Читать книгу: «Когда кончилось лето», страница 2

Редкие фонари бросают огненные снежки к нам в окно. Пьяные глаза не успевают от них укрываться. И воздуха, и места как будто становится меньше. А на полу появляются шлепки портвейновой жижи, крошки и следы. Мы отчего-то постоянно семеним, меняем позиции, тремся по стенам и стеклам, как будто пытаемся вырваться, хотя нам здесь нравится. И даже когда пару раз кто-то из вагона заглядывает покурить, он никак не расшатывает то, что этот тамбур «наш». Кончились прения про еду, и на последнем разливе последней бутылки портишка между словами проползла тишина. Сладкая и мучительная. Приятная, но уж больно непривычная нам, привыкшим заполнять каждый кубик пространства вокруг своим ликующим присутствием. Добрая тишина, к которой мы еще будем привыкать.

Ее неожиданно нарушил Сазан:

– После десятого класса приезжал в старую бабушкину деревню. И там хотел поучиться писать сочинения. Сначала вообще не шло, потому что было неохота. Зачем писать все это, то, чего не чувствуешь. А если чувствуешь – зачем туда обязательно пихать цитаты, которые никогда бы не привел. Но ведь требуют, иначе хрен получишь нормальную оценку. Я что-то там ковырял, «Мертвые души», «Войну и мир». И вдруг подумал, что хочу написать хорошо. По-настоящему хорошо. Взялся, скрипел на стуле, окно забывал открыть, чтобы проветрить. И тогда столкнулся с другим. Более прискорбным. Дерьмо получается. Раньше думал, что дерьмо получается, потому что это формальность. А дерьмо получается, потому что по-другому не выходит. Выходит только, что я дерьмовый сочинитель. И от этого стало грустно. И захотелось домой. Хотя остался. Ходил вокруг этого дома туда-сюда. Осматривался. Воля вокруг – но воли нет. Есть спертый воздух, кровать скрипучая, да затхлый запах в этом доме неубиваемый. И люди, как приклеенные к этому месту – все вокруг знают, но видят, как я станции в метро. Приехал как-то друган ко мне из Липецка, что-то начал рассказывать про мозаики на Киевской, панно на Новокузнецкой. И я ведь сто раз там был, но не видел, как следует, ни разу. Так и лес им. Ну что – лес и лес. Всегда был тут. Хер его поймет, но тошно так стало. А сейчас думаю – ведь ни с чего тошно. Хоть и воспоминания главные, что сочинения я не напишу, и запашок этот. Трухлявого старого дома.

– Сазан, ты так истории рассказываешь, что не верю я, что ты дерьмовый сочинитель. – хмурится Ларик.

– Правда, просто тогда не пошло всего скорее, да и все-таки подневольное отчасти дело, а так – нужно еще попробовать. Про деревню что-то думал такое, но я даже и не бывал в деревне толком. В лесу много раз, в деревне – ни разу, не представляю как оно там. Что они там делают, как живут. – я тоже пытаюсь поддержать, потому что знаю, что Сазан на самом деле отличный.

– Воля в человеке, не в месте. Мне и на районе, бывает, вольно, а бывает душина такая налезет, что волком вой. И погода может быть хорошая, а тут – хоть с друзьями болтай, хоть гуляй, хоть водку пей, а обрыдло все это. Или, наоборот, вроде и хреново все, и поводов радоваться ноль. Не заладилось с ботвой универской, ничего вообще хорошего. А сам легкий, и думаешь, что фигня это все. И смотришь вокруг соколом. Тоска просто пришла, и запах оставила. А вот что это ты его унюхал сейчас – вопрос. – Ларик продолжает свою мысль.

– Да и то правда, сейчас вот все здорово, а такое ощущение, что та деревня где-то за окном пролетела и следа не оставила. Так там все и лежит мертвым грузом. И не двигается никуда. И черновики те тупые, если приехать лет через двадцать, там же валяться будут под пылью. Даже мыши не погрызут.

