Читать книгу: «Карт-Хадашт не должен быть разрушен!», страница 2

– Оружие? – внимательно посмотрел он на меня.

– Именно. Вот только это оружие из моей страны.

– Хорошо. Поехали.

– Но вы…

– Мой друг, – усмехнулся Ханно, – мне уже шестьдесят пять лет, но мне еще ох как далеко до могилы. Если, конечно, меня туда не отправят римляне. Ну или нумидийцы вроде тех, кто напал на мою внучку.

По дороге (ехали мы на той же повозке, только лошадей заменили на свежих) мы с ним поближе познакомились. Ханно оказался дедом Мариам и отцом Магона. Старший его сын, Химилько, много лет назад ушел в экспедицию в Африку и там пропал. Старшинство перешло к отцу Мариам – если, конечно, Химилько не вернется.

Дед Ханно, которого звали Герсаккур, был одним из карфагенских старейшин – римляне их именовали сенаторами. Увы, по словам Ханно, дед проголосовал против того, чтобы после битвы при Каннах финансировать кампанию Ганнибала: он и сенатское большинство требовали скорейшего мира и возобновления торговли. В результате деньги кончились, нумидийская конница переметнулась на сторону римлян, и война была проиграна.

– Я слышал, Ганнибал сказал, что его победили не римляне, а карфагенский сенат, – блеснул я своими знаниями истории.

– Я тоже такое слышал, и в общем он был прав, – горько усмехнулся Ханно. – Но в результате мы проиграли, на нас наложили огромную контрибуцию, отобрали большую часть земель, и теперь мы не можем вести военные действия без разрешения римлян. Чем и пользуются нумидийцы. А меня и других детей отправили заложниками в Рим.

– В Рим?

– Да, мой друг Кола. – Именно так он обращался ко мне после того, как по его просьбе я назвал ему краткую форму своего имени. – Сначала меня должны были отпустить сразу после заключения мирного договора, но Сципион настоял на том, чтобы я оставался у них до тех пор, пока все условия договора не будут выполнены Карфагеном. Я, кстати, жил у него дома, и он даже хотел меня усыновить, но потом, через четыре года, все же отпустил меня к родителям. И когда я вернулся, я лучше говорил на латыни, чем на родном языке.

– А расскажи мне про ваш город, – попросил я.

– Это самый большой город известного нам мира. Только богам известно, сколько в нем живет людей: кто говорит, что двести пятьдесят тысяч, а кто называет и цифру семьсот тысяч. Я думаю, что истина где-то посередине.

Но начинался, по его словам, город с теперешней цитадели – это там, где находится дом Ханно. Правильное ее название – Барсат, но местные произносили его как «Бырсат». Посреди? на Храмовой горе? стоит храм бога-лекаря Эшмуна, супруга богини Аштарот. Кроме того, в Бырсате находятся особняки членов великих родов, а также Совет старейшин и некоторые другие общественные здания.

Севернее Бырсата находится главный военный и гражданский порт, именуемый «котон», он возник сразу после основания города. Котон похож на ключ: в длинной части швартуются гражданские суда, принадлежащие членам купеческой гильдии, в круглой – военные корабли. А на острове посередине круга находится резиденция того из шофетов – это что-то вроде римских консулов, – кто отвечает за торговлю.

Из Бырсата в котон идет Дерек-Котон, Портовая улица, самая красивая улица Нижнего города. А к востоку от котона расположен торговый порт для менее именитых купцов и иностранцев. На юг от Бырсата уходит Дерек-Нефер, Неферская улица, идущая в городок Тунес на Тунесской лагуне и далее в крепость Нефер. А на запад – Дерек-Ытикат, дорога на Утику, старую столицу Карфагена.

Сама же земля именуется Фаракат – «Страна жары». Многие произносят ее название как Фарыкат, но Ханно предпочитал старое название. У римлян это слово превратилось в «Африка».

