Читать книгу: «Когда кончилось лето», страница 3

– Ну, а значит лучше или не пить, или пить весело! – соглашается Ларик.

– А откуда ты взял про десять-пятнадцать лет, все-таки? Просто так? – Сазан хочет плотнее заняться темой.

– Смотри. Это очень грубая прикидка. У нас разница в продолжительности жизни женщин и мужчин 10—15 лет. Разница общей продолжительности жизни с нормальными странами лет 15 по минимуму. На это влияет множество всяких факторов, – уровень доходов, здравоохранение плохое, насильственные смерти и прочее – поэтому на мрачное питие винюшки все не списать. Но, с другой стороны, те, кто мрачно пьют винюшку, явно находятся в повышенной зоне риска. Вот так – туда минус, сюда плюс – и получаем десять лет. – я выказываю географическую подкованность.

– Впечатляет. А я согласен про стресс на самом деле тоже. Сейчас о нем только и говорят постоянно. Хотя есть ощущение, что это выдуманная, наигранная история. Неужели нельзя перекроить жизнь, чтобы этого стресса избежать более-менее… Ну или снимать стресс. – рассуждает Ларик.

– Знаем мы, как ты снимаешь стресс, на практике видели воочию! – начинает похохатывать Кислый.

– А ты как будто иначе! Поделись тогда! – в шутку негодует Ларик.

– Вот, кстати, где сермяжная правда кроется. Я так посмотрел на всех наших. Кто-то из-за учебы сильно парится, у кого-то с деньгами или родичами напряги. Но в действительности – главный источник стресса – девицы. – делится опытом Сазан.

– Точнее, их отсутствие в нашем случае. – поддакиваю я.

– Ага, а разговоров то! Этот змеится, это клинья подбивает, этот под боротьбу площадку топчет, этот целую стратегию разработал… И что? А получается, что либо не солоно хлебавши сидишь, либо рукой махнешь – мне водка ближе. Или вот как Тимка, телку нашел, так с ней только и валандается, не видно больше Тимки, нет его в нашей жизни. И он такой – «Да я, пацаны, вас ни на что не променяю, будем так же тусить». И где это тусовщик? А если придет – Аня то, Аня се. Спору нет – Аня в порядке вообще. Но когда ты тут заскочил на огонек, можно немного пластинку поменять. В общем, фигня какая-то. Либо все страдают, что нет ни хуя. Либо человек пропадает сам по себе – и становится приложением к Анечке, Катеньке, Леночке… Бред тупой. – разошелся Сазан.

– А потому что странные вы люди. Считаете, что проявить такт и расположение к даме – это вроде как западло. А тот, кто отключился от вашей клоунады хоть на минуту – вообще потенциальный предатель. Вот и остается, или локти кусать, или откалываться совсем. Какая девчонка нормальная на вашей посиделке обычной высидит. Зачем ей это? – парирует Кислый.

– Есть такие, та же Саша, допустим, или Кристина. – не соглашаюсь я.

– Но давай по чесноку, мы же их сами короновали в эту нашу тему, и они вроде как без спроса и запроса перешли в роль боевых подруг. И все были очень рады поначалу, но оробели потом. Вот Сазан с той же Сашей ходил выпивать на крыше. Что-то там рассказывал, романтику пытался устроить. Как-то проявить себя. А что у той Саши в голове – одному богу известно. Но только помните, что было, когда Сазан к нам в домик с недопитой бутылкой вернулся? – вспоминает Ларик.

Мы все засмеялись. Я поглядывал на Сазана, пытаясь разглядеть неискренность, но не нашел ее. А дело в том, что перед выходом на дело мы перекрестили Сазана, дали ему гондон и пинок, с пожеланием не возвращаться на щите. А когда он вернулся с рассказом, что все на мази, но пока без победы – мы его осыпали улюлюканем, хрюканьем, завываниями. И вытолкали из домика на улицу. Потом впустили правда, когда куражится надоело.

– Опять вы за свое. – по Сазану видно, что все это уже прошлое.

– А чего нет? Потом еще над Сашкой все стебаться стали, и она окончательно стала монахиней нашего движения алко-дегенератов. Хотя, я вам скажу, монахиню она вот вообще ни разу не напоминает. Продолбали девицу ни на чем. – подводит итог сей басни Ларик.

