Читать книгу: «Батицкие. Опалённое древо», страница 5

Это бабушкино замечание веселило всех, поскольку маленький Сережа действительно чем-то походил на Пушкина. Он был таким же кудрявым и непоседливым, только огненно-рыжим. Счастливая бабушка с энтузиазмом увлеклась воспитанием этого «золотого ребёнка», присоединившись к Антону и Сергею Васильевичу, занимавшимся с малышом немецким языком, занимательной математикой и оригами с элементами конструирования. Все эти уроки творчества творили благое дело – всестороннее развитие личности малыша. Мальчик к шести годам проявлял интерес не только к математике, но и к естествознанию, а пытливость его ума совершенно восхищала мудрого деда, не говоря уже обо всех остальных домочадцах…

*

* *

Почти через два года после рождения Серёжи в Петрограде произошли серьёзные политические перемены. В середине марта в условиях строжайшей секретности и конспирации всё правительство РСФСР на трех поездах спешно переехало в Москву. Вообще-то идеи о переносе русской столицы витали в воздухе ещё с тысяча девятьсот пятнадцатого года, когда «великое отступление» царской армии, оставившей позади себя Польшу, Галицию и Литву, привело к тому, что линия фронта критично приблизилась к Петрограду. В семнадцатом грянули сразу две революции – Февральская, предавшая монархию, и Октябрьская, свергнувшая буржуазное Временное правительство. В первые месяцы восемнадцатого года большевики убедились, что «колыбель их революции» – столичный северный город на Неве, а, следовательно, и их молодую и неокрепшую власть практически некому защищать. Двадцать первого февраля в Петрограде было объявлено осадное положение. А уже третьего марта на германских условиях Ленин был вынужден подписать Брестский мир, который сам «вождь мирового пролетариата» позже назвал «похабным и несчастным». От России было отторгнуто «на законных основаниях» в пользу Германии семьсот восемьдесят тысяч квадратных километров территории с православным народом в пятьдесят шесть миллионов человек.

Чуть позднее этот период в истории назовут «первой немецкой блокадой Петрограда», жителям которого начали угрожать голод и разруха. Несмотря на то, что фронт всё ещё бушевавшей Гражданской войны отодвинулся далеко от центра – на Дальний Восток бывшей Российской империи, где прочно закрепились белые и нагло хозяйничали интервенты, в восемнадцатом году советская власть висела на волоске. Распространив дезинформацию о переносе красной столицы в Нижний Новгород, правительство большевиков во главе с Лениным на секретном литерном поезде № 4001 под охраной латышских стрелков тайно покинуло Смольный и прибыло в Москву. С этого момента Зиновьев, оставшийся в Смольном без должного контроля, начал свои репрессивные жестокие действия против российской интеллигенции.

Внимательно следящий за всеми новостями профессор математики Сергей Васильевич Батицкий по дороге на службу в университет подозвал как-то мальчишку, бегавшего по Невскому проспекту с толстой пачкой свежего номера «Известий» за шестнадцатое марта восемнадцатого года. Торопливо развернув газету, профессор нашёл передовицу, где Троцкий от имени Военно-революционного комитета уведомил граждан РСФСР, что Совнарком и ВЦИК на Четвёртом Всероссийском съезде Советов официально объявили своё решение о переносе столицы государства из Петербурга в Москву.

Юридический же статус столицы Москва обрела лишь в конце двадцать второго года. Это случилось после завершения Гражданской войны на Дальнем Востоке, когда был образован Союз Советских Социалистических Республик.

Одной из попыток вывести страну из кризиса и прекратить голод, бушевавший от Поволжья до Сибири, стала новая экономическая политика большевиков. Это новшество особенно сильно ударило по предприятиям тяжелой промышленности, которые стали закрываться одно за другим в Петрограде и по всей стране. Идейную концепцию принятых мер в сторону развития свободной буржуазной торговли снова обосновал Ленин, ограничив сроки новой экономической политики на пять-десять лет и заявив на весь мир, а особенно идеалистам революции, чтобы те не считали, что в Россию вновь вернулся капитализм: «Мы ещё вернемся к террору…».