К западу от Фараката находится Нумидия. Когда-то она была вассалом Карфагена, но после измены Массиниссы в конце предыдущей войны с римлянами стала вассалом Рима и в награду получила самые плодородные земли своих бывших союзников, а также три главных портовых города на западе и Лепкей на юге. А еще дальше к западу – Мавритания, где живут племена, говорящие на очень близком к нумидийскому языке. Но у них свои цари⁷.

К востоку от Карфагена расположена территория, именуемая Ливией. Главные ее города также ранее были вассалами пунов, и большая часть населения в них такие же пуны, как и живущие в Карфагене. Вокруг живут племена, также родственные нумидийцам, но намного более мирные. А дальше в том направлении великая страна, именуемая Мицр, которую греки назвали почему-то Айгюптос. Примерно так же эту страну именуют римляне. Я догадался, что Ханно имел в виду Египет, тем более что на арабском он именовался примерно так же – Миср.

– А к югу? – спросил я его.

– На юге простирается огромная пустыня, в которой обитают лишь немногие кочевники. А еще дальше – земли, населенные черными людьми. С ними некоторые из нас торгуют, это далеко и небезопасно, зато весьма прибыльно. Именно там пропал мой старший сын.

Ханно вздохнул, кивнул каким-то своим мыслям и попросил:

– А теперь расскажи мне о своей родной стране.

Я подумал и начал:

– Я слышал, что греки иногда называют ее Гипербореей. Она далеко на полночь, там, где зимой очень холодно и выпадает снег, который не тает до весны.

– Видел я снег, он однажды выпал в Риме, но на следующий же день растаял. Но на горах, что недалеко от Рима, он лежит каждую зиму. А про Гиперборею рассказывают, что там живут очень высокие люди и что они умеют много такого, чего не умеет никто. Я это считал не более чем легендой. Ведь наши купцы бывали во многих землях – и на полдень, и на полночь, и на закат, и на восход, – но ни людей из Гипербореи, ни их чудных поделок никто не видел. Но сейчас, увидев тебя, я в это скорее поверю. Ладно, мы приехали.

Грузовик мы перегнали во второй периметр стен – там имелась пустая конюшня с более высоким потолком, чем обычно. Как мне объяснил Ханно (ранее он торговал с нумидийцами), здесь содержались кони на продажу. А выше здание сделали именно для того, чтобы произвести на покупателей впечатление.

Я открыл брезент и посмотрел на богатство, которое мне досталось от щедрот правительства Российской Федерации, – ранее было недосуг. Оказалось довольно-таки негусто: пара минометов, пара пулеметов Калашникова, две снайперских винтовки, с десяток АК-74, аптечки, портативные рации, несколько пистолетов, бронежилеты, каски… Но главное, было несколько десятков мин к минометам, целая стопка цинков с патронами (судя по маркировке, в основном для АК, но и для снайперок тоже были), гранатометы – «Мухи» и РПГ с боеприпасом, – а также гранаты и даже толовые шашки.

Капля в море, конечно, подумал я, но повоюем. При всем моем уважении к латыни и римской культуре, дохлый Катон мне очень даже напоминал дохлого же Маккейна из моего времени, а политика Рима до боли напомнила таковую той самой страны, где я провел часть своей юности. Тогда я и пообещал себе, что сделаю все, чтобы Карфаген не был разрушен. И неожиданно для самого себя спросил у Ханно:

– А как называется Карфаген на вашем языке?

– Карт-Хадашт. Это означает «Новый город». Первым городом в этих местах, основанным переселенцами из финикийского Тира, стала Ытикат, которую римляне именуют Утикой. Но расположение Карт-Хадашта оказалось намного более удачным, и Новый город стал нашей столицей.

Значит, подумал я, Новгород, а Утика – что-то вроде местной Ладоги.

– Римляне вроде высадились именно в Утике? – припомнил я историю Третьей Пунической войны, которую, если честно, знал весьма отрывочно.