– За Сашку!

– За алко-дегенератов!

– За анархо-аморализм!

Виноградный день плескается через край на манишки, а Сазан напевает шлягер «Лейся, лейся Виноградный день, Виноградный день, Виноградный дееень, о-о».

– А вообще, Кислый, в чем-то ты прав. Надо как-то придумать, как не потерять весь наш кураж и дебош, но и не остаться в нем, как в тюрьме. Все-таки, правильнее всего – это включить в него телок, но не понимаю как. – продолжает Сазан.

– Поменять что-то, ничего не меняя – это наш любимый загон. – напоминает Ларик.

– Есть что-то хорошее, что не хочется продолбать, мы же не втираем никому ничего и не позируем – какие есть, такие и есть. – почему-то наяряюсь я.

– Старо предание, да верится с трудом. Вы реально иногда как дети малые. – продолжает Кислый.

– Что ты имеешь в виду?

Кислый собирается с силами, но рассказать свою теорию в этот раз не получится. К нам входит Алина. Она неумолимо трансформируется из соседнего проводника в… кого? Просто знакомую? Объект томных размышлений? Послушницу нашего движения?

– Привет! Не помешаю?

– Привет! Конечно нет! Рады видеть, уже заждались. – приглашает Сазан.

– Серьезно? Здорово. Вы все пьете и пьете. А, может, у вас закурить есть? – внезапно спрашивает Алина.

– Конечно, а как же. – Сазан протягивает пачку Явы. – Кстати, курить в тамбуре – не правонарушение?

– Да ну его, запарилась я уже с этим, все – объявляю перерыв. – заявляет Алина, победно тряхнув головой, и вытягивает у Сазана палочку Золотой Явы.

– А мы вот культурно отдыхаем. – говорит Кислый.

– Как раз обсуждали дам. – добавляю я.

– Вот и все разговоры, что у девчонок – про парней, у парней – про девчонок. – смеется Алина. – Я думала, вы тут обсуждаете прошлые и будущие подвиги.

– Ну не без этого, конечно. – соглашается Ларик.

– Завидую я вам на самом деле. Хотя и не понимаю. Но вот нравится вам так отдыхать – вы и катите, и никто вам не указ. А у меня практика, и болтайся по поездам туда-сюда.

– Тоже ведь романтика… – протягивает Кислый.

– Такая себе романтика – от алкоголиков старых отбиваться, полы подтирать и над грязными простынями пылью кашлять. – по лицу Алины пробежала легкая тень.

– А мы вот практику уже прошли. – меняет тему Ларик.

– А вы кто вообще? Учитесь? – спохватилась Алина.

– Вот и приехали: мы – географы из московского универа. Я – Дима, вот – Артем – указываю на Сазана, это у нас Пашка – Алина переводит глаза на Кислого, – и, наконец, Илларион, или просто Ларик.

– А я Алина, хотя вы и так знаете.

– Будем знакомы! – чокаемся Виноградным днем.

– Если географы, то тогда понятно. У вас и практика, наверное, такая же была, в лесу. А у вас девушки на курсе есть?

– Ну почти в лесу. Да у нас половина курса – девушки! – поясняет Кислый.

– Но что-то здесь их нет, или в вагоне прячутся, не высовываются?

– Нет, мы тут сами. – отчего-то гордо говорю я.

– А что за универ?

– В Москве есть только один универ. – мы начинаем смеяться старой поговорке, высказанной Лариком. – Ладно, не обращай внимания, из МГУ.

– Офигеть – просто говорит Алина – и так вот, с Виноградным днем. У нас и в технаре такое старались не пить.

– Давайте, кстати, выпьем! – предлагает Сазан, и мы прислушиваемся.

– Не будешь? – от души протягиваю полторашку я.

– Издеваешься что ли, меня и так прессуют, потому что старший проводник мудак редкостный. Я и делать все должна, а еще ему нравиться и смотреть на него по-собачьи. А что проводник-то этот – вообще ни о чем. Не умеет ничего толком. С людьми общаться не умеет. Козел. Была бы моя воля – я бы не возвращалась туда. – Алина махнула рукой в сторону своего вагона.

