Держи меня за руку / DMZR

Глава 6. Бум-бум-трам-трам-бам-бам!

Лампа на потолке надломилась, свет начал падать вниз, потолок накренился, и я полетела. Сначала меня подбросило вверх, а затем резко, больно потянуло вниз, в глубину чёрного тоннеля. Я не видела его стен, с трудом приподняла голову, чтобы рассмотреть верх колодца, но надо мной сомкнулась чёрная сплошная мгла, живая и шевелящаяся. Прорываясь сквозь неё, кожей ощущала сопротивление, становилось то жарко, то холодно, пока скорость не возросла до невыносимой, заложило в ушах так, что я не могла открыть рот, чтобы закричать от страха. Что-то двинуло меня в левый бок, и я на всём ходу налетела на стену колодца.

Бум! Бу-бум-бум! Забило меня о стенки, а неведомая сила упорно тянула вниз. Я сжалась, перестала дышать, выдыхая лишь в момент удара, когда терпеть было совсем невмоготу, и вдруг всё закончилось. Я сижу на холодной земле, пахнет сыростью, плесенью и чем-то сладким. Поднимаю голову и вижу неровное круглое жерло и синее небо, по которому плавно плывут густые мягкие облака, ослепительно белые, и небо такое синее, словно его кто-то нарисовал акриловой краской, ненастоящее, такое бывает в середине июля после дождя. Как-то летом мы полезли в колодец, брошенный, не то высохший, не то засыпанный, с Лёшкой, один из пацанов, как и я проводивший лето в деревне. Я спустилась первая, он даже не уговаривал меня, я сразу полезла, совершенно не боясь запачкать белое платье с синими птичками и мелкими цветами. Платье тогда запачкала и коленки ободрала, но спустилась вниз по полусгнившим скобам, вбитым в холодный скользкий камень.

Колодец давно высох, в нём не было даже лягушек и жаб, в моём детском сознании они должны были жить именно здесь, прятаться от нас днём. А ещё я думала, что эти колодцы, которых у нас было целых три, все высохли, и построили для лягушек и жаб, чтобы разводить, а потом продавать французам – это мне рассказал дядя Миша, весёлый добрый дядька, наш сосед по улице. Мне было тогда восемь лет, вроде восемь, не помню точно, и я всему верила. Особенно тому, что рассказывалось умело, с шутками, с долгими и красочными описаниями. А дядя Миша умел так, потом, когда я подросла, бабушка рассказала мне, что он был детским писателем, жалко, что умер быстро, у меня дома сохранились его небольшие книжки добрые и весёлые. Когда я их читала, то видела дядю Мишу, смеющегося и быстро превращавшегося в мальчишку, весело кивающего и подмигивавшего: «Пошли со мной! Я знаю такое, такое! Пошли-пошли, не дрейфь, только бабушке не говори».

Показалась голова Лёшки и тут же скрылась. Издали, откуда-то далеко донеслись крики, ругань, в колодец глянула какая-то бабка, а я не смотрела туда, меня больше интересовали большие слизняки на стенках и длинные насекомые с сотнями ножек, копошащиеся под ногами. Я их совершенно не боялась, длинные козявки ползали по моим ногам, так щекотно, я отпихивала их вниз, когда они норовили залезть под платье. Рассмотрев всё, я поняла, что здесь не так интересно, как мне казалось, а ещё я замёрзла и была зла на Лёшку, что он струсил. Потом я узнала, что его схватила бабка Надя со своим дедом Арнольдом и втолкнула в руки его родителей. Ох, и досталось ему, выпороли, по-настоящему, ремнём. Он мне показал на следующий день красные больные рубцы на попе, но меня не сдал.

Пора вылазить, холодно и противно, запах плесени затыкает ноздри, становится трудно дышать. Я встаю с земли, отряхиваюсь от насекомых, они опадают с меня чёрным пеплом, и я останавливаюсь, беря в руки двух непонятных многоножек. Они смотрят на меня чёрными глазками, прячутся в ладони, и я несильно сжимаю кулаки, чтобы не раздавить их, но и не дать кому-то увидеть их. Я чувствую, чую чьё-то присутствие, оно рядом или они? Небо пропало, как и колодец, лишь две многоножки шевелятся в руках, приоткрываю ладони, смотрю на них, отчётливо видя их в сплошной мгле, и убираю их под платье, щекотно, они застывают на месте, и я их почти не чувствую.