– Именно так, – с грустью сказал Ханно. – Их шофеты – так называются верховные правители – перешли на сторону врага в обмен на обещание, что горожанам сохранят все их права и привилегии, а их Совет старейшин просто поставили перед фактом. Тогда наш Совет послал к римлянам делегацию, которая умоляла их заключить мир, пообещав им практически любые уступки. Их консул Луций Кальпурний Пизон Цезоний⁸ потребовал, чтобы мы передали им все наше оружие и все боевые корабли, сказав, что этого будет достаточно для достижения мира. Большинство нашего Совета на это согласилось.

– И это ничего не дало.

– Нам – ничего. Я уже знал, что римлянам доверять в таких делах нельзя, проголосовал за войну – и оказался прав. Римляне оружие взяли, но выставили новые условия – разрушить город и где-нибудь основать новый, но не ближе чем за десять римских миль от берега, а это около пятидесяти тысяч шагов. Это означало бы конец Карт-Хадашта. Тогда мы каким-то чудом восполнили то, что им отдали, и даже выиграли несколько битв – в море, на Тунесской лагуне и в Нефере. Но наши враги, так мне кажется, решили пока не вести активных действий, зато теперь всячески пытаются помешать нашей торговле с другими странами. А без торговли у нас в городе не хватит даже еды.

– Я готов помочь, чем смогу. А я кое-что могу.

– Кола, – чуть поклонился он, – это же не твоя война.

– Ханно, ты знаешь, для нас, русских, несправедливость – зло. Я мог бы, конечно, уйти к римлянам: мол, я ваш, буржуинский. – Слова «буржуинский», понятно, в латыни не было, и я его заменил на «любитель Рима». – Но я буду сражаться за вас, как смогу. И если надо, отдам свою жизнь. Лишь бы не было как…

Я хотел сказать «как в нашей истории», но вовремя остановился.

Ханно же посмотрел на меня и сказал:

– Кола, тогда нужно сделать вот что. Иностранец обязан получить пропуск в город, а особенно в Бырсат, иначе он не может оставаться за третьим периметром стен и в Бырсате на ночь. Тебя мы оформим как нашего гостя – это даст тебе право на пребывание внутри крепостных стен и в Бырсате в течение трех месяцев. Этот пропуск можно будет продлить.

6. В общественном карфагенском туалете…

Здание Совета старейшин – так на самом деле именовалось то, что римляне и греки называли карфагенским Сенатом – находилось на краю Бырсата, недалеко от въезда в эту часть города. Назывались старейшины, как мне рассказал Ханно, «дирим» – «великие». Часть из них были делегатами великих родов, часть – от гильдий купцов и ремесленников, а еще были выборные делегаты, которых выбирали все граждане города мужского пола. Причем, по словам Ханно, выборы, как правило, проходили честно, в отличие от Рима.

Но эти самые дирим имели лишь опосредованную власть. Правили городом два шофета, сиречь судьи, но по всем основным вопросам они были обязаны советоваться со старейшинами, и если они не могли прийти к консенсусу, то решал Совет. Но у Совета не было права законодательной инициативы. Зато именно он принимал решения по вопросам гражданства и законности пребывания в городе.

Ханно провел меня в нечто вроде секретариата, где пожилой писец взял свиток и спросил у меня, как меня зовут, – это даже я понял. Я и сказал: «Николай, сын Алексея». Тот еще что-то спросил, на что Ханно ответил: «Русия». Писец переспросил, и Ханно начал что-то ему рассказывать, причем я понял лишь «нет, не римлянин». Писец что-то записал в свитке, потом с улыбкой сказал, как мне перевел Ханно, что пропуск будет готов через час.

И мы пошли в небольшую харчевню рядом со зданием Совета. Было на удивление чисто, а еще, что меня приятно удивило, при входе служка полил нам на руки из кувшина. Еда была простой, но очень вкусной: мясо со специями, какие-то овощи и местное вино, оказавшееся достаточно неплохим, но весьма густым, – его, как и в Риме, полагалось разводить водой.

После обеда я спросил, есть ли здесь… Я не помнил, как именно будет звучать «удобства» на латыни, но Ханно сообразил и показал на приземистое здание, стоявшее чуть в стороне. Оказалось, что в городе на каждом шагу были общественные уборные, причем – это на заметку потомкам – абсолютно бесплатные.