* * *

В канун образования СССР на семейном совете Батицких было принято решение, что Сережа младший должен пойти в школу с шести лет, иначе он может заскучать и потерять интерес к обучению. Как решили, так и сделали. Мальчик был горд и счастлив, когда в один из вечеров Сергей Васильевич принес упакованную в бумагу и перетянутую крест-накрест новенькую ученическую форму и водрузил прямо в прихожей на макушку внука фуражку с лаковым козырьком. Примерка формы стала настоящим семейным событием, перетекшим в праздничный ужин. Семья Батицких наконец обрела свой некогда потерянный покой, но, как оказалось, совсем ненадолго.

Тихим и теплым вечером тридцать первого июля двадцать второго года профессор Батицкий вернулся домой из университета темнее тучи. Старый Тимофей, привстав со своей лежанки, перенесённой из его бывшей каморки в господскую гардеробную ввиду непреодолимых обстоятельств, а именно – отъёма части недвижимости в пользу нуждающихся революционеров, впервые не осилил встать навстречу своему хозяину. Профессор, погружённый в тяжелые мысли, проследовал в свой кабинет.

– Что случилось, дорогой? – спросила участливо Татьяна Петровна, подавая мужу домашний халат.

– Танюша, нежданно-негаданно к нам в дом снова постучалась беда, – тихо сказал Сергей Васильевич, подавая ей в руки листок с текстом, внизу скреплённым печатью.

– Что это? – спросила она, надевая свои круглые очки-пенсне и читая бегло вслух:

СПИСОК АКТИВНОЙ АНТИСОВЕТСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

(профессура Москвы и Петрограда…):

Трубецкой Сергей… Кизеветтер… с женой Бердяев Николай…

Бронштейн Исай Евсеевич – преподаватель, арест, высылается.

Булгаков…

Сорокин Питирим…

Батицкий Сергей Васильевич, профессор, арест, высылается…

Каргенс…

Соловейчик…

Сережа, что это? Я не понимаю? Как? За что? Куда? Каким образом? А как же дети, наш внук? – дрожащим голосом шептала она…

– Не волнуйся! Мы не одни, из Петрограда – тридцать четыре человека. Эти «реформаторы» даже не удосужились привести список в приличный вид и не систематизировали его! Изложено всё как попало – иррационально! Не по алфавиту, имен и отчеств у многих не указано, должности и ученые звания напутаны… Никакого порядка! – возмущенно говорил Сергей Васильевич, почему-то обратив внимание именно на оформление этого зловещего списка. Уж чточто, а логика в этом документе точно отсутствовала, словно имена людей, ранее никому не известных, были выбраны и включены сюда абсолютно случайно…

По словам и состоянию мужа Татьяна Петровна поняла, что он ошарашен и взволнован совершенно. В такие минуты эта хрупкая милая женщина старалась быть подчёркнуто сдержанной и спокойной, поскольку принимала на себя ответственность за семью и всё происходящее вокруг. Не секрет, что отличительной чертой Сергея Васильевича Батицкого с самого детства была некая странность поведения в нештатных ситуациях. Проявлялась эта «мужская слабинка» и в годы семейной жизни. Если, к примеру, на кухне или в ванной начинали течь кран или, того хуже, трубы, на него тотчас нападала растерянность и беспомощность. В такие минуты профессор в наивном отчаянии мог воскликнуть что-то вроде: «Я не слесарь и не водопроводчик, я не сантехник, чёрт побери!» Тогда Татьяна Петровна спокойно вызывала нужного мастера, бормоча полусерьёзнополушутя себе под нос: «Конечно же, дорогой, я сантехник, и я водопроводчик. Ты, главное, не волнуйся так…» Подобная «бытовая» паника странным образом уживалась в этом гениальном учёном с проявлением удивительной педантичности и высокой организованности в науке. Строгий мир точных цифр и формул был ему много ближе и существовал параллельно миру материальному, в котором Сергею Васильевичу с возрастом становилось всё сложнее и сложнее жить…

– И они решили, что справятся сами! Получается, что Советам больше не нужны разумные и образованные люди! – словно бы пребывая не в себе, говорил профессор, завязывая дрожащими руками пояс домашнего стеганого шёлкового халата.

