Седьмая функция языка

24

Информационный выпуск, 26 марта 1980 года, 20 часов, Патрик Пуавр д’Арвор^[80], он же П.П.Д.А.: «Добрый вечер, дамы и господа, много сообщений, которые… (держит паузу) касаются нашей повседневной жизни. Некоторые – более радужные, другие – менее, но насколько – судите сами. (В квартире недалеко от площади Клиши усевшийся в кресле Делез, который никогда не пропускает новости, отвечает ему вслух: «Спасибочки!»)

20:01. «Начнем с роста цен в феврале: 1,1 %. „Не слишком хороший показатель“, – прокомментировал министр экономики Рене Монори, но лучше, однако (…хуже некуда, думает П.П.Д.А., и на рю де Бьевр, у себя, перед телевизором, Миттеран думает точно так же), чем в январе: 1,9 %. Это лучше, чем в США и в Великобритании и… на одном уровне с Западной Германией». (При упоминании немецкого соперника Жискар, визирующий документы в кабинете Елисейского дворца, невольно хмыкает, не поднимая глаз. Хамед в свой каморке собирается выходить, но никак не может отыскать второй носок.)

20:09. «Волна забастовок перекинулась на сферу образования, уже завтра, по призыву Национального профсоюза преподавателей, учителя Парижа и Эссонна будут протестовать против сокращения количества классов в следующем учебном году». (Соллерс, на диване, с китайским пивом в одной руке и пустым мундштуком в другой, ругается: «Страна бюрократов!..» Кристева, из кухни, отвечает: «Я сделала соте из телятины».)

20:10. «И вот наконец новость, несущая, с позволения сказать, „глоток воздуха“ (Симон закатывает глаза): за семь лет во Франции значительно снизился уровень загрязнения атмосферы, по словам Мишеля д’Орнано, министра окружающей среды, серные выбросы снизились на тридцать процентов, а показатель оксида углерода – на сорок шесть». (Миттеран пробует с отвращением поморщиться, но по большому счету это не меняет обычного выражения его лица.)

20:11. «К событиям за рубежом – о том, что происходит сегодня в Чаде… в Афганистане… в Колумбии…» (Страны меняются, никто не слушает, кроме Фуко. Хамед находит носок.)

20:12. «Довольно неожиданная победа Эдварда Кеннеди на праймериз в штате Нью-Йорк…» (Делез берет телефон и набирает номер Гваттари. Байяр дома, перед включенным телевизором, гладит рубашки.)

20:13. «Повысилось количество происшествий на дорогах, об этом сообщает сегодня национальная жандармерия: в минувшем семьдесят девятом году – двенадцать тысяч четыреста восемьдесят смертей и двести пятьдесят тысяч аварий… можно считать, что в этих авариях за год мы потеряли целый город – такой, как Салон-де-Прованс. (Хамед задается вопросом, почему именно Салон-де-Прованс.) В преддверии пасхальных каникул цифры заставляют задуматься…» (Воздев указательный палец, Соллерс восклицает: «Задуматься!.. Задуматься, слышишь, Юлия?.. Это же потрясающе!.. Цифры заставляют задуматься, ха-ха!..» «К столу!» – откликается Кристева.)

20:15. «Дорожное происшествие, которое могло возыметь особо серьезные последствия: вчера грузовик, перевозивший радиоактивные материалы, столкнулся с другим тяжеловозом и перевернулся, упав в кювет. Радиоактивной утечки не произошло благодаря эффективной системе безопасности». (Миттеран, Фуко, Делез, Альтюссер, Симон, Лакан покатываются со смеху, каждый перед своим телевизором. Байяр закуривает и продолжает гладить.)