Когда-то давно я посетил с родителями Рим, и мы съездили в Остию – бывший порт Рима в устье Тибра, который население покинуло после того, как рукав Тибра, на котором он находился, обмелел; а потом и сам заброшенный город потихоньку занесло илом. Тогда я увидел на плане общественную уборную римского периода и замучил родителей, пока мы не нашли это заведение. Мне запомнился ряд мраморных сидений по периметру огромного квадрата – весьма, как мне показалось, неплохо, кроме того, конечно, что частной сферы там не было от слова вообще. Но, как было написано в путеводителе, посещение отхожего места было для римлян тоже своего рода возможностью пообщаться с другими.

Здесь же все было намного комфортнее – сиденья были также мраморными, но присутствовали разделительные стенки из мягкого камня по обе стороны каждого нужника. На них находились мозаики, а под ними народ вырезал разнообразные надписи, которые я читать не мог: я не только хреново знал язык, но и алфавит у них выглядел по-другому, чем в иврите и тем более в арабском. Впрочем, я где-то читал, что и сами евреи писали в древности другим алфавитом, больше похожим на финикийский, но я их версию семитской письменности не знал.

Подумав: «А чем я хуже?» – достал нож и выцарапал на родном языке надпись: «Здесь был Коля». Теперь и в общественном карфагенском туалете имелась надпись на русском языке.

Когда я вернулся, мне вручили бронзовую пластину. Согласно ей, я был НКЛ, сын АЛКС из Русии, гость рода Бодон (не подумайте, что это я сам смог прочитать, мне назвал буквы Ханно). Ну и фамилия, подумал я, прямо-таки «Бодун»… Хорошо еще, что она не моя.

7. Дом, милый дом!

Сведения о том, что у них нежданно-негаданно появился гость, хозяева восприняли по-разному. Обрадовались лишь Мариам и в какой-то мере Аштарот. Ее отец держался со мной подчеркнуто нейтрально, а братья ее бросали на меня взгляды, не предвещавшие ничего хорошего. Еще бы, приезжает какой-то варвар и в тот же день поселяется у них в доме, и все благодаря выжившему из ума деду.

После ужина Химилько, младшему брату Мариам, было поручено организовать для меня ночлег, мне же было велено подождать на лавочке в саду. И через десять минут за мной пришел старый слуга, немного говоривший на латыни. Он и отвел меня в небольшой глинобитный домик в дальнем углу сада. Состоял тот из двух крохотных комнатушек. В одной из них находился топчан, вероятно, заставший еще основание города в восемьсот четырнадцатом году до нашей эры. Эта дата мне, как ни странно, запомнилась с детства, хотя из истории Карфагена я помнил крайне мало.

Как бы то ни было, кроме этого топчана, в комнате ничего бы не уместилось. Двери не было, был лишь проход в прихожую, в которой стояли не менее древний стол и две колченогих табуретки. И все. Вся мебель, равно как и пол, была покрыта толстым слоем пыли.

Я попросил тряпку. Слуга что-то проворчал на пуническом, но принес мне ветхий и грязный рукав какой-то пришедшей в негодность одежды. Я его спросил, где можно брать воду, и он, продолжая ругаться на своем языке – мол, понаехали тут всякие и отрывают честных людей от дел, – показал мне небольшой проточный прудик в саду. Рядом с ним находилась весьма примитивная уборная, достаточно чистая (в этом поместье все было более или менее чистое, кроме моего нового жилища), но напоминала она пресловутый туалет типа «сортир» в деревне, разве что глинобитный, а не дощатый.

Поставив на стол небольшой кувшин с водянистым пивом и положив кусок хлеба прямо в пыль, слуга ретировался, бросив на меня презрительный взгляд. Я же взял тряпку, смочил ее в прудике и начал убирать дом. Приведя его в более или менее приемлемое состояние, я проверил табуретки – на одной из них можно было сидеть, не опасаясь грохнуться на пол, – достал из рюкзака жестяную кружку и выпил немного пива, закусив его черствым хлебом, который я предварительно очистил, как мог, от пыли.