– А знаешь что – поехали с нами! У нас одна лодка большая – вместишься. А что без вещей – вон у Кислого, Пашка, то есть – тоже их нет, и ничего, что-нибудь придумаем. – Сазан говорит так, что, кажется, отказать нельзя.

– Эх, Артем-Артем – как давнему знакомому говорит Алина – хороший ты парень, но зря все это. Мне еще документы у себя в шараге закрывать. На зарплату шмотки осенние покупать… А так приедешь в Белгород обратно. Порадуешься пару дней знакомым, а потом смотришь – и нет ничего. Галимая пустота. И не планируется ничего. Голяк. Страшно становится. Дом только старый, и пыльные улицы. Железная дорога эта по ушам ездит. Пацаны, которым вздумалось, что все про тебя знают, и что момент только не пришел еще. Смешные скорее, но иногда так бесит. Родители. Огород, чтобы горбатиться на нем. Подпол с плесенью. Тьфу на это все. Может, ты Паш, и прав, что лучше уж поездная романтика. Кому какая. Да только хочется иногда взять и убежать. Даже не в Москву там, как другие девчонки. А совсем. Чтобы только чемодан вещей, пустая телефонная книга и новое все вокруг. Люди другие, дома другие. Я наивная, думаю, что тогда и начаться все может по-новому. Бред, конечно, как и мысль убежать. Но ничего не поделаешь, приходит в голову. О-СТО-ПИЗ-ДЕ-ЛО. Извините, парни.

Алина глубоко затянулась, а потом тамбур наполнился дымом: Сазан помог. Дым струился в лучах и казался живым. Захотелось, чтобы он не пропадал сразу.

Мне кажется, мы думаем примерно об одном. Как не вяжется с образом Алины это «О-СТО-ПИЗ-ДЕ-ЛО». Но каким искренним звучит. Как хочется схватить ее за руку и сказать: «Алина, все будет хорошо. Я обещаю. Мы что-нибудь непременно придумаем». А дальше – смутно, вдруг подумает, что она нам что-то рассказала невпопад, а тут все поняли, как обычно. Набежали блудливые мальчики, да давай по плечику похлопывать, глазки влажно-слезливые закатывать, да все стараясь руками жадными и цепкими хоть кусочек урвать, пока дают. Но ведь и правда можно что-то придумать. А пока можно просто обрезать фразу:

– Алина, все будет хорошо. – и как будто не хватает только звонкого «Аминь» в конце.

– Да, конечно. Что-то я расклеилась. – Алина встревожилась от своих слов.

– Может, все-таки винюшки? Или у нас есть благородный московский напиток, дамский, «Ай да киви» зовется. – предлагает Ларик.

– Вот вы смешные!

Смеемся отчего то мы все. Как будто вся дистанция между пропала между парой сказанных фраз, но больше – между теми, не сказанными. В которых каждый может увидеть свой ненавистный огород, чем бы он ни оказался, и почувствовать полет от того, как убегаешь далеко-далеко. Свободным, сильным и радостным в дивный мир, которого не существует. Таким, каким ты никогда не был и не смог бы стать. И, может, быть это к лучшему.

Алина докуривает, а Сазан начинает развлекать всех походными байками, пока ей не приходит время уходить. Скоро остановка, мы подъезжаем к Сегеже.

5

Сегежа – чудный город на Выгозере. Город зеков и рабочих, неспокойный уголок на не совсем живой земле. В Сегеже мы взяли перекусить и тупо прогуливались туда-сюда перед мрачноватой многоэтажкой. Да что тут нагнетать – обычной многоэтажкой, которые есть на всем пространстве пролетарского строительства новой жизни. В таких же точно выросли и мы. Но есть одна особенность.

– Пацаны, а че тут так воняет-то? – спрашивает Кислый, когда мы вернулись в тамбур.

– Потому что мы навоняли. – рассудительно отвечает Ларик.

– Да не здесь, а вообще в этом городе. – продолжает Кислый.

– Так это же ЦБК! – восклицает Сазан.

– А что – ЦБК всегда так воняет? – удивленно спрашивает Кислый.