– Татьяна Петровна, матушка, скорее! – раздался голос Варвары из соседней комнаты.

– Да что там ещё?! – переглянувшись, Батицкие поспешили на её зов.

– Тимофей-то, с лежанки своей, видимо, захотел встать. И вот… – испуганно пробормотала Варя, показывая на бездыханного старика, лежащего на полу в гардеробной…

Так тихо и незаметно закончилась долгая и непростая жизнь доброго и верного «оруженосца» профессора Батицкого – Тимофея, героя нескольких войн с турками и надежного сторожа всего барского добра, заботливого воспитателя, веселого собеседника и искреннего радетеля за всю семью барина перед Господом Богом.

Кот Василий, бессменный друг и горячая живая грелка-лекарь старика, забился в испуге под кровать и долго не выходил оттуда, временами издавая дикие грудные звуки и шипя на кого-то невидимого. После похорон же Васька как ни в чем не бывало, поев блинов со сметаной, мирно начал ласкаться к маленькому Сереже, позволяя лишь ему одному гладить себя по пушистой спинке.

– Вот как бывает, – наблюдая эту картину, сказала Татьяна Петров на, – похоже, что Василий наш нового хозяина себе выбрал.

– А может быть, это от того, что Сереженька – тоже рыжик? – ласково предположил Николя, младший брат Антона.

Повзрослевший юноша никогда даже не пытался приласкать большого и вальяжного кота Василия, обладавшего внешним достоинством Фридриха II – короля Сицилии, написавшего за свою жизнь трактат «Об искусстве охоты с птицами»: у обоих (короля и кота, как думал Николай) схожей была надменность во взгляде. Про эту схожесть Татьяна Петровна как-то обмолвилась в присутствии младшего сына, комментируя реакцию кота на птиц, садившихся на подоконник. Василий напрягался, как струна, низко прижимая голову и все туловище, будто крался за добычей, весь дрожал, нервно шевеля из стороны в сторону хвостом, издавая своеобразные звуки, похожие на кряхтение и постукивание зубами одновременно. Кот явно был в душе птицеловом! С тех самых пор весёлый Николя, молодой дядюшка Сережи, называл их домашнего питомца не иначе как «Его величество король Василевс».

* * *

С получением уведомления о вынужденной экстренной эмиграции, а вернее, высылки из Советского Союза, семья, казалось, впала в невидимую бездну тоски. Однако, обсудив и взвесив все обстоятельства, Сергей Васильевич сделал вывод, что опротестовать решение властей невозможно, в случае самовольного возвращения на родину предусматривался расстрел. И Батицкие смирились… На допросе их долго не держали. Буквально по полчаса на каждого. Обвинений никому не предъявили. Физической расправы тоже не было. Всей процедурой и организацией высылки ученых и писателей руководило ГПУ. Чудом уже было то, что из специального фонда советское правительство выделило пятьдесят миллиардов рублей, оплатив пассажирам двух пароходов «Обербургомистр Хакен» и «Пруссия», совершившим рейсы Петроград – Штеттин, места первого класса.