20:23. «А теперь к интервью Франсуа Миттерана газете „Ла Круа“ – его лаконичные высказывания войдут в историю (у Миттерана довольная улыбка): „Жискар остается верен клану, классу, касте. В итоге – шесть лет топтания на месте и танцев живота перед Золотым тельцом. Срынь, как говорил Убю^[81]“. („Так сказал Франсуа Миттеран“, – уточняет П.П.Д.А.; Жискар закатывает глаза.) Это что касается президента. Теперь о Жорже Марше и его „банде трех“, итак: „Когда Марше в ударе, – любит повторять Франсуа Миттеран, – он уморительный комик“. (Альтюссер у себя в квартире на рю д’Ульм пожимает плечами. И кричит жене, она на кухне: „Ты слышала, Элен?“ Ответа нет.) Наконец, отвечая на вопрос о возможном альянсе Миттеран—Рокар внутри партии социалистов, Франсуа Миттеран отграничился… (оговорка, но П.П.Д.А., глазом не моргнув, тут же поправляется) ограничился таким ответом: у этого американского выражения нет аналога в языке французской системы».

20:24. «Ролан Барт у… (пауза) умер сегодня днем в парижском госпитале Питье-Сальпетриер. (Жискар прекращает визировать документы, Миттеран прекращает морщиться, Соллерс прекращает орудовать мундштуком у себя в штанах, Кристева прекращает перемешивать соте из телятины и выбегает из кухни, Хамед прекращает натягивать носок, Альтюссер прекращает попытки не разругаться с женой, Байяр прекращает гладить рубашки, Делез говорит Гваттари: „Я перезвоню“, Фуко прекращает размышлять о биовласти, Лакан продолжает затягиваться сигарой.) Месяц назад писатель и философ стал жертвой дорожного происшествия. Ему было… (пауза) шестьдесят четыре года. Известность ему принесли труды, посвященные современному письму и способам коммуникации. Бернар Пиво^[82] принимал его в программе „Апострофы“, Ролан Барт представлял свою книгу „Фрагменты любовной речи“, которую ждал большой успех (Фуко закатывает глаза); в отрывке, который вы увидите, он раскрывает социологический аспект (Симон закатывает глаза) связи сентиментальности… (пауза) и сексуальности. (Фуко закатывает глаза.) Слушаем его». (Лакан закатывает глаза.)

Ролан Барт (голос Филиппа Нуаре): «Я настаиваю, что субъект, – и говорю „субъект“, чтобы заранее не обозначать… э… пол этого субъекта, да?.. – только если субъект влюблен… э-э… так вот, ему действительно будет очень нелегко… э… преодолеть своего рода чувственное табу, тогда как табу сексуальности сегодня легко нарушается».

Бернар Пиво: «Потому что от любви глупеют?» (Делез закатывает глаза. Миттеран думает, что надо позвонить Мазарин^[83].)

Ролан Барт: «Ну… да, в каком-то смысле, так принято думать. Влюбленному субъекту приписывают два свойства, точнее сказать, два отрицательных свойства: первое – это подчас глупое, нелепое поведение, ведь влюбленный и правда нелеп, и сам, кстати, это чувствует, а еще у влюбленных случается помешательство, и народная молва без конца об этом твердит! – только это смиренное помешательство, да? – ему далеко до настоящего трансгрессивного психоза». (Фуко опускает глаза и улыбается.)

Конец фрагмента. П.П.Д.А. продолжает: «Ну вот, как мы теперь знаем… э… я обращаюсь к Жан-Франсуа Кану^[84]… э… Ролана Барта увлекало буквально все, он мог говорить о чем угодно… э… мы видели его даже в кино… как актера… совсем недавно… э… можно ли сказать, что он был всеядным?» (Точно, – вспоминает Симон, – у Тешине в «Сестрах Бронте» он сыграл Теккерея, роль проходная, его талантом не была обезображена.)

Ж.-Ф. Кан (в большом возбуждении): «В общем-то, со стороны действительно кажется, что он всеяден! Да, он занимался… э… э… он писал о моде, о галстуках, о чем угодно, о вольной борьбе!.. Писал о Расине, о Мишле, о фотографии, о кино, о Японии – да, это всеядность! (Соллерс ухмыляется. Кристева сурово зыркает на него.) Но и цельность. Взять его последнюю книгу. О любовной речи… о языке любви… так вот, на самом деле Ролан Барт всегда писал о языке! И получается, что… его галстук… наш галстук – это фигура речи. (Соллерс, слегка возмущенно: „Фигура речи… Да что ты!..“) Такая форма выражения, манера. Мотоцикл – это способ самовыражения общества. Кино – тем более! И фотография тоже. То есть, по сути, Ролан Барт – человек, который всю жизнь гонялся за знаками!.. Знаками, которыми объясняется общество, общность. Которыми выражает свои смутные, спутанные чувства, пусть даже неосознанно! В этом смысле перед нами великий журналист. Впрочем, он был мэтром в науке, которая называется семиология, то есть наука о знаках.