– Ага. – подтверждаю я.

– Да ладно! Ну это же дичь. Вот ты живешь. А у тебя в городе везде вонь. И дома, и на улице, и на работе. Болеешь, и воняет. Празднуешь, и все равно вонь. Душишся, а одежда высохшая уже воняет. Родился – воняло, в гроб кладут – тоже воняет. – задело Кислого.

– Так почти на всех ЦБК, а есть еще некоторые отрасли в химии, животноводство, кожевенная промышленность, рыбная – много всяких радостей. И везде вонь. – со знанием дела рассказываю я.

– И это нормально вообще? Ты сам как думаешь? – спрашивает Кислый.

– Я думаю, что нет. Закрыть бы его к черту, да и все. Ладно, воняет. Но они под него лес вокруг порубили весь, атмосфера ни к черту, вода ни к черту. Значит – болезни, смертность. На десятилетия отравленное место. А ведь так оглядеться – красота. Которой не остается и в помине. Тлен в таких местах, куда человек добрался, но обживаться особенно не стал. Только все разворотил, испохабил, да разбросал кого ни попадя ковыряться в отбросах. – негодует Сазан.

– А если закрыть, что людям делать? Не они строили, не они виноваты. Они живут просто тут. Совки хату за выработку дали, а новые хозяева дают денег, в аккурат, чтобы ноги не протянуть. Вот и сиди здесь кукуй. Но пока завод пашет, есть хоть что-то, чем можно заняться. Не все же в «Пятерочку» работать пойдут, которой, если гикнет ЦБК, и продавать-то некому станет. И вертухаями не всех возьмут. Вот на пайку разве что, в зону – это у нас пожалуйста. Так если все позакрывать, то повымрет все, и нечего станет дорогим москвичам перекладывать из пустого в порожнее. – я много видел подобных городов и много думал, как с ними быть.

– Ну и что делать? Сипеть и чахнуть потихоньку, абы что не вышло? – Сазан переходит к извечным вопросам.

– Не обязательно. Если в общем посмотреть на завод – можно же фильтры поставить, утилизацию наладить, лесопользование реально восстановительное ввести. Вон, через пару сотен километров финны же смогли. У них там и за лесом смотрят, и у заводов жить можно, и люди деньги серьезные получают. Да и в Швеции такая же история… – неожиданно конкретизирует проблему Ларик.

– А чего же не делают? – недоумевает Сазан.

– А на хрена им это надо? Это денег стоит. А деньги любят счет. Вся эта история с модернизацией дорогая, окупается сложно. Там хозяева латают, если развалится, и думают, как заработать, пока гэбисты, условно, не отжали. Или пока дефолт не случился очередной. – развиваю мысль я.

– Тогда народ что? Люди же в говне работают, а кто без них работать на этом сраном заводе будет? – заряжается Кислый.

– А что – бунтовать, бастовать? Это бы здорово. Да только если серьезно дело пойдет – то опять-таки, собственник и закрыться может, продать заводик на разбор, у него еще заводики есть. А у людей другого города нет. И даже кирпичи растянуть не дадут. – я все гну свое.

– Получается, народ у нас как будто крепостной. – подытоживает Кислый.

– Конечно, и еще тут момент важный есть. Если бунтовать и бастовать, то как раз из-за забора завода за забор зоны прямая дорожка. – добавляет Ларик.

– А свобода воли, достоинство, самоуважение – пустой звук? То есть нам это важно, а вот условным «им» – нет? Охрененно вы так все расписали. – кипятится Сазан.

– Так никто же их не отменяет. Есть такая вещь – пирамида потребностей. Если негде жить и нечего есть – человек первым делом ищет кров и еду. Потом пытается обезопасить семью, потом расширить источники самоуважения как раз, ну и дальше. Социология, статистика… – перекладываю, как умею, пирамиду Маслоу.

– Это с одной стороны. А с другой – что в голове у человека. У него вообще понятия достоинства и воли могут быть не похожи на твои и записанные в учебнике по обществознанию. Если воля человека – не крутиться в колесе, которое он не принимает. Если его свобода выбора – саморазрушение. Вот тот же Оргазм Нострадамуса… – продолжает Ларик.