Готовясь в неизвестную дорогу, Татьяна Петровна подозвала невестку. И они вместе с Варенькой тщательно перебрали гардероб Батицких, отложив в сторону некоторые вещи Сергея Васильевича, которые могли пригодиться Антону, наряды Татьяны Петровны, ставшие полезными Вареньке на долгие годы, кое-какую одежду и обувь на вырост для Сережи из ещё новых и добротных вещей Николя. Передавая шкатулку с фамильными драгоценностями Варе, свекровь сказала лишь несколько важных слов:

– Храни, дорогая! Не хочу говорить про «черный день», до того дня, когда они тебе пригодятся. Хочу думать, что у тебя будет возможность их надеть, быть может, в театр. А ещё буду молиться и верить, что когда-нибудь эти украшения ты передашь моей будущей внучке, а она – моей правнучке…

Женщины крепко обнялись и разрыдались, словно почувствовав в тот миг, что больше они никогда не увидятся! Понимая, что мужчины не должны видеть их слёз, они подошли к большому зеркалу, в последний раз запечатлевшему в своей памяти их совместное отражение, и улыбнулись, выйдя из комнаты в гостиную. Позднее, желая посмотреть на себя в то самое старинное трюмо, Варя иногда видела в нем рядом с собой дорогую свекровь, подарившую ей столько доброты и тепла, сколько она не знала от родной матери. «Всё у нас хорошо, дорогая, знайте об этом, где бы вы ни были сейчас!» – говорила мысленно Варенька, представляя в такие минуты рядом с собой образ Татьяны Петровны. И это духовное общение со свекровью придавало ей сил…

Ни семья профессора Батицкого, ни их товарищи по несчастью, обреченные на насильственную депортацию с родины, даже не догадывались об истинных причинах происходящего! С высоты своего высочайшего интеллекта они искренне считали себя в душе гордостью своей страны. Будучи истинными «светочами разума», эти люди даже не удосужились прочесть статью всё того же Ленина «О значении воинствующего материализма», опубликованную в марте двадцать второго года в регулярном большевистском журнале «Под знаменем марксизма», ибо такую литературу не читали вообще! Однако это уже был первый сигнал в истории Советской России, упреждающий любую критику в адрес идеологов коммунизма со стороны российской интеллигенции и православной церкви. За пять лет существования советской власти интеллектуалы России до этого времени не испытывали на себе жесткого давления со стороны госструктур. В Москве активно работала Вольная академия духовной культуры под руководством Николая Бердяева. В Петрограде частенько собирался «Вольфил», или «Вольная философская ассоциация». Было немало других общественных организаций, кружков, обществ, где люди из круга интеллигенции могли собираться, дискутировать, обсуждать научные или философские статьи из европейских журналов. Подобных изданий хватало и в обеих столицах. Причем вся эта рафинированная элита передовой российской мысли и науки никогда прямо не критиковала Советы, живя в своём узком и ей понятном круге бытия. Вторым сигналом, на который Сергей Васильевич Батицкий уже обратил внимание, стала опубликованная в августов ских «Известиях» статья-предисловие Троцкого к книге американской журналистки Анны Луизы Стронг “The First Time in History”², где устроенные репрессии по отношению к цвету российской интеллигенции были открыто названы «гуманизмом по-большевистски». Тиражируя столь помпезное заявление наркома по военным и морским делам и председателя Реввоенсовета Троцкого, поддержавшего инициативу вождя мировой революции В. И. Ульянова-Ленина, мировая пресса была вынуждена повторить его столь недвусмысленно прозвучавшие слова: «Те элементы, которые мы высылаем или будем высылать, сами по себе политически ничтожны, но они потенциальное орудие в руках наших возможных врагов. Вот почему мы предпочитаем сейчас, в спокойный период, выслать их заблаговременно». На подобное официальное высказывание большевиков не менее резко отреагировал рейхсканцлер и министр иностранных дел Веймарской Республики Карл Йозеф Вирт, заявивший, что «Германия – не Сибирь, и ссылать в неё русских граждан нельзя. Но если русские учёные и писатели сами обратятся с просьбой дать им визу, Германия охотно окажет им гостеприимство». Абсурд политической ситуации усилился тем, что Советы «вежливо попросили» высылаемых за границу российских граждан самим обратиться в посольство Германии за визами! А Троцкий, комментируя корреспонденту газеты «Известия» проводимую в Советской России акцию, добавил фразу, ставшую в те времена «крылатой»: «Высылаем из милости, чтобы не расстреливать». Проводимая Советами новая экономическая политика обязывала большевиков, прежде без суда и следствия ставивших своих врагов к стенке, продемонстрировать миру акт своего гуманизма и лояльности по отношению к инакомыслию. И эта акция оказалась спасением для нескольких сотен семей, беспрепятственно покинувших Советскую Россию. Можно сказать сегодня, что им повезло… Пройдет совсем немного времени, и СССР надолго закроется от всего мира прочным «железным занавесом». Чуть позднее людям, оставшимся по эту сторону, придётся пережить все ужасы ГУЛАГа, расстрелы и пытки…

