не исполнилось, поэтому ждать помощи мне было не от кого…

– Понятно… Привыкший нарушать закон будет делать это повсеместно и с завидной регулярностью, – назидательно заключил Обвинитель.

Анастасия Поликарповна ничего не ответила и уставилась в окно. Карл Фридрихович участливо смотрел на неё, Константин Ипатьевич перебирал свои бумаги. Вдруг в его глазах промелькнула заинтересованность, он осторожно положил исписанные листы на стол и склонился над ними.

– Вы, кстати, Анастасия Поликарповна, как-то на одном из слушаний вскользь упомянули о желании убить дочь, когда та была ещё совсем маленькой… Помните?

Подсудимая медленно отворотилась от окна, посмотрела задумчиво на Общественного обвинителя и кивнула.

– Поделитесь с нами?

– Однажды я купала Фросю… Я была уставшей, голодной, у меня кружилась голова… Дочка в тот день почему-то капризничала, это было не похоже на неё… Наверное, она тоже была голодна, но молока у меня с каждым днём становилось всё меньше и меньше… И я злилась на неё. Она высасывала мою жизненную силу, она хотела жить, а я – уже нет.

В Зале судебных заседаний повисла тишина. В коридоре громко переговаривались, смеялись, свистели. Судья встретился взглядом с Секретарём и махнул рукой в сторону двери. Секретарь высунулся в коридор, зашикал, зашипел, а Подсудимая тем временем продолжила говорить:

– Стало быть, я купала Фросю, она плакала, я злилась… Сильно злилась. И даже не то чтобы злилась… Не знаю, как описать это чувство… Мне хотелось развязки… неминуемой… ежесекундной… Я окунула Фросю в воду с головой и прижала к самому дну жестяного корыта. Она так бешено задрыгала ножками и ручками, распахнула глазки и загипнотизировала меня предсмертным ужасом. И какое-то время – секунды, доли секунд – я боролась с желанием нырнуть в эту смертельную бездну вслед за дочерью. Но потом у меня получилось сообразить, что это жестяное корыто не бездонное, а напротив – очень и очень мелкое… для меня… для взрослого человека… И поэтому я сама ну никак не смогу утонуть в нём. «Что ж, – решила я тогда, – пусть хотя бы дочь утонет.» На прощание я заглянула в невероятно огромные на тот момент, какие-то даже гротескные глаза Фроси…

И вдруг мне показалось, что она как будто бы всё понимает… Всё! Абсолютно всё! Понимает тупиковость и бессмысленность собственной жизни, тщетность надежд, абсурдность чаяний, нелепость переживаний… Но как какая-то отчаянная авантюристка или адреналинщица хочет попробовать всё это прожить. Прочувствовать… И будто бы, чтобы уверить меня в правильности моего восприятия, Фрося вдруг подмигнула мне левым глазом, – Подсудимая повернула голову к окну, всмотрелась вдаль, затем вновь оборотилась к Обвинителю. – Я рывком дёрнула её из воды, она так громко плакала, что к нам даже соседи пришли. Видимо, увидев других людей, она инстинктивно почувствовала себя в безопасности и угомонилась. После того случая я поклялась себе, что никогда не повторю подобного с одним лишь исключением, если дочь сама не попросит меня сделать это.

– Во-о-от! Видите? – проговорил довольный Константин Ипатьевич. – Сегодня Подсудимая рассказала нам такую занимательную историю про купание… А вы говорите, – он, сощурившись, посмотрел в сторону Защитника, передразнивая его, – бессмысленные расспросы, бессмысленные расспросы!..

Карл Фридрихович со всей силы сжал зубы и отвернулся. Обвинитель заинтересованно посмотрел на Подсудимую:

– И что было дальше, Анастасия Поликарповна?

– Да ничего особенного… Дальше вы всё знаете…

– И всё же… Вдруг ещё что-нибудь новенькое выдадите…

– Что ж… Получается… продолжили мы жить с дочкой в постоянном недоедании и жуткой нищете. Нас регулярно навещали представительницы многочисленных Ювенальных служб, следили за умственным и физическим развитием ребёнка в соответствии с нормами и законами, прописанными в Конституции, бесстыдно закрывали глаза на нашу бедность и всё подбадривали нас поговорками… Кто нужды не видал, тот и счастья не знает… Богат – не хвались, беден – не отчаивайся… За богатым не утягаешься… Не хвались серебром, хвались добром, – женщина помолчала какое-то время. – Да уж всех пословиц и не вспомнишь. Фрося в детстве их все на зубок знала, хмурые женщины в штатском часами учили её этим истинам.

Став школьницей, дочка поначалу также выказывала крайнюю прилежность и послушание. Читала, писала и зубрила всё, что задавали преподаватели. Вплоть до Школы пятой ступени. Там уже, то ли окружение её сподвигло на непослушание, то ли сама она, став подростком, открыла в себе грани дозволенного… Мне сложно сейчас сказать. В те годы я старалась особо не разговаривать с ней, выполняла свои материнские обязанности и строго-настрого запрещала себе изливать перед девочкой душу – боялась навредить. У меня была своя правда, у Ювенальной юстиции и многотомной Конституции – своя. Моя правда, идущая вразрез с общепринятой, не приносила мне ничего, кроме страданий. Я надеялась, что, может быть, чуждые мне истины сделают Фросю хотя бы не такой несчастной, какой была я. Но дочке полюбились антиконституционные эксперименты. Попробовав единожды, она пристрастилась ко всему незаконному. Заканчивая Школу пятой ступени, Фрося имела самые низкие отметки по успеваемости и более сотни нареканий…