Солнце уже садилось, а фонарик мобильника у меня вряд ли долго бы протянул. Мне еще повезло, что у меня была солнечная батарея для мобилы, но заряжала она очень медленно. Так что я решил улечься спать, а завтра попробовать найти себе другое жилище. Проблема была в том, что у меня не было вообще никаких здешних денег, так что пришлось бы что-нибудь продать. Вот только что? И кому?

Родители меня воспитали в православии, но, должен сказать, я в студенческие годы практически полностью отошел от Церкви. В Сирии я вновь стал время от времени молиться, ведь на войне атеистов нет. А сейчас я встал на колени, поместил перед собой иконку Казанской Божьей Матери, которую мне дала мама, и попросил Господа и Богородицу о божественном вспомоществовании. Конечно, где-то в глубине души я осознавал, что и Спаситель, и Богоматерь еще не родились, но это были частности, ведь Бог, как известно, был всегда и везде.

Колыхнулась занавеска, которая служила в этом домике дверью, и вошел Ханно.

– Вот куда тебя определил этот негодяй, – сказал он зло.

Я прервал молитву и встал, чтобы его поприветствовать, а он лишь сказал:

– Бери все свое, и пошли. Будешь жить в моем крыле дома. Прошу прощения за действия моего внука. Я с ним еще поговорю.

– А что это за дом?

– Именно в этом доме когда-то давно жил наш предок, который был в числе первых переселенцев. Потом, конечно, он женился и построил домик побольше – тот не сохранился, – а в этом с тех пор жил раб. А потом и для слуг места не хватило, и были построены дома побольше. А сам этот дом – семейная реликвия, и, когда я был помоложе, за ним следили. Спасибо, что ты его хоть немного убрал. Но поселить в нем гостя – нарушение всех законов гостеприимства.

Я сказал Ханно, что мне не привыкать: домик был всяко приятнее ночевок в палатках в пустыне. Конечно, я не знал, как на латыни будет «палатка», но сумел это как-то показать руками. Он рассмеялся и сказал, что тоже ночевал в местах и намного хуже, особенно в дальних краях, но это не повод поступать так, как сделал его внук.

Мое новое обиталище на самом деле было квартиркой из двух комнат, каждая из которых была больше, чем весь домик, в который меня первоначально поселили. В спальне был даже умывальник с проточной водой. У спальни был свой выход в сад, рядом с которым располагался небольшой сортир. На кровати лежала толстая циновка из каких-то стеблей, накрытая чем-то вроде простыни, а на ней – одеяло из верблюжьей шерсти.

– Ночи здесь бывают прохладными, – пояснил Ханно, который лично показал мне мои апартаменты. – Все-таки уже наступил десятый день месяца, именуемого нами «этаним». А по римскому календарю сейчас приблизительно второе октября.

– Расскажи мне про ваши месяцы, Ханно.

– Раньше каждый из них начинался в день темной луны и продолжался, пока луна была видна на небе. Но около двух столетий назад было решено, чтобы каждый месяц длился ровно тридцать дней. А в конце года – время жертвоприношений, длящееся до начала следующего года. Поэтому первый месяц – этаним, потом идут бул, месяц дождей, и поэлет, когда вянет трава. Далее следуют студеные месяцы мерафе, карар и пегарим. В начале месяца абиб день вновь догоняет ночь, все начинает распускаться, а в зиф и хир все цветет. В начале месяца зевах шемеш – самый длинный день в году, за ним идут жаркие матан, также известный как мофият лифне, и мофият. Когда кончается мофият, наступают пять или шесть дней жертвоприношений, продолжающиеся до того, как звездочеты храма Эшмуна объявят, что день сравнялся по длине с ночью. И тогда начинается следующий год⁹.

– А какой, кстати, сейчас год?

Ханно посмотрел на меня с удивлением, затем улыбнулся:

– Шестьсот шестьдесят пятый от основания города. А по вашему летоисчислению?