Выдох, облако пара застыло перед лицом, капельки слюны медленно кристаллизуются, превращаясь в снежинки, мгла вокруг меня корёжится, ломается, разрываясь на лохмотья, за которыми становится видна огромная комната, и сшивается заново, образуя жирную непроглядную толщу. Я смотрю на снежинки, они искрятся от затаённого света, красивые, непохожие ни на что, с шаром из витиеватых линий в центре и лучами, переплетёнными с цветами, вырастающими из шара. Чем дольше я смотрю на них, тем сильнее они завораживают, манят к себе, и я не слышу глухого, нарастающего боя, переходящего в разрывы.

Бам! Бам! Трах-тарарам! Бам-бам-бам-бам-бам-бам-бам-трам! Всё рушится, мгла разрывается на мириады чёрных точек, они вспыхивают, будто бы их кто-то поджёг, и исчезают. Ничего не вижу, ослеплённая этой вспышкой, в заложенные уши с трудом проникает шум, нечёткий, рваный бит. Это музыка, мне кажется, что я знаю её, хорошо знаю.

Бам-бам-трам-там, БАМ-бам-трам-трам-там-бам, ббббббббррррррррррррббббббббрррррррр-бам! Бит лупит по ушам, глазам, телу, кто-то тащит меня за руку и бросает на диван. С трудом разлепляю глаза и вижу танцующих людей. Дымно, очень накурено и воняет водкой и пивом, но меня не тошнит от этого запаха. Помню, как-то Машка меня потащила на вписку к одному студенту, но я быстро ушла, не выдержав этой вони. Мне там всё не понравилось, как себя вели парни, девушки, что они всё время пили и курили, тыкая мне в лицо стаканом с пивом. Машка легко влилась, выдув сразу полстакана, никогда ещё я не видела её пьяной. Здесь были и Юлька со Светой, вроде Ксения, Ольга из параллельного класса, другие девчонки из старших классов, я их знала, но не всех. И я сбежала, как угорелая, выбежав на улицу, а был ещё СНЕГ. Когда же это было, год назад? Точно год назад. Я бросилась к снегу, найдя в вечереющем небе последние лучи солнца, растирала лицо холодным, уже подтаявшим снегом. Брала его в рот, жевала, превозмогая боль на зубах, и плевалась, желая вывернуть из себя эту вонь, которой пропиталась я вся. И как стыдно было возвращаться домой, папа отпустил меня, не зная, куда я иду. Я и сама не знала, думала, что будет не так, совсем не так. Не будет этой вони, хвастливых парней, лапающих девок, пьяных подружек, бравирующих своей опытностью, разрешая бродить лапам под платьем, залезать под футболку, снимать лифчик. Всё это было там с ними, но не со мной, а я переживала, что разрешила сделать такое с собой, укоряла себя, что недостаточно резко и сильно отбивала жадные руки, поддалась на уговоры. Папа ничего не сказал, накормил, напоил чаем и спать уложил, как маленькую, а я горела от стыда и рассказать боялась. А потом, на следующий день, слушала рассказы Машки и Юльки, как они взахлёб, перебивая друг друга вещали, непрерывно, как ведущие на глупых радиостанциях, кто кого поимел, как все перепились, а пара парней на спор по пьяни отсосали друг у друга за пятнашку. И ещё больше я начинала ненавидеть себя, что слушаю это, что не ушла, не дала им по лицу, не заткнула и продолжила дружить. С удивлением чувствую в себе эту ненависть, сама немощная, еле дышу на этом свете, а ненависть придаёт мне сил. Врали, придумывали, вплетая в свои рассказы сцены из порнухи, не замечая этого, с упоением размазывая по своему молодому лицу гниль сладкой похабщины, смакуя её, облизывая трепещущим языком, выплёвывая, изрыгая из себя то самое, заветное, чего так хочется всё сильнее, всё больше, больше, ещё больше. И надо мной смеялись, как я краснела, бледнела от их разговоров, думали, что мне нравится, добавляли ещё, вылизывая моё сознание своими похабными языками, а я молчала и слушала, голова кружилась, и казалось, что всё это не со мной, что это плохой сон, и он вот-вот закончится. Звенел звонок, пробивавшийся сквозь густой туман в моей голове, как избавление, как далёкий глас колокола, помогавший заблудившемуся страннику найти верную дорогу к людям. На уроке было ещё хуже, в голове вертелась всякая похабщина, невозможно было сосредоточиться, получала лебедей в журнал, а девчонки раз за разом, после каждой вписки, докладывали мне, целую неделю ещё обсасывая.