Ну и конечно, это был великий литературный критик! Ведь здесь то же самое: что такое произведение? Через произведение происходит самовыражение автора. Ролан Барт показал, что в литературном произведении, по сути, три уровня: есть язык – Расин пишет по-французски, Шекспир по-английски, все это язык. Есть стиль: это их мастерство, их талант. Но между стилем – произвольным… э… его можно менять… и языком! – есть третий уровень – это письмо. А письмо, как он говорил, оно… политическое, в широком смысле, то есть как раз через письмо выражается… даже если писатель этого не осознает… кто он в обществе, его культура, корни, социальный класс, окружение… и даже если то, что он пишет, рождается само – ну, не знаю, допустим, у Расина: „Не лучше ли уйти, коль нечего сказать…“ – или просто случайная фраза… э, нет, не случайная! – говорит Барт. Но даже если скажет „случайная“ – это лукавство, в ней все равно что-то выражено».

П.П.Д.А. (который все пропустил мимо ушей, или ничего не понял, или глубоко плевал, с понимающим видом): «Потому что каждое слово тщательно препарировано!»

Ж.-Ф. Кан (не принимает пас): «И еще, еще, кроме того… что в Барте потрясающе – он писал, очень… математично, у него очень холодный слог, и в то же время он действительно сумел воспеть красоту стиля. И наконец, чтобы подвести итог, это очень значимая личность. В нем выразился дух нашего времени. Я объясню почему… потому что одни эпохи находят свое выражение в театре… э… ну да. (Здесь Кан выдавливает из себя нечто нечленораздельное.) Другие – в романе: например, пятидесятые годы, Мориак… э… Камю… э… и так далее. Но я думаю, что шестидесятые годы… во Франции… культурный дух Франции выразился в дискурсе о дискурсе. О дискурсе на полях. Мы, конечно, должны признать, что не создали по-настоящему значительных романов… наверное, нет… или пьес… лучше всего мы научились истолковывать то, что сказали и сделали другие, и тем самым заставили их говорить больше, с другим смыслом, придали динамизм прежнему дискурсу».

П.П.Д.А.: «На стадионе „Парк де Пренс“ вот-вот начнется футбольный матч, сборная Франции принимает команду из Нидерландов (Хамед выходит из квартиры, захлопывает дверь и спускается по лестнице): эта товарищеская встреча важнее, чем кажется на первый взгляд (Симон выключает телевизор), поскольку голландцы, как вы знаете, оказались неудачливыми финалистами двух последних кубков мира (Фуко выключает телевизор), а еще, и это главное, в следующем Кубке мира, который пройдет в восемьдесят втором году в Испании, Франция и Нидерланды выступают в одном квалификационном раунде. (Жискар снова визирует документы. Миттеран берет телефонную трубку и набирает Жака Ланга^[85].) Вы сможете увидеть этот матч в записи после заключительного выпуска новостей, который проведет Эрве Клод^[86], ориентировочно в 22:50». (Соллерс и Кристева садятся за стол. Кристева делает вид, что смахивает рукой слезу, и произносит: «Жизнь пр-редъявляет свои пр-рава». Через два часа Байяр и Делез будут смотреть матч.)

25

Четверг, 27 марта 1980 года, Симон Херцог читает газету в баре, куда битком набился молодняк и кучкуется вокруг выпитой не один час назад чашки кофе, – я размещу это заведение на рю де ла Монтань-Сент-Женевьев, но вы и на этот раз можете перенести его куда угодно, это не имеет большого значения. Просто удобнее и логичнее, чтобы оно находилось в Латинском квартале, раз уж здесь молодежь. Есть небольшой английский pool^[87], удары шаров звучат, как стук сердца в предвечернем гуле голосов. Симон Херцог тоже пьет кофе: по его личным психосоциальным представлениям, заказывать пиво еще рановато.