Я быстро подсчитал и начал было говорить:

– Сто сорок девятый…

И осекся. Все-таки «до нашей эры» здесь не поймут. Ну ладно, пусть будет сто сорок девятый. Вот только как объяснить, что следующий – сто сорок восьмой?

– Значит, ваша страна была основана сравнительно недавно?

– Так оно и есть, – облегченно ответил я.

– Тогда располагайся, а через час приходи на ужин.

Я не знал, что такое «час», но примерно через этот самый час – согласно моим часам – в дверь постучали. Я открыл ее и увидел человека, на удивление непохожего на все, что я видел пока в Карфагене, – и практически копию моего друга-венесуэльца из американской школы. Разве что тот был метисом, тогда как кожа моего визави была коричневой, а черты лица еще менее похожие на европейские. Кто видел фотографии индейцев-араваков из бассейна Ориноко, знает, о чем я говорю.

Тот чуть поклонился и сказал, тщательно выговаривая на латыни:

– Cena, domine¹⁰.

Ханно ждал меня в небольшом обеденном зале. Стол из неизвестного мне дерева, такие же стулья с удобными спинками, на столе кувшин с вином и разнообразные закуски, вскоре сменившиеся жареным мясом со специями, овощами и чем-то вроде лапши. Еда была, наверное, менее изысканной, чем в кругу семьи, но более интересной. Подавал его тот самый слуга неизвестного происхождения, которого, как мне сказал хозяин, звали Кайо.

Я решил не давать понять Ханно, что догадался, из каких мест происходил его человек, равно как и тапир, чье мозаичное изображение украшало фасад. Вместо этого я расспрашивал его о Карфагене и в особенности о теперешней его ситуации.

– Про то, как мы пытались умилостивить римлян, я тебе уже рассказал. Тогда, увы, не оставалось никакой возможности, кроме войны. Все запасы железа в городе, а также практически все, что было из железа, было перековано в новое оружие. Купеческие корабли переделывались в военные, строились новые из подручных материалов. В месяце зевах-шемеш, именуемом римлянами июлем, римский флот после неудачи у Карфагена вошел в Тунесскую лагуну¹¹. Мы подожгли пять кораблей – практически все, что у нас было на том озере, – и направили их на римские корабли; из-за скученности и довольно сильного ветра их флот сгорел полностью.

Римляне затем попытались взять крепость Нефер, прикрывающую дорогу на юг, но Хасдрубал из клана Гискон сумел отбить эту атаку. Тем временем было набрано еще одно войско, и оно под командованием Хасдрубала ушло к Утике, одержало несколько побед, но город так и не смогло взять: по словам многих, слишком уж Хасдрубал был медлительным и каждый раз давал римлянам уйти.

Ранее у нас была традиция – военачальники должны были отвечать за свои неудачи. Так, флотоводец Ганнибал из того же клана Гискон (не путать с великим Ганнибалом из клана Баркат, того самого, из которого происходила моя покойная супруга) после поражений при Аграганте и Мессане был казнен. Но теперь, как я ни пытался уговорить Совет заменить Хасдрубала, который был разбит нумидийским царем Массиниссой еще до римского вторжения, старейшины мне каждый раз возражали, что лучше у нас все равно никого нет.

Я лишь вздохнул. Именно Хасдрубал в моей истории «отличился» не раз и не два, и именно он, единственный из последних защитников храма Эшмуна, решил сдаться римлянам, когда другие предпочли смерть в огне. Его супруга, увидев, как он уходит, бросила детей в огонь перед его глазами и прыгнула туда сама.

– А есть полководцы получше?

– Молодые, как я считаю, есть. Да хоть мой сын Магон, хотя он слишком молод и горяч; он сейчас командует гарнизоном порта. Или Хаспар Барка, сын Ганнибала, он отличился во время боевых действий с Массиниссой, выйдя ему во фланг и разбив один из его отрядов. Не будь Хасдрубал, командовавший всем войском, столь нерешителен, битва могла бы кончиться по-другому, но так он хотя бы смог отступить, а иначе наше войско было бы полностью разбито.

– Не знал, что у Ганнибала был сын.