Бит прорезался сквозь мою голову, я узнала эту песню, крутившуюся на всех радиостанциях, девчонки в палате часто слушали ее. Взвизги, томный голос, который должен был передать страдание, повторял одно и то же десятки раз под минималистичный дарк техно, бас выпукло проступал сквозь несложную ткань музыкального ряда, голос прятался за него, словно стеснялся.

«Я с тобою навсегда, я с тобою был всегда» – раз за разом повторял взвизгивающий голос, танцующие девушки шептали за ним, повторяя каждое слово. Я сидела и смотрела на танцующих, в руках у меня был пластиковый стакан с жёлтой жидкостью, от которой несло чем-то кисло-сладким и горьким. Я поднесла стакан к лицу, явственно ощутив вкус блевотины, и с омерзением бросила стакан в сторону. Жёлтая жидкость растеклась повсюду, танцующие девушки раздавили стакан каблуками, с каждым новым движением возвращаясь к размятому пластику, чтобы сильнее надавить на него. Парни менялись девушками, девушки парнями, разрешали новому партнёру полапать себя. Несколько девушек танцевали в одиночку, проходя круг по залу, комната росла у меня на глазах, как только я пыталась рассмотреть стену напротив, она отъезжала, из клубов сигаретного дыма проявлялись новые фигуры танцующих. Бродивших по кругу девушек выхватывали парни или девушки и усаживали на диваны, хаотично расставленные в зале. Сначала мне казалось, что я сидела у стены, но, обернувшись, я увидела, что за моей спиной такой же бесконечный зал и десятки диванов, на которых ласкались парни и девушки. Кое-кто уже был раздет, не стеснялся никого, их через некоторое время выталкивали с дивана новые парочки, и разгорячённые парни и девушки убегали куда-то в дым.

«Детка не трусь, ведь я не боюсь. Будет как надо, секс до упада!», – взвизгивал певец, танцевавшие передо мной две девушки стонали, подпевая ему, открыто лаская друг друга. К ним подошли три парня, одна из девок сбросила с себя платье, оставшись в одних трусах, со второй два парня уже стаскивали джинсы вместе с трусами. Первая девушка подошла ко мне и взяла за руку, я встала и пошла за ней, а следом и парни со второй девушкой. За спиной оставался танцевальный зал, глухой бит и уже потерявшийся голос певца, доносилось лишь: «Тело твоё, дыханье моё! Будет довольно лоно твоё».

Неожиданно быстро мы вышли из зала, дым стал синим, бирюзовым и красным, запахло клубникой, грейпфрутом и ежевикой. Меня затошнило, я вырвала руки из цепких пальцев девушки, они были неживые, как у куклы из силикона, холодные и горячие одновременно. Не выношу кальяны, бросает в дрожь и тошнит. Как-то мы были с папой в одном кафе и там курили кальян, за соседним столиком, меня вырвало в туалете, я думала, что помру. Задыхаясь, я убежала от всех в более-менее светлое место, здесь можно было дышать, приложив рукав к носу. Кто-то схватил меня за зад, сунув руку в промежность. Я дала ему с размаху ногой, попав не то в туловище, не то в голову, раздался хохот, но от меня отстали. Куда-то делось платье на мне, я стояла в джинсах и толстовке, а на ногах были высокие кроссовки.

Я осмотрелась и зажмурилась. Сквозь пелену разноцветного дыма виднелись ритмично двигающиеся сизые тела, парни вдавливали девок в маты, матрасы, просто на полу, чётко, повинуясь глухому ритму танцевального зала. Смотреть на это было противно, но стоять зажмурившись я долго не могла. То тут, то там колыхались задницы, тихо, громко, визгливо и истошно вопили девки, рычали и стонали парни, и всё это под надоедливый бесконечный бит. Бам-бам, БАМ, БАМ, БАМ-бам-бам-ббббббббб-рррррр-бам! Бум, БАМ, трам, БАМ-бам. Бум, трам, БАМ-бам-бам. Задницы отбивали ритм, девки визжали на слабую долю, дикая смесь похоти и тупой музыки, наверное, так и должна была звучать музыка тела.