– Так, если переходим к ОН, то надо пить! – такой разговор не вывезти просто так.

– За чистый воздух и свободные мысли! – предлагает Кислый.

– Скелль!

Потом последовал наш любимый разговор. О том, что в мире манекенов жить ярко и умереть молодым может быть вполне осознанным выбором. Пока ты на закостенел, не ожлобел, не прирос, не оброс, не разучился говорить и думать. Пока спектакль, картинки танцев до неба не заслонили все вокруг. Пока желание не подчинилось привычке, а мысль – знакомым словам и фразам. Пока ты не очерствел и не растерял живые импульсы. Пока на веревочке похоти тебя не привели за уд в раек мещанского благополучия. И ты можешь на их нет четко сказать – да, и наоборот. Когда в кличе «Массовая деградация!» можно увидеть самосожжения старообрядцев, только тех, у кого отродясь не было веры. И за всем хитросплетением жанров, ты берешь только самый верх и самый низ. Ползать среди гадов, и раскатами хохотать из самой космической выси над теми, кто думает, что смотрит на тебя свысока.

Все туманится. И как Кислый говорит, что практика обрыганов – это практика бессилия. И как Ларик парирует, что бессилие, это сделать вид, что везде есть разумное зерно. И как Сазан вспоминает, что видел страшных людей-развалин, у которых вид настолько контрастировал с речью, что невозможно было их вытерпеть. Но только к ним он может применить слово «безумие».

Кто-то отлучается поесть или еще куда-то. Возвращается вновь. А во мне вьется стремный жгут несовместимых вещей. И я наполнен его созерцанием, оставив право говорить автономному рту. В этом жгуте воспоминания, запахи Виноградного дня, детские картинки из походов, чек лист взятого оборудования, завод, Алина, интересные наблюдения за внешностью пацанов, представления о грядущем, лесные сказки, хохотуны, самолюбование. А он все вьется и вьется. Падают друг за другом часы, слезает по стене спина. В ногах правды нет. А вообще-то она есть. И это важно. Мы едем-едем-едем в далекие края. Моему коллоиду нужен коагулянт. А куда это подевался Кислый? Пошел за Алиной? А я пойду в кровать. Спать. Так сладко, чтобы ничего не осталось это этого мерзкого запаха.

Блин, а Кислый таки пошел в бой. Офигеть. И вот ведь бросается. Как бульдог на волкодава. Волкодав может задавить волка, но не бульдога. Молодец, конечно, хоть и смешной. Вот бы тоже так, только без риска быть осмеянным. Какой я все-таки зависимый. Ну хоть не неуловимый Джо. Отчего неуловим тот самый Джо? А потому что на хер никому не нужен. Надо было хоть поболтать с девчонкой. И с той тоже, мда… А еще я ведь точно знал, что понравился той самой, еще с лагеря. Отчего ее ладони были так горячи? Почему она так славно поводила чуть-чуть головой в выемке моего благодарного плеча. Под эту нескончаемую песню, в темном зале с дощатым полом, где сосредоточилось все восприятие жизни нескольких десятков человек, под затихающие раскаты «Я свободен…».

Последнее, что я вспоминаю за этот день – крик ворвавшегося в вагон Кислого:

– Далаааа!

– Что дала? – мутно спрашивает Сазан.

– Телефон.

Пока.

Случай в Ламбино

1

Чертов будильник! Он вгрызается в ухо, хотя мысленно я уже встал. Так встал, что влетел головой в третью полку, и упал обратно. Повернулся всем туловищем. За окном бледный свет, робкие цвета. Время пол пятого утра. Приветствую тебя, первый походный день!

Ларик уже не спит, сосредоточенно смотрит в окно. Сазан сучит ногами под простыней, Кислый сросся с подушкой. Его теребление не дает никаких результатов. Пока умный Сазан, выбравшийся наконец из простыни и запустивший пятерню в кудри, не бросил, как будто походя – «интересно, как там у Кислого были успехи». Кислый сразу привстал, заговорил, как включившийся магнитофон, хоть голос его и не совсем слушался.

– Потом расскажешь, айда таскать гробы, солнце уже высоко! – то, что мы почти приехали, сразу же придает мне сил.