– Главное, чтобы бабушка была здорова – посмотрел с другой стороны Кислый. – Это вообще самое основное. Потому что повидал я людей разных. И вот смотришь так, нормальный, вроде, человек – правильный, адекватный, свой. Ну что несет порой околесицу какую, так мы все базарим как калеки. Но мы же не калеки на самом деле. А вот тут туже. Поехали мы с партийцами на охоту. Не знаю куда, может, в Тверскую, или во Владимирскую область. Охота так – хуйня, да и не для нее все затевалось. Но походили по лесу, посидели у реки с шашлыком и водкой. Благодать такая. Душевно. И хочется чем-то поделиться важным, ну, обсудить что-то весомое, почувствовать если не друзей, то хоть нормальных мужиков рядом. Мы в баню пошли. И там они завели разговор как обычно – кто кого ебал, кто у кого сосал. Кого в молодежку взяли организатором за это дело. Кто продвинулся. Какой подход к кому есть. Сетовали, что бывают у нас персонажи, что без такой протекции не пустят к делам. Ржали, как на житухе такой жить. Все истории да прибаутки, и подмигивания вот эти, похлопывания по плечу, по животу, ужимки обезьяньи. Смотрю на эти рожи, думаю, – вы и правда мудаки такие что ли. Или привыкли просто, по-другому уже не умеете. Я вышел из бани, больше не хотел к ним возвращаться. Смотрю на звезды вокруг, стыну, пар идет. И тут выходит один кент, видит, что я сник, поглядел секунду молча, хохотнул, и только и смог, что выдать: «Пашка, а ты чего ушел, ты не пидарас ли ты часом?».

– Говна такого везде понасовано, ушатом хлебать можно. Охота еще эта. Вот на хера зверя бить? – неожиданно зло бросает Сазан.

– Ну там же по лицензии. Нормы есть. И испокон века мужики охотой занимаются… – как будто оправдывается Кислый.

– Так, а прикол-то в чем зверей убивать, когда в багажнике, наверное, жопой жуй шашлыка свиного, и до супермаркета ехать час? Типа ты молодец такой, в снаряге и с прицелами пристрелил кого-то. Добытчик, герой? – Сазана глубоко задело.

– А че ты заладил: убивать-убивать. Свинью в шашлыке тоже убили, она не на дереве выросла. Ты же не вегетарианец. Охотник зверя лучше понимает, чем ты, например, и уважает больше. Если нормальный охотник. То же мне, зоозащитник херов. – Кислый тоже немного подкаливается.

– Забейте, а то мы сейчас концов не найдем. Кисл, охота – реально ведь говно, но проехали. Ты вот лучше скажи – на фига тебе партийцы эти, которые еще и мудаки? – этот вопрос давно меня интересовал.

– Ну как, вы вот расслабленные. Правильные, нормальные – это да, водочку пьете, философствуйте. Мне тоже так нравится, но не хватает. Вот так думаешь, что президент мразь, едро это – воры и беспредельщики. И как с ними быть? Найти кого получше и бороться. Линию свою продавливать. От этого может сдвинуться что-то, мы и сдвигаем понемногу. Народ там тоже нормальный есть. И организация целая. Просто как вступал – малой был, думал все будет правильно и радужно. А ни хера в серьезных делах не бывает правильно и радужно.

– И поэтому надо мудакам в мудацкой партии помогать притиснуться к мрази и ворам с беспредельщиками? – слова выпрыгнули сами собой.

– Бля, Лось, ты, конечно, пацан нормальный…

– Стопэ, стопэ. – Ларик хлопает нам по плечам – Сейчас вы тут устроите побоище, и никому оно ни к черту не нужно. Давайте лучше я тоже свою историю расскажу, а то слушать будет некому.

– Да, Кисл, проехали – я не со зла, просто реально не понимаю. – выдаю медячки почти извинений.

– Проехали. – хмурится Кислый.

Клюкаем клюковку.