«Ле Монд», датированный пятницей, 28 марта 1980 года (ведь «Ле Монд» – это всегда окно в завтрашний день), посвятил первую полосу «антиинфляционному» бюджету Тэтчер (в котором – сюрприз, сюрприз! – предусмотрено «сокращение государственных расходов») и гражданской войне в Чаде, но о кончине Барта все же упомянуто внизу справа. Прощальная реплика литературного обозревателя Бертрана Пуаро-Дельпеша^[88] начинается словами: «Через двадцать лет после того, как душа Камю навсегда упокоилась в автомобильном бардачке, литература принесла слишком жестокую жертву хромированному божеству!..» Симон перечитывает фразу несколько раз, поглядывая в зал.

Два парня лет двадцати бьются за бильярдным столом – напоказ перед какой-то девчонкой, дай бог совершеннолетней. Симон машинально считывает расклад: парень, одетый получше, хочет малолетку, а она хочет другого парня, менее опрятного, с длинными и слегка сальными волосами, но его равнодушный вид с налетом развязности не позволяет сразу сказать, интересует ли его малолетка, то есть изображает ли он безразличие из тактических соображений, в знак превосходства, связанного с его положением альфа-самца, который точно знает, что эта цыпа – его по праву, или ждет кого-то еще, покрасивее, построптивее, не такую тихоню, чтобы ему в масть (оба предположения нельзя назвать взаимоисключающими).

Пуаро-Дельпеш продолжает: «Барт принадлежит к числу тех, кто, вслед за Башляром^[89], за тридцать лет значительно обогатил критику, но не как теоретик семиологии, которая по-прежнему остается туманной областью: он стал первопроходцем, вернувшим нам радость чтения». Семиолог Симон Херцог сердито рычит. Радость чтения – балабол! Туманная область семиология – да иди ты, придурок! Ну хорошо, допустим… «Он стал не просто новым Соссюром – быть может, это новый Андре Жид». Симон брякает чашкой о блюдце, и на газету проливается кофе. Глуховатый звук так похож на удар шаров, что никто не обращает на него внимания, кроме малолетки, которая оборачивается. Симон встречается с ней взглядом.

Видно, что оба парня играют довольно скверно, но это не мешает им использовать бильярдный стол как сцену для спектакля: нахмуренные брови, покачивание головой, подбородки почти касаются сукна, стадии напряженного размышления воплощены в бесконечном описывании кругов, в технико-тактических калькуляциях точки удара белым шаром по цветному (также выбранному по каким-то изощренным критериям), в отработке удара без касания (называется «лимаж», – вспоминает Симон) сильными, отрывистыми и чересчур быстрыми движениями, напоминающими одновременно об эротическом смысле партии и о недостатке опыта у игроков, а следом – сам удар, короткий и не настолько стремительный, чтобы скрыть неуклюжесть. Симон снова погружается в чтение «Ле Монд».

Жан-Филипп Лека, министр культуры и коммуникаций: «Все его исследования в области письма и мысли велись ради того, чтобы проникнуть в человека, помочь нам глубже познать себя и улучшить жизнь в обществе». Чашка снова брякает, но на этот раз почти все под контролем. Симон смотрит, не обернется ли малолетка (она оборачивается). Видимо, в Министерстве культуры никто не сумел родить ничего лучше этой пошлятины. Симон задается вопросом, не стандартная ли это формулировка в том смысле, что она в принципе применима к любому писателю, философу, историку, социологу, биологу… Проникнуть в человека – браво, старик, во сказанул! Для Сартра, Фуко, Лакана, Леви-Стросса и Бурдье можно уже ничего не сочинять.

Симону слышно, как парень, который лучше одет, спорит – не согласен с одним из правил: «Нет, при ошибке противника второй удар не добавляется, если ты загоняешь шар с первого». Факультет права, второй курс (или повторный первый). Судя по прикиду – куртке, рубашке, – Симон сказал бы: Ассас^[90]. Второй отвечает, упирая на каждое слово: «Окей, нет проблем, cool^[91], как скажешь. Мне по фигу. Без разницы». Психология, второй курс (или повторный первый), Сансье или Жюссьё^[92] (видно, что для него это игра на домашнем поле). Малолетка изображает намек на улыбку, притворно-робкую, но с расчетом, что сигнал поймут. На ней двуцветные ботинки-«киккерсы», джинсы с ярко-синими отворотами, прическа – «конский хвост» на резинке, курит она «Данхил-лайт»: современная литература, первый курс, Сорбонна или Новая Сорбонна, возможно, учиться пошла на год раньше других.