Со скрипом поскидывали рюкзаки, оттащили в тамбур, цепляясь за части тел пассажиров, путаясь в чьих-то тапках, рискуя сорвать крантик с титана. Кто-то начал просыпаться и ворчать нечленораздельные послания, адресованные несправедливости вселенной в виде нашего существования. Проводница смотрела тоже как-то недружелюбно, но вроде и с облегчением, что мы отправляемся, избежав скандалов и дрязг. Взгляд ее подобрел, когда Ларик пронес пакет, в который аккуратно сложил мусор.

Следы цивилизации начинают неуверенно нарастать. Из плотной утренней дымки неуверенно выскакивают отдельные дома, бараки, хромые лавочки, полянки, дорожки, протоптанные в опадающей траве. Ламбино приближается. Но не успел поселок раскрыться жидким веером улочек и землистых проездов, как поезд стал притормаживать. До платформы наш вагон не докатился. Встали, замерли на секунду. Потом я выпрыгиваю из вагона, за мной сигает Ларик. Кислый начинает выкидывать рюкзаки, я хватаю, Ларик оттаскивает. А Сазан пытается всем помочь, на самом деле всем мешая. И в итоге спрыгивает последний с растянутым пакетом с остатками снеди.

Мы приехали в неурочный день, а поэтому с нами спустились всего пара местных и компания рыбачков, легко узнаваемая по камуфляжу, осанке и мешкообразным рюкзакам. Поезд уехал, и все они быстро рассосались кто куда. Мы остались одни.

– Мама, я в Ламбино! Здесь холод, жуть и пустота! Мама, я счастлив! – бросает в звенящую пустоту Ларик.

– А тут всегда так холодно? – то ли сонно, то ли похмельно спрашивает Кислый.

– Скажи спасибо, что доброе утро не встретило дождем! – поучаю я.

– Спасибо! – кисло говорит Кислый, который уже слишком притерся к вагону, и не спешил окончательно с ним прощаться.

– Че куда? – Сазан лениво ковыряет носком скарб.

– Ну пойдем пока на перрон… – неуверенно предлагаю я.

Пошли. Постепенно в кудлатом тумане, выдвигаясь на фоне скучных очертаний станции, стал концентрироваться силуэт. Вскоре от силуэта клювиком отделилась фуражка с лакированным козырьком. И мы поняли, что это не просто человек, а человек государев. Идет как будто и просто так, но наверняка с намерением, к нам. Нет времени у людей государевых ходить просто так. Когда мы побросали вещи у ближайшей лавочки, уже вполне рельефный человек в форме подошел.

– Доброе утро! Капитан Савраскин. С поезда? – интересуется он.

Нет, блин, не с поезда – первое, что мне приходит в голову. Но грубить на вежливое обращение не хорошо.

– Да, только приехали. – так намного лучше.

– Вы к кому-то? Вас кто-то ждет? – продолжает человек в форме.

– Мама с папой дома ждут. – отвечает Ларик на вопрос.

– Мы в поход. – говорит Кислый о том, что действительно хочет узнать человек в форме.

– А куда? На Калгу? – вопросы продолжаются, и это начинает раздражать. Да какое тебе, братан, дело. Иди реально лучше жуликов ловить. Вон жуликов-то сколько развелось, страшно подумать.

– Нет, на Валкийоки, гражданин начальник. – отвечаю я.

Человек в форме выуживает откуда-то формуляр и внимательно нас осматривает по одному.

– Вы знаете, что это опасная река? Места глухие, у границы. – он нагоняет жути больше формуляром, чем словами.

– Я уже бывал в тех краях с родителями пацаном. Все там нормально, мы не в первый раз. – продолжаю я бойко.

– Давайте я запишу маршрут и ваши данные. На всякий случай. Надеюсь, все будет нормально, но бывают разные ситуации. – ободряет человек в форме.