Третьим сигналом о начале принудительной депортации стало уже официальное заявление, вышедшее в газете «Правда» под заголовком «Первое предостережение». Здесь многим известным литераторам, учёным, врачам, философам, агрономам, священнослужителям и т. д. были предъявлены открытые и абсурдные обвинения в желании реставрировать монархию и даже в шпионаже.

Двадцать девятого сентября двадцать второго года, накануне почитаемого православными праздника Веры, Надежды, Любови и матери их Софьи, у петроградского причала правой набережной Большой Невы стоял пароход «Обербургомистр Хакен», который должен был следовать в германский порт Штеттин³. (Спустя многие десятилетия, когда «красная империя» Советский Союз приказал долго жить, с легкой руки известного математика и философа Сергея Хоруж ева, такие рейсы получат название «философские пароходы».) Немецкое судно было пришвартовано к дебаркадеру примерно там, где к Неве выходят Восьмая и Девятая линии Васильевского острова. Прежде это историческое место в Санкт-Петербурге называлось Никол аевской набережной, переименованной в 1918 году в набережную Лейтенанта Шмидта. Дул сильный северный ветер. Но покидавшие Россию люди не торопились подниматься по трапу в свои каюты. На первом «философском пароходе», практически в неизвестность, вместе с московскими философами и учеными отправились около тридцати профессоров из Петроградского университета. В этот список и попали старшая чета профессора Батицкого и их младший сын Николя. Такое было время – пора перемен, вынужденных разлук и страданий. Чувство униженного человеческого достоинства, поруганной чести – вот что ощущали те, кого, вопреки их желанию, лишили права свободно общаться с оставшимися членами семьи, лишили родины и свободного волеизъявления. Около семидесяти пассажиров со слезами прощались с Исаакиевским собором, купол которого был прекрасно виден с этого места… Морским кадетским корпусом, памятником Крузенштерну, СанктПетербургским горным институтом, Церковью Успения Пресвятой Богородицы, Эрмитажем… Каждый из удрученных горем изгнанников прощался со своим Петербургом-Петроградом…

– Смотри, папа, вон там виден университет… – прокричал сквозь ветер Николя. – Вон – вдали – шпиль Петропавловской крепости на Заячьем острове. Маменька, взгляните, напротив, через дорогу, Пушкинский дом… Боже, вернемся ли мы когда-нибудь?

Татьяна Петровна стояла бледная как полотно. С каждой минутой она чувствовала себя всё хуже и хуже и держалась из последних сил. «Боже, мы не взяли с собой никаких медикаментов, кажется, у меня высокая температура», – подумала она в тот момент, когда к профессору Батицкому подошёл его коллега и почему-то именно у него спросил:

– Вы слышали, милейший Сергей Васильевич, что нас выдворяют всего-то на три года?

Посмотрев на этого несчастного глазами, полными слёз, Батицкий не смог ответить, лишь отрицательно замотал головой, оба мужчины отчетливо осознавали жизненную трагедию.