«Перед целым поколением он обозначил поле для анализа медийных источников информации, мифологии и языков. Произведения Ролана Барта останутся в наших сердцах как пламенный призыв к свободе и к счастью». Миттеран тоже не в восторге, но автор, по крайней мере, бегло упоминает области научных интересов Барта.

Бесконечная партия заканчивается, Ассас вырывал победу последним невероятным ударом (черный шар рикошетит от борта, как предписано несуществующим правилом, придуманным бретонскими пьянчугами, чтобы растянуть удовольствие) и вскидывает руки, изображая Борга; Сансье старается сохранить усмешку на лице, Сорбонна утешает Сансье, поглаживая его по руке, все притворяются, будто им весело, ведь это всего лишь игра.

КПФ^[93] тоже разродилась заявлением: «Именно этому интеллектуалу, сосредоточившемуся в своем труде на переосмыслении воображаемого и коммуникативного, на удовольствии от текста и материальности письма, мы отдаем сегодня дань уважения». Симон мгновенно выделяет ключевой элемент фразы: отдаем дань «именно этому», имеется в виду – не тому, другому, интеллектуалу, хранившему нейтралитет, неангажированному, который мог пообедать с Жискаром или отправиться в Китай с друзьями-маоистами.

В бар входит еще одна девица: длинные кудри, кожаная куртка, «док-мартенсы», серьги в ушах, рваные джинсы. История искусств, первый курс, – думает Симон. Она целует небрежно одетого парня прямо в губы. Симон внимательно наблюдает за малолеткой с «конским хвостом». И читает в ее профиле досаду, сдерживаемый гнев, накатившее непреодолимой волной чувство собственной неполноценности (беспочвенное, разумеется), а в уголке рта безошибочно различает признаки внутренней борьбы: горечь против презрения. Они вновь встречаются взглядами. Глаза малолетки на миг озаряют все вокруг неописуемой вспышкой. Она встает, направляется к нему, наклоняется над столом, смотрит ему прямо в лицо и произносит: «Тебе чего, козел? Хочешь мою фотку?» Симон смущенно бормочет что-то невразумительное и погружается в статью о Мишеле Рокаре.

26

Никогда еще славный городок Юрт не принимал столько парижан. Поездом до Байонны они приехали на похороны. На кладбище ледяной ветер и льет как из ведра, все сбились в тесные небольшие группы, никому и в голову не пришло прихватить зонт. Байяр тоже проделал этот путь, снова притащив с собой Симона Херцога, и сейчас они рассматривают насквозь промокших обитателей сен-жерменских джунглей. Мы в семистах восьмидесяти пяти километрах от «Флоры», и когда видишь, как Соллерс нервно покусывает мундштук, а Б.А.Л. застегивает пуговичку на рубашке, начинаешь думать, что есть смысл не затягивать церемонию. Симону Херцогу и Жаку Байяру общими усилиями удается опознать почти всех: одна группа – Соллерс, Кристева и Б.А.Л.; вот группа Юсеф, Поль и Жан-Луи; группа Фуко и Даниель Дефер, Матье Лендон, Эрве Гибер, Дидье Эрибон^[94]; факультетская группа: Тодоров, Женетт; венсенская группа: Делез, Сиксу, Альтюссер, Шатле^[95]; брат Мишель и его жена Рашель; издатель и студенты усопшего, Эрик Марти, Антуан Компаньон, Рено Камю^[96], бывшие любовники, а также компания жиголо: Хамед, Саид, Гарольд, Слиман; киношники: Тешине, Аджани, Мари-Франс Пизье, Изабель Юппер, Паскаль Греггори; близнецы в костюмах астронавтов в трауре (соседи, которые вроде бы работают на телевидении), и местные…

Его любил весь Юрт. У ворот кладбища из черного DS выходят двое и открывают зонты. Кто-то из присутствующих, заметив машину, восклицает: «Смотрите, „богиня“!» По толпе пробегает восхищенный гул, ведь это как дань памяти: под покровительством знаменитого «Ситроена» Барт опубликовал свои «Мифологии». «Думаете, убийца в толпе?» – шепчет Байяру Симон. Байяр не отвечает, он наблюдает за каждым присутствующим и полагает, что у всех здесь рыльце в пушку. Он знает: чтобы расследование продвинулось, ему надо понять, что искать. Что за ценность такая была у Барта: мало было ее украсть – вдобавок его самого порешили?