– Мне что-то другое вспомнилось, не про пейзаж, а просто всплывает все в голове ситуация. Банальная на самом деле, мелкая даже. Но все равно. Сидели мы с Кривым на фонтанах, выпивали как обычно. Терли про учебу. Потом что-то обсуждали по панк-року. Концерты всякие, выезды, группы. И Кривой еще затирал, как их правые накрыть хотели в «Релаксе» после Ышо-Ышо. Ну вроде, кто-то напел, что они ждут во дворах. И все собирались у выхода из клуба, решили толпой валить. Но от толпы боны сами свалили. Все как водится. Мы и не смотрели вокруг, а по соседству какие-то пацаны сидели. В общем, решили мы расходиться. У Кривого еще пакет был с формой для физры, кроссовками, еще каким-то говном, он его на руку повесил. Встаем, а те пацаны нам: «Подойдите-ка». Я им: «Надо – подойдите сами». Смотрю, все ясно с ними, бритые фантики со спартаковскими розами. Подходят вчетвером. «А вы как пацаны, за кого гоняете?». «Ни за кого не гоняем». «Вот оно как! К русскому движению как относитесь?». «А че, есть такое?». «Ты попизди мне тут». «Фашистов ебашить надо, так примерно отношусь». Ну все, прилетело мне в еблет сразу, зуб даже скололо немного. Я в обратку, кто-то еще мне сунул. Но там и драки толком не было, только наскочить успели. Фантики акабов на углу заметили и почесали быстро во двор бочком. Все прошло моментально. Я стою, жую разбитые губы, соображаю. Про Кривого вообще как будто забыл, оборачиваюсь, а он там же в пяти метрах подергивается, вроде целый. Говорю – «Ты как, Кривой?». «Да меня не успели зацепить». И правда, все с ним ровно. И тут он пошел: «Да я тоже думал прыгнуть, но пакет этот зибучий на руке висит, на запястье застрял. Куда я с ним? Пока туда-сюда – они ливанули». И трясет этим пакетом у меня перед мордой, в котором, и правда, рука плотно поджата. Я все это понимаю, но внутри «Вот какой ты, Кривой, ну тебя на хуй, Кривой». А сам: «Понял, херовая, конечно, оказия». Да так и разошлись. Как это выразить, в смущении. Неприятно стало. И то ли мне кажется, то ли несколько раз как мы с Кривым виделись потом, а мы с ним норм тусуем, – он иногда внезапно так в глаза заглядывает виновной псинкой, как будто с вопросом «Ведь все в порядке?». И тогда выходит, что нет. Как и история эта с пакетом – фуфло галимое.

– Блин, не ожидал от него такого. – я тоже хорошо знаю Кривого.

– Да вот в том то и дело, что и я не ожидал, и как будто и сейчас не ожидаю. И вычеркнуть бы весь этот эпизод, но он не вычеркивается. – Ларик выглядит действительно расстроенным.

– Говно этот ваш Кривой, вот смысл с ним общаться? – спрашивает Кислый без излишних сантиментов.

– В целом-то он парень классный, столько мы с ним всего устраивали. И если бы он признал, что ссыканул, да с кем не бывает – я и про себя могу рассказать не самые героические байки. Но вот это вранье. И получается, по итогам я его должен пожалеть. А это можно искренне сделать, только если признать, что Кривой жалкий. А жалкий Кривой это какая-то фантасмагория.

– Ну смотри, Ларик. Это на самом деле как у Кислого с партийцами. Хотелось бы, чтобы все было чин-чинарем, но не сложилось. Если не готов с ним завязывать, не хочешь просто, – и не надо. Только имей в виду, что такой человек. На всякий случай. Мало ли. – делится мудростью Сазан.

– В поход бы я его не позвал, хоть там и не планируется ничего опасного. – добавил Ларик.

– А мы вроде особенно и не звали-то, он не из этих. – мне кажется, это и правда так, хотя звали всех направо и налево.

– Какая-то нагналась печаль и тризна. – Сазан констатирует общую смену настроения. – Лось, а ты тоже поведаешь что-нибудь?

И правда, самое время тоже что-нибудь рассказать. Не для того, чтобы что-то разрешить. И даже не для того, чтобы почувствовать поддержку или поспорить. Просто, чтобы тебя услышали. Чтобы вложить в слова частичку себя, расплескать немного боли или радости, сомнений или воспоминаний. Мы настолько привыкли заполнять все между нами мусором, что иногда побаиваемся даже украдкой выдать что-то сокровенное. Упакованное за многими слоями мятой бумаги, за забытыми фразами, за обманутыми ожиданиями. Где она – та трещина в серой скорлупе угрюмого одиночества. Расплескается, разольется золотыми волнами голая живая душа, поеживаясь нежной новорожденной кожей. И вдруг все вокруг станет твоим, потому что ты его часть, а сам ты станешь землей и небом, рекой и морем, лесом и городом, потому что без тебя они никогда бы не стали такими, какие они есть. Я начинаю, зажмурившись, вытащив из коробки первую попавшуюся из нерассказанных историй. Хотя, может, ее напомнил Кислый.