Достаем паспорта, хотя Ларик явно хочет поинтересоваться основаниями, родом службы и номером бляхи человека в форме. Но понимает, что сейчас не время. Человек в форме профессионально заполняет формуляр. Я диктую даты и основные точки маршрута. Сазан демонстративно вертит в пальцах сигарету. Когда человек в форме заканчивает писать, формуляр пропадает в глубинах его дохи, и он еще раз рассматривает нас. Щелкает ручкой, она не закрывается, тихо говорит: «Вот блин», встряхивает и запихивает ее в карман просто так, пачкая пальцы. И почему-то становится одновременно и мельче, и человечнее. Становится капитаном Савраскиным.

– Осторожнее там. Вода высокая. Сезон заканчивается. Туристы уезжают. У границы наряды ходят. В лесу зверье развелось. Уже не раз натыкались на медведей. – предостерегает Савраскин.

– Прям медведи? Так и ходят туда-сюда? – в свою очередь внимательно интересуется Ларик.

– С медведем встретиться не смешно. Сообщите в милицию по окончанию маршрута, что благополучно уезжаете. До свидания. – резко заканчивает разговор капитан Савраскин.

– Медведи, на велосипеде… – протягивает Сазан.

Капитан Савраскин уходит в туман. И кажется очень одиноким, особенно если смотреть, как туман съедает его по частям. И отчего-то немного скребут кошки, что мы с ним как-то не по-людски. Интересно, скребут ли кошки на душе капитана Савраскина из Ламбино. Но не настолько, чтобы об этом узнавать.

2

Пока Сазан курил, мы бесцельно бродили вокруг, вглядываясь в распадающийся туман. Потом перетащились к автобусной остановке. Не внушающее доверия истлевшее расписание говорит, что автобус будет в 12 часов с копейками. На улицах пустота. Старый магазин неподалеку похож на деревянный домик с кукушкой, с дверью, закрытой насовсем засовом на амбарном замке. Стены теряют краску, она торчит обрывками по слоям, на календаре лущения – темно-зеленый цвет, бывший новым, верно, во времена Брежнева. Парочка современных ларьков с вывесками из 90-х., которые выглядят старше брежневской краски. Остановка с надписью о том, что «Ламбино решает, а Калевала сосет». Дорога с прибитой пылью, кутылая собака, бегущая чудесным образом вбок от направления головы и мельтешащих ног. Надо подождать открытия магазина и закупиться. Долго, часа три. Я вызываюсь прогуляться. Ларик присоединяется за компанию.

Мы побрели, почти не разговаривая, думая о своем. Только время от времени читали надписи, давали имена явлениям и объектам вокруг. Это было совершенно необязательно, две пары глаз выхватывали одно и тоже. Но и неуместным это назвать нельзя.

Ламбино – таинственное место. Место, по которому нужно пробираться наощупь, чтобы не спугнуть. Чтобы картина не развалилась на бездушный мусор в глазах приезжего гастролера. В тайну жизни Ламбино проникнуть не так-то и просто, но хочется хотя бы прикоснуться к ней.

Ламбино постепенно выползает из лесов деревянными ступеньками домов, гаражей и бань. Вырастает от болотистых берегов, несущих сырость и стынь. Прорывается немногочисленными блочными домами в несколько этажей. По черным бревнам срубов, по фанерным перегородкам-засыпушкам бараков, по панельным стенам можно читать историю Ламбино. Поселка, доросшего до статуса «городского типа», но так и не принятого в города. «Город будет!» – обещают гордые строители нового мира с поблекшей мозаики на весь фасад пятиэтажного дома. И как можно было усомниться в этом, когда появились первые многоэтажки. Усомниться в этих честных лицах, суровых только от непреклонности долга и дела. Но как не принять, что от мифа молодого и грохочущего мира под конец остались только постылые штампы. И чем сильнее они наседали, тем меньше что-то значили. Город не получился. Города здесь не будет никогда.

Он провалился в пространство заросших дворов, полностью освоить которое теперь нет ни сил, ни желания. Застрял во времянках, переживших свой век в несколько раз. Опустил руки пред неизбежностью закрытых школ и поликлиники. Отступил от аллеи победы, где на брызжущей сквозь щелястую плитку траве лежит дежурный венок, купленный из субсидированного откуда-то сверху бюджета. Бросил все, потому что не нашел смысла биться. Поселок так поселок.