Ближайший ко мне ком из переплетённых тел задвигался быстрее, стоны и рыки слились в один невообразимый звук, перекрываемый треском разрываемой ткани. Ни парня, ни девушки больше не было, один сплошной сизый дрожащий ком, отдалённо напоминающий двух человек. Изо рта девушки стали вылезать две головки, рот её растягивался, как гондон, а два малых тела упорно лезли из неё. С парнем происходило тоже что-то странное, кожа на спине стала трескаться, разрываться, а из внутренностей, ломая позвоночник, протискивались четыре руки. Страшно и мерзко, но не оторвать глаз. Парня разорвали на части и вылезли два мальчика, а девушка лопнула, опав разорванной резиновой куклой, и в слизи, голые и голодные вылезли две девочки. Точные копии друг друга, уродцы, у одной девочки было три руки, у мальчиков левая нога раздваивалась, а вторая девочка несла за плечами мёртвую голову. Они побежали в конец зала, сильно напоминавшего спортивный, если бы не столбы из чёрного камня, протыкающие потолок насквозь. Я засмотрелась на потолок, который под моим взглядом взлетал всё выше и выше, а грязные окна лопались, рассыпая на шевелящиеся комы тел град чёрных осколков. Вспомнив про уродцев, я посмотрела им вслед. Рождённые двумя сдувшимися телами, лежавшими передо мной, как грязные склизкие шкуры, они набросились на огромный чан с чем-то мерзким, жадно поедая это, вырастая на глазах. Вот уже девочка оторвала от себя мёртвую голову и бросила её в чан, она выросла, высокая, как я. Другая девочка тоже подросла, она вся дрожала, ела, не переставая и, казалось, что она вот-вот лопнет. Тело её всё расширялось, расширялось, она росла выше, выше, становилась шире и шире, превращаясь в огромный кусок мяса.

Бах! Ба-бах! Она взорвалась, стены дрогнули, по полу пошла мелкая рябь, а из соседнего зала раздались радостные вопли, сменился бит, став чуть быстрее, подсказывая, что дело идёт к развязке, подбадривая сношающихся. И я побежала, не смотря и не дыша, до боли задержав дыхание, прочь от застонавших, как девки, парней, затыкая уши, чтобы не слышать чавканья рождающихся уродцев, треск живой ткани, не в силах дышать этим мерзким запахом кальяна и гнилой кисло-сладкой плоти. Я бежала сквозь зал, подальше от чанов с жратвой, на которую набрасывались рождённые уродцы, а зал всё не кончался, смеялся надо мной, открывая новые пространства, заполненные жрущими уродцами и сношающимися комами, вместо людей, и не было этому конца. Я закричала от ужаса и провалилась вниз, влетев в раскрытую вентиляционную шахту.

Пыльно и душно, лечу вниз, наверх, потом опять вниз, наверх, как на горках, вдали бьёт гадкий бит, стихая с каждым каскадом. Темно, с лёту ударяюсь о пол. Больно, сплёвываю кровь, трогаю зубы, вроде все целы, но на языке крошка, крепко щёлкнула зубами. Ужасно болят пятки и попа, пытаюсь подняться и падаю, встаю на четвереньки. Меня подхватывают чьи-то руки и помогают подняться. Иду медленно, мне помогают, держат под локти, мы одного роста, и, кажется, очень похожи. Выходим на свет, тусклый, бьющийся в клубах пыли, но дышать гораздо приятнее. Долго дышу, делая глубокие вдохи, открываю глаза. На меня смотрят мои копии, улыбаются, такие же грязные и пыльные, как я, в одинаковых толстовках и джинсах. Мы смеёмся, обнимаемся, теперь не так страшно, но страшно так, что вздрагиваем от каждого звука.

Просыпаюсь. Губы слиплись, ссохлись, во рту гадостно, тело ломит так, что начинаю выть. Это моя пятая процедура облучения, самая тяжёлая. По-моему, мне становится всё хуже и хуже. Не хочу мочиться в постель, с трудом поднимаюсь и падаю на пол.