– Ладно пацаны, раз уж на то пошло. Есть одна история, которую я ни с кем не обсуждал. И вы очень быстро поймете, почему. Дело было так. Мы должны были поехать на всерос по географии. И был в нашей команде некто Вадик, на год старше. Нормальный парень, тихий немного только. На сборах, когда готовились, – я с Вадиком не тусил особенно. Мы там Ягер хлестали, да подушками дрались в темноте под сабвуфер, который я гордо дотащил в рюкзаке до самой станции Перловка. Вадик в этом не участвовал. А на сам всерос он предложил поселиться в одной палате. Мне вообще было пофигу, я там думал только о том, как бы мне не опозорить родную Московскую область. И так получилось, в этой деревне под Тверью, где мы жили, что мы очень классно заобщались. Особенно по книгам. Вадик прочитал огромное множество книг и великолепно о них рассказывал. А еще – он хоть и тихий был и не рвал на себе майку, какой он хардкорщик, какие там у него замечательные идеи, или там, что он систему ненавидит… все вот это. Но иногда выдавал что-то настолько несоразмерное обыденности, о чем я никогда не думал, чего никогда не слышал. Мы болтали с Вадиком на гниловатой терраске глубоко в ночи, когда народ в поте лица готовился к новому этапу. А потом олимпиада прошла. Я охренел от своего результата, вот реально никогда бы не подумал, что получится так хорошо. А у Вадика вышло еще лучше, не сильно, но все же. В комнате не сидел, не сидел нигде. Мы носились кометами по всему пансионату, мы пили, но это была только сотая часть куража. Большинство из нас, многие из каких-то далеких богом забытых мест, поняли – мы получили билет в крутую лигу. Ну, вы знаете, у нас многие на курсе прошли с олимпиады. Так вот, как все закончилось, я пришел в комнату. Вадик сидел один тихо на терраске. Я вообще про него забыл. «Ты чего? Ты же круто выступил!». Вадик молчит, а потом «Да все равно!». «Какое все равно…» – и я пошел делиться всеми заманчивыми перспективами. Вадик улыбнулся и согласился, но был все еще грустным. Мы о чем-то немного поболтали. Потом наступила тишина. Он говорил, что жаль, что мы завтра уезжаем. Я соглашался. Но его эта мысль не отпускала. Он все возвращался к ней раз за разом. А потом, когда я решил откланиваться спать, он внезапно сказал: «Дело в том, что я тебя люблю». Просто так. Я настолько охерел, что и сейчас помню это ощущение. Сначала подумал, что я что-то не так понял, или это тупой прикол. А потом посмотрел на Вадика, и понял, что по ходу не прикол. И захотелось уйти оттуда, отмотать все назад, не хотелось его видеть рядом теперь, но было огромное желание как-то затереть это все, но чтобы он не обиделся, чтобы, просто этого не было. Я сказал что-то вроде «Блядь, Вадик, че за хуйня». И, не слушая ответа, полетел искать искры догорающей тусовки. Когда я вернулся, Вадик валялся на кровати, спал. Под фонарем, заглядывавшим с улицы, было видно, как он лежит лицом к стене с коленями, подтянутыми к груди. Мне стало его очень жаль. Я заснул. Утром мы почти не общались. Он подарил мне на память подписанную книгу. И больше я о нем ничего не слышал.

– Я по ходу пьесы хотел закричать «Пидарас!», «Пидарас!». А теперь не хочется. – говорит Сазан.

– Блин, и правда история не для обычной пьянки. – произносит Ларик в раздумье.

– Ну ведь пидарас-то по факту. – Кислого с панталыку не собьешь

– Так и что с того? – интересуется Ларик.

– Я поэтому и не рассказывал раньше, что получил бы только приколы и угар. Дело в том, что факт, что пидарас. Но с ним было интересно и легко, до того, как узнал про его, скажем так, отношение. А когда узнал, то, после удивления, подумал, что этот Вадик чуть ли не самый смелый из пацанов, которых я знаю. Я девчонке одной три месяца боялся признаться, что она мне нравится. А он нет, хотя это совсем другое дело.