– Родился незадолго до его смерти, когда Ганнибал находился в изгнании в Тире. Мать вернулась в Карфаген вскоре после того, как овдовела, но местные старейшины заставили ее уехать в Утику. Хаспар и командовал тамошним ополчением, а после того, как этот город захватили римляне, он ушел в Карфаген. Ладно, Кола, я что-то устал. Давай продолжим наш разговор за завтраком.

Но позавтракать и продолжить разговор с Ханно мне так и не довелось.

8. Доброе слово и винтовка

Утром меня разбудили крики. Я выбежал во двор, где увидел Магона, облаченного в доспех и садившегося на коня. За ним на лошадях уже сидели оба его сына.

– Что тебе надо, чужеземец? – спросил он на плохой латыни. – У меня нет времени. Римляне высадились рядом с внешним портом.

– Я с вами.

– Это не твоя война.

– Будет моя.

– Тогда догоняй, если сможешь.

– А если не смогу, как я вас найду?

Магон скривился, но один из его спутников выдал на латыни:

– По Неферской улице, у храма Мелкарта налево и до конца.

Вчера, когда мы ездили к грузовичку, я взял с собой один «винторез», а также патроны к нему. Мне подвели коня, на котором лежала тряпочка – ни нормальных седел, ни стремян не было, и я подумал, что пора бы их «изобрести», но понятно, что не сейчас. Забираться на коня со снайперкой на плече и рюкзаком на спине было очень неудобно, и я вспомнил, что собирался хотя бы пристрелять ружье, но не успел.

Когда я служил срочную, меня назначили штатным снайпером взвода, и хоть я ни разу не участвовал тогда в боевых действиях, кое-чему все-таки научился. Конечно, винтовка у меня была другая, чем тогда, но «винторез» мне показали наши ребята в Сирии, и я примерно знал, как с ним обращаться.

Верхом же кататься я научился в детстве. Однажды к нам в Москву приехал двоюродный дедушка моей мамы, Захар Григорьевич. Почему-то я ему сразу же приглянулся, и он сказал маме: «Пришли его ко мне в станицу. Я сделаю из него настоящего казака». – «Да мы же иногородние, это ты потомственный казак».

Тогда я не знал, что значит «иногородние»; потом оказалось, что это те, кто приехал в станицу из других мест, и их потомки. Мой прадед был не просто иногородним – он был «хохлом», выходцем из Малороссии, что считалось еще хуже. Он рано умер, и прабабушка Мария вышла замуж за вдовца-казака Григория Андреевича. А дедушка Захар был его сыном от первого брака.

«Буденный тоже был иногородним, – усмехнулся тогда дедушка Захар. – И стал справным воином, любому казаку на зависть. А Николка мне, кажись, не чужой. Не бойся, ему понравится». Мама сначала не хотела соглашаться, но я долго канючил, и она наконец сдалась. Лето того года я запомню навсегда. Дедушка учил меня и верховой езде, и обращению с шашкой, и с нагайкой, и с арканом… И когда за мной приехала мама, она обомлела, настолько я выглядел здоровым и счастливым.

А вот на следующий год она прибыла чуть раньше и увидела, как я упражняюсь с острой шашкой. Как я ни пытался ей объяснить, что уже давно не резался, она сразу забрала меня домой, и поездки прекратились. Но умения, полученные в станице, помогли мне в фехтовании (хотя, конечно, кое от чего пришлось отучиться). Зато верхом с тех пор я ездил только однажды, когда моя подруга в Америке дала мне покататься. (Впрочем, она мне потом и просто «дала», но это уже совсем другая история.)

Но это, увы, было давно, и я не сразу смог даже забраться на коня. Да и к местному, с вашего позволения, седлу – это была, в общем-то, тряпка, наброшенная на спину коня, – я привык не сразу. А коня мне дали норовистого, и вначале он меня чуть не сбросил на землю. К моему счастью, я не понимал того, что мне кричали ротозеи по дороге: подозреваю, что это было не вполне лестно. А потом я приноровился, ведь дедушка Захар учил меня и езде на неоседланной лошади, и я довольно быстро вспомнил его уроки.