Он живет. Из окон торчат спутниковые тарелки – присоска к большому миру в версии телевизора. Кое-где взгляд натыкается на неожиданное буйство красок – построенные по федеральной программе детские площадки. Наверное, они радуют детей и взрослых, но со стороны смотрятся отчаянным стоном. Символом несовместимости реальности и представлений о ней. Врытые в пересыпанную битым стеклом бедную земельку, окруженные сарайками и подъездами с выпадающими дверями, они как будто кричат, что где-то за горизонтом есть совсем другая жизнь. С высоты горки совсем маленький человек, не выше поленницы в соседнем дворе, может оглядеть мир вокруг, пронестись взглядом по тому, что не кажется особенно хорошим или плохим, просто существующим. И покатиться вниз, с восторгом, который со временем затихнет до тихого удовольствия.

Табличка: «Построено по Указу Президента…» стирается из пейзажа также как покрытый серебрянкой Ленин. На потерявшегося вождя, правда, реже плюют: все-таки памятник. У старого клуба написанные от руки афиши, предлагающие поучаствовать в дискотеке 90-х. Рядом объявления о приеме морошки, черники и рогов. Перед зданием администрации с пыльными окнами, рядом с доской почета с выгоревшими портретами – небольшая площадь. На ней гордо поблескивает сайдингом магазин «Магнит» – крупнейший инвестиционный проект поселка эпохи жирных нефтяных лет.

Постепенно поселок просыпается. Проезжают редкие машины. Бодро идут к гаражам мужики в камуфляже. Еще полчаса назад казалось, что все, что хочет Ламбино – это вновь раствориться в краю лесов и болот. Пропасть из глаз, спрятаться в безвременье. Пусть дряблые бревна питают мох, пусть травы прорастут молодым лесом. Пусть постаменты прислонятся к валунам, а во дворах раскинется ковром багульник. И, может, вместе с редкими людьми здесь будут бродить те самые мифические медведи, обходя стороной старые ранки земли, залитые гудроном.

Нет. Это только видится. По рассказом похмельного шатуна, который шепчет на ухо, пока мы с Лариком бродим по поселку. Расходится новый день, лежачие встают, тихие обретают голос. По железке проносится состав. Идут, посмеиваясь, люди с коробами. Прорезаются первые голоса детей. Вот они – загорелые, с царапинами, сливающимися с кожей. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Странно думать, что все будет, как замыслено. Скучно жить в срежесированном мире. Интересно попробовать понять его многообразие. Просто еще одна попытка. Мы идем обратно. Сазан и Кислый увидят совсем другое Ламбино.

Пока их нет, мы читаем лоцию, прикидываем, сколько успеем сегодня пройти. Выходит, будут первые пороги, но несложные. И сначала есть озеро, на котором можно потренироваться в гребле. Задача будет простой – узнать, как мы справляемся с лодками и водой. Желательно сразу правильно раскидать вещи по гермомешкам, пересыпать крупы, перелить водовку в пластик.

Ко времени открытия магазинов Сазан с Кислым возвращаются на остановку, ставшую уже знакомой в мелочах. Кислый говорит, что местные сообщили, что рыбы в этом году не очень много. А он вспомнил, что забыл блесны, но смог купить три штучки у рыбака. Сазан рассказал, что пока они сидели на самодельной лавочке во дворе, какой-то широкой души человек пригласил их в гости – «Заходите, посидим». Но они только покурили через окно: он заглядывал на заезжих гостей, они – ему в кухню. Этот мужик усомнился в наличии автобуса, но спорить не стал. Решили, что я останусь сторожить вещи, а пацаны пойдут в «Магнит» на закупь. Список готов еще с поезда.

Пока сижу, поплевывая, подходит пожилая женщина в ярких резиновых сапогах, спортивных штанах с лампасами и синей шерстяной олимпийке.

– Здравствуйте! – бодро говорю я.

– Здравствуйте! А чевой-то ты один? Где твои друзья? – спрашивает женщина.

– Друзья пошли закупать провизию, а я вот сижу, сторожу. Мы в поход едем, на Валкийоки.

– Вот как, места дале-е-е-екие. А вы сами откуда приехали?

– Из Подмосковья, из Москвы. А подскажите – автобус до Панаярви ходит, влезем мы туда со своими баулами?