– Ну да, хотя, может, он решил, что ты тоже пидарас. – за этой фразой Сазана затихло, а потом раздался его мощный хохот. – Шутка!

– Вот так я и знал! – присоединяюсь я.

– Вот такая вот школа жизни! – гремит Ларик.

– Ооооо, точно! Погнали, пацаны!

И мы впервые запели все вчетвером, громово, наполняя жестянку тамбура стонущими, ликующими, угрожающими звуками:

Двадцать пятого числа сего месяца

Дворник старый во дворе у нас повесился,

Но не будем мы о нем горевать

Дворник старый, молодым вперед шагать…

Мы успели допеть до строчек «И может быть с тобой, а может быть с другой, юность все равно моя пройдет». Ларик дирижировал руками, раздувая щеки. Сазан сосредоточенно смотрел вперед, как будто его горящий взгляд ловили все устрашенные его удалью и решимостью обитатели вагонных полок впереди. Кислый выдавал строки почти профессионально. А я иногда уходил в хрип, гримасничая, потому что не знал, каким еще способом показать свою полную сопричастность. И тут явилась она.

Заспанная, но великолепная, на перекосившемся бейджике – Алина. Алина была красивой. Наших примерно лет, тоже, наверное, практикантка, из соседнего вагона. Почти черные волосы, огромные живые глаза, в которых прыгали искорки гнева, резвые тонкие брови, строгие точеные черты лица. О котором невозможно помыслить, какое оно дает блаженство, если улыбается именно тебе. Стройное тело, эти славные хрупкие щиколотки. И, конечно, грудь, стыдливо ныряющая в помятую форменную рубашку, но подмигивающая из-за не полностью закрытых пуговок доброй ложбинкой. Вот если бы эти пуговки…

– Вы что тут устроили! Время – четыре часа с лишним. Пассажиры спят. Бологое скоро. – лицо Алины пылало возмущением.

– Добрый вечер, Алина. – кудрявый Сазан нашел себе аудиторию.

– Там научился я, бом-бом-бом, – обламывать женщин. – уже тихо продолжает Ларик.

Я и Кислый просто застыли. А Алина пригляделась к нам повнимательнее и не смогла не хихикнуть, скромно потупив взор. Но собралась:

– Нам целый день на ногах торчать, только сейчас прилечь можно. А если проверка начальника поезда? С нарядом вас моментально вышибут. Все, заканчиваем – и по кроватям.

– Так мы уже почти и закончили. – я показываю на пустые бутылки портыша.

И почему-то именно на этом моменте Алина как будто сбрасывает форму и откладывает протокол.

– Фу, как вы эту гадость пьете. Ну ладно алкаши какие-то, бичи, но вы-то чего.

– А вы портвейн «три топора» пробовали? – интересуется Ларик.

– Пробовала. – отрезает Алина, ее опыт не в пример нашим универским девчонкам. У них это еще впереди.

– А по мне, так нормальный портвейн. – пожимает плечами Сазан.

– Алина, а я вот вино больше люблю, белое сухое. – Кислый вновь становится сладким. При этом обычно он бегает максимум за «Арбатским».

– Так, я тут пришла не бухло обсуждать. Парни, реально хорош. Давайте заканчивать. – неумолима очеловечившаяся Алина.

– А когда Бологое?

– Через двадцать минут. – она смотрит на меленькие блестящие часики.

– Давай тогда до Бологого тихонько доедем, проветримся – и пойдем. – предлагает Сазан.

– Хорошо.

– Алина, а вы еще к нам зайдете? – с неподдельным интересом спрашивает Кислый.

– Если будете хорошо себя вести. – она устало улыбается и собирается уходить.

– А если плохо, то точно зайдете. – проронил, ухмыляясь, Ларик.

– Доброго утра, Алина! – бросаю я в тяжелый дверной проем, когда в нашем вагоне осталась только пятка от одной из лодочек Алины. Да и та скоро пропала.