Как мне рассказал Ханно, портов в Карт-Хадаште было два. Основным портом являлся так называемый котон. Он состоял из длинной закрытой гавани для карт-хадаштских купцов, в конце которой находилась круглая часть с островом посередине. Именно здесь швартовались военные корабли, а на островке находился особняк, в котором в мирное время жил один из шофетов, в чью сферу ответственности входили порты и торговля.

Второй же порт предназначался для иностранцев, а также для тех из местных купцов, у кого не было денег на швартовку в котоне. Находился он восточнее и состоял из нескольких причалов и небольшой площадки перед ними, обнесенной стеной с двумя воротами. Первые вели через таможенный загон во второй периметр стен, к складам и рынку, вторые же, только для граждан Карт-Хадашта, – через другую таможню в основную часть города.

Я безнадежно отстал от Магона и его людей, но, следуя инструкциям, ехал по той самой дороге, ведущей к воротам, через которые я въехал в город. Увы, я не знал, как выглядит этот самый храм Мелкарта, и боялся спросить. И понял, что проскочил поворот, когда увидел стены и ворота, через которые въехал еще вчера. Хорошо, я догадался, что стены меня приведут к выходу из порта, и относительно скоро увидел, как через ворота в стене входил отряд Магона – точнее, то, что от него осталось.

Что-то просвистело, и я услышал глухой удар. Посмотрев вверх, на стену, я наконец-то обратил внимание на то, что она была достаточно сильно побита, а обе катапульты, находившиеся на ней, разбиты.

Я доложил Магону, что прибыл.

Тот лишь недобро усмехнулся:

– Пока ты там прохлаждался, я потерял, считай, треть отряда. Они не стали драться, а побили нас. – Тут он использовал слово «тормента», которое я не понял, ведь по-английски torment означает «мука».

Он еще раз взглянул на меня, лицо его скривилось, и он тихо так спросил:

– И где твои доспехи и меч?

Точнее, сказал он все это на своем языке, а один из его людей перевел мне, не без огрехов, на латынь.

– У меня есть вот это, – показал я на «винторез» в чехле. – И с ним я смогу принести больше пользы.

Магон рассердился:

– Прочь с моих глаз, чужеземец! Если бы ты не спас мою дочь, я бы зарубил тебя на месте за твои насмешки и твою трусость!

Я поскорее ретировался и взобрался по приставной лестнице на стену. Бойниц не было, был лишь парапет, за которым можно было спрятаться. Но в нем тут и там зияли бреши. Посмотрев, я увидел, как камень от римской катапульты ударяет по стене чуть ниже гульбища. И я расчехлил винтовку, после чего подскочил к одной из дырок. С той стороны я увидел около манипулы римлян¹², которыми командовал молодой офицер в щеголеватом доспехе, украшенном золотой мишурой. К берегу шли лодки с подкреплением и, как оказалось, не только: чуть дальше стояли две катапульты. И я выстрелил в того самого молодого римского командира.

Как я и предполагал, то ли ружье не было пристреляно, то ли прицел сбился, и пуля пошла не так – чуть выше и правее. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Пуля разнесла голову тому, кто руководил командой одной из катапульт, и другие остановились от растерянности. Я еще подумал, что если бы это увидел мой ротный, у которого я служил срочную, то этим римлянам пришлось бы весьма туго. Но мое дело было не думать, мое дело было отстреливать супостатов.

И я, сделав необходимые поправки, вновь выстрелил.

На сей раз щеголь упал, и я среагировал намного быстрее. Увидев, как некий человек в еще более богато отделанном панцире начинает отдавать команды, я пристрелил и его, а затем человека, распоряжавшегося у второй катапульты. И если после первых двух смертей римляне всего лишь пришли в замешательство, то теперь они запаниковали и побежали к лодкам. Я начал охоту за теми, кто эти лодки держал, и небезуспешно: вот одну лодку уносит от берега, вот вторую… Другие не стали ждать тех, чьи лодки ушли, и бросили их на берегу.