– Ох… эти извращенные мерзавцы, – кивнув в сторону подъехавших чекистов, зло сказал профессор философии. – Они забрали у нас паспорта, вернут ли? Слава богу, что ваш сын не призывного возраста. Будь он старше, его бы ни за что не выпустили с вами! Я как-то читал… В Древней Греции самое суровое наказание, сродни гражданской казни, называлось остракизмом. Оно считалось страшнее лишения жизни, поскольку лишало чести. Это когда людей принудительно выселяли из Афин на остров Родос…

– Друг мой, наверное, нам всем станет легче, если мы, чтобы не сойти с ума и преждевременно не умереть от разрыва сердца, сделаем своей душе внутреннюю перенастройку: давайте представим, что нам выпала Честь и распорядилась Судьба стать не изгнанниками, а… посланниками российской науки и культуры. Допустим, что на нас лежит важная миссия – возглавить высшие круги российской эмиграции, оказавшейся в Европе и на других континентах после этой большевицкой революции. Я читал, что сейчас в эмиграции около двух миллионов представителей Российской империи. Там есть дети и юноши, которые нуждаются в наших знаниях. Жаль… Мне запретили взять с собой мои рукописи, мои статьи, – произнес Батицкий, решившись поддержать коллегу морально. – Может, потом, позже… их можно будет прислать в посылке?

Согласно предписанию советского правительства сотни профессоров, преподавателей университетов и институтов, общественные деятели, талантливые музыканты, художники, артисты, врачи, чьи имена были включены в Список активной антисоветской интеллигенции, навсегда покинули Советскую Россию. Для этой цели были выделены пароходы и поезда из Петрограда, Москвы, Одессы, Севастополя, отбывающие в Латвию и Германию. Конечным пунктом являлся Берлин. Сборы русских интеллигентов в дорогу были недолгими. С собой разрешалось взять одно летнее, одно зимнее пальто, две пары дамского или мужского нижнего белья, две пары носков или чулок, две пары обуви, пиджак, пару денных рубашек или платьев, пару ночных сорочек, брюки и шляпу. Категорически запрещалось вывозить драгоценности, ценные бумаги. Даже золотые нательные кресты необходимо было снять. Разрешили оставить при себе только венчальные кольца и деньги в сумме пятьдесят рублей. Про лекарства в те дни при сборах никто даже и не вспоминал. А ведь они понадобились многим…

Пароход, на котором отправились Батицкие по Балтийскому морю, был грузопассажирским. Качки почти не было, несмотря на ветреную солнечную погоду. Во время плавания Татьяна Петровна, часто выходившая на палубу, чтобы ближе познакомиться со спутниками по несчастью, простудилась ещё сильнее и впоследствии, заболев тяжёлой формой пневмонии, тихо скончалась, не добравшись до чужбины. Сергей Васильевич просил как мог сурового немецкого капитана разрешить доставить тело любимой супруги до порта и предать его земле, как положено по православному обычаю. Однако тот был неумолим, и ровно через час после смерти, с немецкой точностью и следуя правилу: «Орднунг мус убераль зайн!»⁴, тело покойной Татьяны Петровны было замотано в белую ткань, перевязано бечевкой и на ходу сброшено в открытое море. Сергей Васильевич был безутешен. Николя, несмотря на детские проблемы со здоровьем, вдруг проявил себя совершенно неожиданно. Он трезво оценил случившееся и взял на себя заботу об отце.

– Папа, мы должны быть мужественными. Высшие силы послали нам это испытание для укрепления наших душ. Постарайтесь поплакать и отпустите маму. Она была лучшей из лучших матерей, которые были, есть и будут на свете. Но её не вернуть, а нам необходимо жить дальше и принимать с благодарностью всё, что посылает нам Господь Бог. Крепитесь! Раскисать нам никак нельзя… Иначе можно погибнуть. Я уверен, что это не конец! Мы сможем все пережить и найдем способ идти дальше и жить достойно. Во имя маменьки и Маруси!

Последние слова сына яркой вспышкой осветили сознание Батицкого. Он вдруг вздрогнул всем телом и, не в силах более сдерживать слезы, разрыдался, как никогда в своей жизни. Это были слезы горечи от потери любимой, а с ней и потери Родины, слёзы смертельной усталости от долгих страданий и мучений, унижения и безысходности.