А за окном начинало светать. В тело стал просачиваться сон и легкий разлад алкогольного распада. По рукам и ногам протянулось утомление. На небе взбух резиновый привкус. Я приоткрыл дверь и ткнулся в пованивающий уют вагона, набитого теплыми и мирно дышащими людьми. В основном семьи, которые пересекают всю страну с севера на юг, чтобы отдохнуть в Анапе или Туапсе. Резким уколом – страшно. Отчего-то я верю, что они славные люди, но так чудовищно не хотел бы оказаться на их месте. Нет-нет-нет, оставьте. Спите спокойно, доброго сна, а я обратно в тамбур.

Редкие постройки обозначают, что мы подъезжаем к станции. Света становится все больше. В нем пустые окраины города кажутся одинокими, покинутыми. Где-то в этих домах живут люди, выросшие под постоянный стук колес. Люди, мимо которых десятками проносятся поезда во все стороны нашей страны. А многие из них на них и не ездили дальше Твери. И даже не представляют, в какие края тебя может завезти этот поезд. Свидетели вечного движения, привыкшие к тому, что от очередного состава позвякивают стекла, также как японцы к землетрясениям. Японцы от землетрясений подозревают неустойчивость в мироздании, подчеркивающую прелесть и принципиальную несокрушимость мира, а что думают о нем жители Бологого?

Поезд заскрежетал и остановился. Мы протиснулись сквозь вагон, выбрались на платформу мимо сонного проводника. Прошли взад-вперед и поняли, что делать здесь нечего. Присели на лавочку, Сазан закурил. В этот момент Ларик запел внезапно. Гулко, тягуче, с грудными всхрипами:

 
Я помню тот Ванинский порт
И крик пароходов угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы.
 

Я пытался присоединиться в тех местах, где мог хотя бы угадать слова. Песня закончилась на словах «Встречать ты меня не придешь, а если придешь – не узнаешь». Сазан сорвался в вагон и прибежал с пластиковой полторашкой Виноградного дня. Выпили. Да и допили ее почти молча, пока сонный поезд дремал у перрона.

– Пассажиры, проходите на свои места, не мешайте пассажирам спать. – увещевал нас проводник.

– О, каков, проснулся, ишь! – приветствовал я, как выяснилось, Виталика.

– Наверное, и правда пора расходиться. – прислушался к разуму Сазан.

– Согласен. – подтвердил Кислый.

– Эх, так и знал, что день кончится Виноградным днем. – поделился наболевшим я.

– Или начнется, как посмотреть. – добавляет Ларик.

– Спокойной ночи!

– Доброго сна!

– Желаю увидеть козла и осла.

– Желаю, чтобы все.

Звуки затихали. Кто-то недовольно ворочался. Поезд тронулся. Сон забрал меня лежащим навзничь.

4

– Лось, вставай, Петрозаводск!

Слова доходят через серую пелену, откуда-то, где должен открыться легендарный свет в конце тоннеля. Я открываю глаза, но взгляд все еще погружен внутрь. Как будто делаю ревизию, все ли на месте, не потерялось ли что-то жизненно важное в организме. Потом картинка проясняется – встают на место запекшиеся линзы и между полок кристаллизуется кудрявая голова Сазана. Вслед за этим появляется невероятный сушняк. Я мямлю, что скоро выйду, кладу приподнявшуюся было голову обратно на подушку. Голова Сазана уплывает. Шарю рукой по простыне и натыкаюсь на телефон, в кармане мнет ногу кошелек. Кажется, никто в вагоне не смотрит на меня осуждающе, всем на меня плевать. Значит все хорошо. На часах время за полдень. Внизу сопит сизо-розовый под рыжим Кислый. От Ларика остался только блокнот и карандаш, которым он записывает нашу летопись. Одиноко стоит чья-то пенопластовая мисочка с красными разводами острого доширака. Пора вставать.