27

Мы у Фабиуса^[97], в его роскошной квартире рядом с Пантеоном: всюду, насколько я представляю, лепнина и паркет, выложенный венгерской елкой. Жак Ланг, Робер Бадентер, Режис Дебре, Жак Аттали и Серж Моати^[98] собрались, чтобы пройтись по сильным и слабым сторонам своего кандидата с точки зрения имиджа и – в ту пору термин еще казался несколько корявым – «общественных коммуникаций».

Первая колонка почти пуста. Все, что записал хозяин дома: устроил генералу второй тур^[99]. Причем с пометкой: было это пятнадцать лет назад.

Вторая колонка более содержательная. По степени возрастания важности:

Мадагаскар

Обсерватория

Алжирская война

слишком стар (дух Четвертой республики)

слишком выступающие клыки (циник)

всегда проигрывает

Удивительно, что о франциске, полученной из рук самого Петена, и об обязанностях – скромных, конечно, – которые он выполнял в Виши, ни разу не упоминалось ни в средствах массовой информации (эти, как всегда, в амнезии), ни в речах его политических противников (которым, видимо, неохота раздражать собственный электорат неприятными воспоминаниями). Разве что крайне правые, разбитые на мелкие группы, разносили слухи, которые новое поколение называет клеветой.

И все-таки… Что заставляет компанию молодых социалистов, блестящих, честолюбивых и, пожалуй, еще не утративших идеалы, осторожно мечтающих о светлом будущем, поддерживать это ископаемое из SFIO^[100], последнего из FGDS^[101], реликт Четвертой республики, этого моллеиста^[102] -колониалиста-гильотинщика (45 казней в Алжире, пока он был министром внутренних дел, а затем министром юстиции) – почему его, а не Рокара, который нравится Моруа, Шевенману^[103], пользуется поддержкой такого поборника европейской интеграции, как Делор^[104], и синдикалиста Эдмона Мэра?^[105] «С Рокаром, – скажет Моати, – нам светил „самоуправляемый“ социализм плюс контроль за финансами». Но тот же Моати примкнул к Миттерану, когда он отчетливо сместил свой дискурс влево, извлекая урок из бардака 68-го, и завил: «Я верю в обобществление средств производства, инвестиций и товарообмена. Верю, что нужен сильный государственный сектор, способный быть двигателем всей экономики».

Рабочее совещание начинается. На широком лакированном деревянном столе у Фабиуса кофе и чай, печенье и фруктовые соки. Чтобы правильно оценить масштаб задачи, Моати извлекает на свет старую передовицу Жана Даниеля о Миттеране, вырезанную из «Нувель обсерватер» и датированную 1966 годом: «Такое впечатление, что этот человек не просто ни во что не верит: столкнувшись с ним, испытываешь чувство вины, если сам веришь во что бы то ни было. Он невольно внушает мысль о том, что нет ничего настоящего, что все есть грязь, а любые иллюзии непозволительны».

Сидящие за столом дружно признают, что придется плотно поработать.

Моати ест пальмито.

Бадентер защищает Миттерана: цинизм в политике – недостаток относительный, весьма хорошо сочетающийся с ловкостью и прагматизмом. В конце концов, мыслить, как Макиавелли, – не значит действовать в пресловутом макиавеллиевском духе. Компромисс – не обязательно сделка с совестью. В этом самая суть демократии, она требует гибкости и расчета. Собака Диоген был на редкость просвещенным философом.

«Хорошо, а Обсерватория?» – спрашивает Фабиус.