Спустя годы профессор Батицкий, работая уже в Русском научном институте в Праге, организованном президентом Чехословакии Томашем Масарчиком, философом по образованию, напишет об этом времени в своих мемуарах: «Времена и эпохи, наполненные столь страшными событиями и изменениями, многие считают важными и интересными, но это времена и эпохи несчастные, полные страдания не только для отдельных людей, а для целых поколений. История не щадит человеческой личности и не замечает её…»

* * *

Дом Батицких опустел. Антон и Варя чувствовали не просто грусть, а невосполнимую утрату, не дававшую радоваться жизни и ощущать покой и надежность окружающего мира. Через несколько дней после отъезда родителей и брата к Антону Сергеевичу нагрянули незваные гости – члены домового комитета – и вручили постановление об экспроприации ещё нескольких комнат в пользу нуждающихся в улучшении жилищных условий. Мебель из отчужденных комнат была опечатана вместе с вещами, находившимися там, и вскоре почти вся была вывезена в неизвестном направлении. В стенах были проделаны ходы и установлены двери. Прежняя просторная кухня, ванная комната и санузел стали помещениями общего пользования, а остальные комнаты заселили персоны пролетарского и иного происхождения. Пресловутая бутылка водки служила для них мерилом дружбы и уважения друг к другу, а любимым развлечением были утренние похмельные выяснения отношений, а порой и потасовки…

Батицким же помимо трёх комнат досталась кладовка в восемь квадратных метров с узким окном и небольшой межкомнатный коридор, отделявший их пространство от остальной жилплощади массивной старинной дверью из дуба, запираемой на ключ. Варвара, после получения соответствующих документов на жилплощадь, вызвала плотника, и тот приделал изнутри дополнительный засов. Закрыв накрепко дверь, Варя попросила прикрепить над ней чёрную резную гардину, на которую тут же повесила две плотные шторы из зеленого бархата с ламбрекеном и золотыми кистями. В этом пространстве она оборудовала себе кухню, поставив небольшой стол, двухконфорочную плитку с духовкой и шкаф для кастрюль, сковородок и прочей нужной для обихода утвари. Затем в дом был приглашен сантехник-водопроводчик. Внимательно рассмотрев соединение водопроводных труб, он взялся оборудовать из бывшей продуктовой кладовой Батицких небольшую ванную комнату. После всех этих дел Варя осталась собою довольна, для отдельной кухни места ей вполне хватало. Порою, прислушиваясь, что происходит за дверями её «крепости», молодая женщина ловила себя на мысли, что она, словно орлица, охраняет своё гнездо от посторонних глаз неожиданно объявившихся соседей. Однажды весенним утром Варвара в очередной раз услышала шум на общей кухне.

– Я кому говорю, это мой керогаз, и ты не моги на него свои каструли ставить! Ишь, повадился! – гремя посудой, истошно кричала соседка по коммунальной квартире на вновь заселившегося жильца, мужчину средних лет, неблаговидной и вороватой наружности и явно плевавшего на все правила проживания в коммунальных квартирах. – Слышь, тетка, не мороси! Ещё хоть слово вякнешь, я твоими потрохами на этой стенке свои законы жизни напишу! – хриплым голосом угрожающе ответил ей нарушитель порядка.

– Видала я таких! – явно не растерявшись, парировала соседка, очевидно уже привыкшая к подобным выходкам.

Между ними началась потасовка, которая, судя по звукам, быстро переместилась из общей кухни по коридору прямо под двери Батицких. Женщина, истошно вопя и крича благим матом, явно не желала поддаваться сопернику. Вскоре послышался её хрип, а затем всё затихло… Победивший в этой жестокой схватке за керогаз и главенство на кухне неровным шагом поспешил по коридору, сбивая со стен висевшие тазы и корзинки. Вскоре его шаги послышались вновь, и через пару минут он выбежал из коммуналки, громко хлопнув входной дверью… Варвара, слышавшая всё это, решила выглянуть из своего убежища, чтобы посмотреть на произошедшее. Открыв дверь, она с ужасом разглядела в неосвещенном коридоре окровавленное тело соседки с неестественно запрокинутой головой и вывернутой правой ногой без обуви.