На не совсем знакомых ногах выбираюсь на перрон, который сразу вспоминается во всех деталях. Вокзал со шпилем чуть в отдалении, прямо перед лицом блестящий черный с красным памятник-паровоз. На перрон высыпали сомлевшие от нехватки движения пассажиры, а между ними снуют продавцы с клетчатыми сумками-мигрантками и колесными тележками. «Пиво холодное, напитки прохладительные, чипсы». «Мороженое, мороженое берем». «Картошечка вареная, котлеты домашние, обеды готовые». «Пирожки с капустою, с мясом, с яйцом, сосиски в тесте, печеные, жареные, свежие». Такое можно услышать на любой крупной станции неохватной России. Но мы в Карелии, а поэтому в обычное многоголосие вплетается клич лесов и болот, копоть лесных избушек и привольность неоглядной воды. «Рыбка копченая, сушеная». «Чернику берем, морошка на здоровьице», «Пироги с рыбою, расстегаи…». Вот как раз расстегай я и хватаю, и иду уже увереннее к Сазану с Лариком, что расположились с пивком в руках неподалеку. А на асфальте под ногами подернутая прохладной поволокой полторашка воды. Это именно то, что надо. Я мечтаю к ней припасть.

– Здорово, пьянчуги! – голос спотыкается на первом слоге, но потом приобретает уверенность и респектабельную хрипотцу.

– Так всю жизнь проспишь! – бодро отвечает Сазан.

– Милости прошу к нашему шалашу. – гостеприимно приглашает Ларик.

Запиваю следы прошлой ночи, отхватываю половиину расстегая одним укусом. И становится хорошо. Вокруг уже поменялся воздух, или мне просто так кажется. Солнце светит ярко, но не печет. Где-то далеко за общагами, закрывающими обзор, лежит великолепное Онежское озеро. А внутри трепещет нетерпеливое «Скоро! Уже скоро».

У входа в соседний вагон постукивает пяткой Алина. Если что-то из вчерашнего тамбура упорхнуло в глубины забвения, то это точно не была встреча с ней. Пацаны проследили за моим взглядом и мы, не сговариваясь, решили подойти. Алина нас узнала.

– А, утренние певцы! Привет.

– Привет-привет! Как самочувствие? – галантно интересуется Сазан.

– Работаю, все хорошо. Вагон спокойный, удивительно, даже дети. А в вашем, наверное, не у всех утро было добрым? – кажется, насмешливый взгляд Алины упирается именно в меня. А потом постепенно перебирается на Сазана – Кстати, пить в общественных местах – правонарушение. Здесь почти напротив, в дирекции, отделение милиции.

– Утро прошло, как сон, ничего по себе не оставив. А день вполне себе ничего. Только расходится. – делюсь ощущениями после пробуждения.

– Ну мы так, только пригубили. Не думаю, что это заинтересует милиционеров. Им еще жуликов ловить. – смеется Сазан.

– Правонарушение – это лишать людей радостей, которые никому не мешают. – добавляет Ларик.

– Согласна, но, если что, – я вас предупреждала. Вы далеко едете, в поход?

– Да, на Валкийоки. Это нужно будет в Ламбино выйти завтра утром. А потом еще ехать до самой финской границы. Я там уже бывал. – рассказываю о наших грандиозных планах.

– Далеко-о – протягивает Алина – там, наверное, уже холодно. И охота была туда катить. Природа, конечно, красота. Но ни поесть нормально, ни помыться, ни потусить…

– Нет, ну во-первых… – мы начинаем чуть ли не хором.

Хочется рассказать в деталях, вдохнув жизнь в слова, то, что можно только почувствовать. Набросать эти картины, описать замирающий восторг и уверенное спокойствие. Попытаться объяснить, что значит – увидеть себя настоящим, а все вокруг – естественным. Раскидать пригоршни историй, показать то, что открывается взгляду на реке. Но диктор что-то выплюнул в хрипящий громкоговоритель, и на успокоившемся было перроне вновь началась суета. Диктор забрал наши слова, и они так никогда и не были сказаны. Алине нужно было заняться пассажирами, нам – возвращаться.

– Я к вам забегу.

Залезаем в вагон, а там осоловелый Кислый позвякивает ложечкой в чае и вопросительно утверждает, что мы его бросили. Ерунда, пацаны протягивают ему пиво, и он понимает, что не бросили. Поезд тронулся. Пока все тихие и занимаются кто чем поодиночке. Я прилепился к пейзажу за окном.