Ланг возражает: эта мутная история с мнимым покушением так и не прояснилась, все опирается на сомнительные показания бывшего голлиста, переметнувшегося к крайне правым и много раз менявшего свою версию событий. Была же все-таки машина Миттерана, изрешеченная пулями! Кажется, Ланг по-настоящему негодует.

«Ладно», – говорит Фабиус. Черт с ним, с мухлежом. Осталось последнее: он до сих пор не отличился ни особым обаянием, ни особым рвением в рядах социалистов.

Жак Ланг напоминает, что Жан Ко^[106] назвал Миттерана пастором, а его социалистические убеждения – «изнанкой христианской веры».

Дебре, со вздохом: «Что за чушь».

Бадентер закуривает.

Моати ест шоколадное печенье.

Аттали: «Он решил повернуть руль влево. Думает, что иначе не оттеснить компартию. Но это отталкивает умеренно левых избирателей».

Дебре: «Нет, твой умеренно левый избиратель по мне – центрист. Или, по крайней мере, радикал в духе Валуа^[107]. Эти в любом случае голосуют за правых. Они жискаровцы».

Фабиус: «Включая левых радикалов?»

Дебре: «Естественно».

Ланг: «Ну а с клыками что?»

Моати: «Записали его к дантисту в Марэ. Сделает ему улыбку, как у Пола Ньюмана».

Фабиус: «А возраст?»

Аттали: «Это опыт».

Дебре: «Мадагаскар?»

Фабиус: «Плевать, все уже забыли».

Аттали уточняет: «Он был министром заморских территорий в пятьдесят первом, резня случилась в сорок седьмом. Да, ляпнул несколько неудачных фраз, но руки у него не в крови».

Бадентер молчит. Дебре тоже. Моати пьет какао.

Ланг: «Но были съемки, где он в колониальном шлеме перед африканцами в набедренных повязках…»

Моати: «По телику их не покажут».

Фабиус: «Колониализм для правых – скользкая тема, они не захотят ее раскручивать».

Аттали: «Как и Алжирская война. Алжир – это прежде всего предательство де Голля^[108]. Больной вопрос. Жискар не станет рисковать голосами алжирцев».

Дебре: «А коммунисты?»

Фабиус: «Если Марше предъявит нам Алжир, то мы ему – мессершмитты^[109]. В политике, как и всюду, мало желающих ворошить прошлое».

Аттали: «А будет упираться – выкатим ему германо-советский пакт!»

Фабиус: «Хм, так, а что положительного?»

Молчание.

Все тянутся подлить кофе.

Фабиус закуривает.

Жак Ланг: «У него имидж литератора».

Аттали: «Кому это надо? Французы голосуют за Баденге^[110], а не за Виктора Гюго».

Ланг: «Он прекрасный оратор».

Дебре: «Да».

Моати: «Нет».

Фабиус: «Робер?»

Бадентер: «Да и нет».

Дебре: «Он собирает толпы на митингах».

Бадентер: «Он побеждает, если успевает раскрыть свою мысль и уверен в себе».

Моати: «Но в телевизоре проигрывает».

Ланг: «Побеждает в разговорах с глазу на глаз».

Аттали: «Но не лицом к лицу».

Бадентер: «Он не в своей тарелке, если ему противостоят и возражают. Умеет аргументировать, но не любит, когда перебивают. Насколько красноречив на митингах, когда поддерживает толпа, настолько заумен и скучен с журналистами».

Фабиус: «Потому что в телевизоре он обычно презирает собеседника».

Ланг: «Не любит спешки, делает все размеренно, как по нотам. На трибуне подбирает тональность, распевается, приспосабливается к аудитории. В телевизоре это невозможно».

Моати: «Телевизор ради него не изменят».

Аттали: «Во всяком случае, не в нынешнем году. Вот когда придем к власти…»

Все: «…уволим Элькабаша!^[111]» (смех)

Ланг: «Хорошо бы он воспринимал телик как гигантский митинг. Пусть внушает себе, что за камерой стоит толпа».

Моати: «Но смотрите: красноречие на митинге – одно дело, а в студии получается куда хуже».

Аттали: «Он должен научиться говорить более коротко и ясно».

Моати: «Пусть учится. Готовится. Заставим его репетировать».

Фабиус: «Хм… чувствую, только этого ему не хватало».