– Господи! Только этого нам не хватало! – прошептала в испуге Варя и поспешила к телефону.

– Милиция? Срочно! Убили человека. Батицкая Варвара Михайловна. Пушкинская, девятнадцать, третий этаж. Жду.

Повесив телефонную трубку, она осторожно обогнула труп соседки, чтобы не наступить на лужицу крови, и вошла к себе. Посмотрев на каминные часы, Варенька сообразила, что через полчаса или чуть позже должен вернуться муж с прогулки. Спустя некоторое время в дверь настойчиво позвонили. Варвара, дрожа от волнения, волнуясь, что вот-вот проснется Марусенька, спросила:

– Кто там?

– Откройте, милиция! – прозвучало с обратной стороны.

Варя открыла дверь.

– Здравствуйте, гражданочка! Следователь Волков из Центрального управления уголовного розыска. Со мною ваш участковый, товарищ Васильев и следственная группа. Это вы звонили про убийство? – спросил он, поправляя свой щегольской гражданский пиджак темно-серого цвета. Не дожидаясь приглашения, он проследовал по коридору к лежащему на полу бездыханному телу соседки и, открыв свой маленький криминалистический чемоданчик, надел перчатки и стал внимательно осматривать труп.

– Я звонила.

– Васильев, ну и чего ты стоишь, дуй за понятыми! – скомандовал следователь Волков. – Так… Как ваше имя, гражданочка? – спросил он вежливо, бросив внимательный и тяжелый взгляд на Варвару.

– Варвара я. Варвара Михайловна Батицкая.

– Батицкая, говорите? А писатель Батицкий – не родственник ли вам?

– Муж.

– Хорошо пишет ваш муж! Я читал его книжки, признаться, с удовольствием. А сейчас он где?

– Скоро должен вернуться, – ответила Варвара, машинально кутаясь поуютнее в домашнюю шаль.

В это время послышались шаги по лестнице и поворот дверного ключа. Спокойно открыв дверь, в прихожую общего коридора вошел Антон Сергеевич, осторожно проверяя своей длинной тростью проход и направляясь к своей квартире.

– А вот и он! – радостно сказала Варвара и направилась навстречу мужу. – Не волнуйся, дорогой, у нас тут милиция. Соседи повздорили, и тот, который из крайней комнаты, ну, который недавно заселился, убил ножом соседку, ту, что из комнаты напротив кухни, – скороговоркой сказала Варвара. – Я вот милицию вызвала. И наш участковый тоже здесь, только за понятыми пошёл.

– Здравствуйте! Я муж Варвары Михайловны – Антон Сергеевич Батицкий, – представился он. – Чем могу быть полезен?

– Здравствуйте! Никогда бы не подумал, что вы незрячий! Читал ваши новеллы, так там всё живо и ярко описано, что не каждому зрячему по плечу! – отвечая на приветствие, сказал следователь.

– Благодарю вас!

– Вот по звонку вашей супруги прибыли на место преступления.

Сейчас опрошу её для протокола и думаю, что мы тут сумеем справиться сами, но, если понадобится ваша помощь, позовем. Приятно познакомиться! Вы можете пройти на свою жилплощадь. Товарищ Синицын, помоги пройти товарищу писателю в его апартаменты, – обратился он к криминалисту. – Мы тут ненадолго, я думаю. Все и так понятно, бытовуха, уголовщина. Каждый день одно и то же: обыски, убийства, отпечатки пальцев… После Гражданской приходится вплотную с бандитизмом воевать, но скоро и с ним покончим! Вот о чём надо книжки писать. Тут каждый раз как по лезвию идти приходится…