Я не знаю, есть ли любовь с первого взгляда, мне не доводилось ее испытать. То, что казалось ей, по здравому размышлению нельзя назвать любовью. По крайней мере такой, о которой пишут в книжках. А в Карелию я восьмилетним щеглом влюбился сразу и безоговорочно. Время прошло не мало – больше полжизни с тех пор, и столько всего изменилось, кроме этой любви. Сказать честно, сейчас мне даже сложно объяснить, что в этом месте такого невероятного. Разбираешь по полочкам, анализируешь, сравниваешь. И понимаешь, что вот там леса гуще, там – реки мощнее, там – даль неохватнее, там – горы дикие стоят. Все так, но это ничего не меняет. И здесь как раз все похоже на любовь в книжках. Я всегда недоумевал, как можно любить кого-то всей душой и всю жизнь, если всегда найдется кто-то красивее, умнее, интереснее, ярче. Что ампутируется в человеке взамен на волшебство любви? Эта тайна, под толстую шкуру которой пробраться не удается. Но тому, кто любит – достаточно самой любви.

И если речь о месте, а не о человеке, то уж точно абстрактная красота вскоре отступает перед радостью воссоединения, торжеством тождественности и соразмерности. Когда окружающее становится не иссякающим источником вдохновения, отделенным настолько, чтобы ты мог остаться собой, припав к нему. Неразделимым настолько, что только с ним ты можешь ощутить это чувство. Другие и по-другому – да, где угодно, но так – только здесь.

Мимо пробегает неровная стена леса. Она рвется, всегда внезапно, захватывая дух, выпадает звонким пространством озер, спокойно общающихся с небом. Обманчиво ласковым, кидающим синь на зеркальную гладь. Она опадает бесприютными болотами с мертвыми кривыми стволами – вешками отступившей жизни. Она дает волю рекам, убегающим под гремящие колеса, за которыми хочется бежать, куда бы они не вели.

Когда я отвлекаюсь на одной из остановок, пацаны рассуждают о месте пьянства в повседневности. Прежде всего, в ключе, что чему подчинено в процессе создания. И вообще, все уже немного ерзают. А, значит, совсем скоро будет:

– Пойдемте Виноградный день пить. – высказал наболевшее Ларик.

– А у нас ничего больше нет? – строит грустную мину Кислый.

– Есть еще полторашка «Алко-фейхоа» и напиток «Ай да киви». – Сазан как-то умудрился взять и их.

– Ну и бонусный батл клюковки у меня. – добавляет Ларик.

– У меня коньяка немного во фляжке. – завершает счет Кислый.

– Ну давайте все это сгребем – и в тамбур.

Собираем наш скромный пикничок и топаем в знакомые стены жестяного короба, который успел изрядно накалиться на ленивом северном солнце. Некоторые пассажиры провожают нас сосредоточенно-равнодушными взглядами. Кое-где под столами поблескивают бутылочки. К кофтам и матрасам, простыням и занавескам, пластиковым столам и крупным порам живых тел уже плотно пристал запашок лежалой курицы, яичек с крошащимися желто-сизыми желтками, рыбали, пюры и Ролтона-бульона-объедение. Кое-где пробивается аромат выдохшегося пива. От мест, где сейчас спят, оставив железные кружки с присохшей пенкой по бокам в беспорядке на столе.

Хватаю красный Виноградный день. По традиции внимательно рассматриваю пробку.

– С тех пор, как мне впервые показали, что на крышке винюшки изображена смерть с косой, не могу избавиться от этого знания.

– А что – это реально смерть? – Кислый к таким напиткам не привык.

– Ну смотри – вот коса, вот профиль… Просто скучающая смерть, которой все это уже надоело, идет за тобой, кретином, как на работу.

– Жесть, на хер так делать? – недоумевает Кислый.

– А мне казалось, что это веселый грузин идет собирать виноград. – Сазан смотрит на вещи оптимистичнее.

– Так и задумывалось маркетологами. – подхватываю я.

Припадаем.

– Интересно, а реально, насколько употребление Виноградного дня может скостить срок жизни? – оптимизм Сазана перешел в научный интерес.

– Хороший вопрос, зависит от того, сколько и как пить, скорее. Если прям лудить постоянно мрачно, то получится лет десять-пятнадцать, всего скорее. Хотя в современном мире, говорят, решающий фактор – это вообще стресс. – я уже думал об этом и хотел выступить первым экспертом.