Девочки спят, им сделали три облучения, слава всем богам, успешно. Хорошо, что они спят, не видят, как я ползу в туалет. Господи, как больно, сослепу влетела в унитаз, чуть не обоссалась. Не хочу об этом думать, вспоминаю эту камеру, куда меня кладут и девочек тоже, страшная, но, как кажется, ничего не происходит. Мне долго объясняли, что это безвредно, что лучи бьют только туда, куда надо – не верю, всё они врут! Я видела, как чуть не умерла Мариночка, а после второй дозы Оленька, как тяжело им было, мне тоже, но они такие маленькие, я сильнее, крепче, так и должно быть.

Возвращаюсь на койку, с трудом залезаю и ложусь на бок. Сон вновь овладевает мной, но не этот, не этот сон, который снится мне уже в пятый раз, и с каждым разом я всё дальше и дальше продвигаясь по этому кошмару, и всё же я выбралась, выбралась! Это прекрасно, я просыпаюсь и хватаюсь за планшет, надо всё записать. Глаза видят очень плохо, делаю много ошибок, потом исправлю, главное всё записать, записать. Закрываю глаза и вновь вижу уродцев, рождённых бесформенной колыхающейся кучей, вглядываюсь в их ожесточённые голодные лица и не вижу ничего, бугристая маска с уродливыми неровностями там, где должны были бы быть глаза, нос, рот, уши. И все они, как и их сырьё, танцующее под пустой ритм перегруженного баса, похожи на меня, не точно, даже если долго приглядываться не разберёшь, но было в них что-то знакомое, от чего леденело сердце и становилось трудно дышать. И их много – легион.

Глава 7. Выпустили!

Сегодня самый светлый день в моей жизни, я никогда так не радовалась за кого-нибудь, даже за себя. Не могу вспомнить, когда я радовалась за себя, копошу затхлый чердак памяти и не нахожу ничего, кроме мёртвых пауков и пыли. Что же я за человек такой, если у меня пауки дохнут на чердаке? Не научили радоваться за себя, не так меня воспитывала бабушка, папа пытался, но его влияние тогда было слишком мало, сейчас я понимаю, что он был прав, призывая хвалить себя, радоваться своим успехам, пускай и немного превознося их. Бабушка была не такая, с раннего детства я усвоила, что хвастаться нельзя, что гордыня и честолюбие грех и испортят мне всю жизнь, что это ведёт к неоправданным ожиданиям, надеждам, за которыми неизменно бредёт разочарование. Я живо представляла себе разочарование, я его, точнее её, видела неоднократно. В нашем доме, в соседнем подъезде, жила одна старуха, всегда ходившая в грязном, порой рваном, недовольная, с морщинистым лицом, будто бы кто-то вместо лица вбил фигу. Она была злая, всё время ругалась, особенно ненавидела маленьких детей, кричала, что они кидают ей камни в окна, орут ночью и рано утром, не дают спать, хотят свести её в могилу. Когда бабушка читала мне нотации после того, как я похвасталась перед кем-нибудь, я сникала, представляла, что превращусь в эту старуху и плакала. В школе я стеснялась поднять руку на линейке, когда спрашивали, кто закончил четверть хорошо, учительнице приходилось выдёргивать меня из строя, а я, улучив момент, сбегала.

Хотела написать про радость, переполняющую меня до сих пор, а опять ударилась в воспоминания. Здесь мне хочется вернуться назад, в прошлое, убежать отсюда. Не буду тянуть – девочек выписали, выпустили домой долечиваться. Облучение подействовало, мне показалось, что они расцвели, ожили. Мы не успели попрощаться, всё случилось очень быстро, меня привезли после очередного облучения, а девочек уже забирали родители. Не знаю, верно ли я назвала свой телефон, наверное, нет, прошло уже две недели, а со мной никто так и не связался. А, может, просто не хотят, не виню их, никого и никогда не буду больше винить ни в чём, выгорело это во мне, не могу даже разозлиться. Я просто рада за девочек и верю, что они никогда больше сюда не вернуться, никогда.

Перевели в другую палату. Везли в кресле куда-то далеко и высоко, только лампы мелькали перед глазами и тени спешащих людей обтекали нас. Не вижу лиц, знаю, что они есть, разные, хорошие и обыкновенные, честные, в своей бесстрастности и равнодушии, нехорошие, злые, недовольные, плаксивые, весёлые и просто глупые. Никого не вижу, размытое пятно вместо лица, светящийся овал вместо головы и силуэт тела, серый, иногда тоже светящийся, так я различала людей в халатах и без. В новой палате я одна, она небольшая, две койки, туалет и душевая, с крепкими поручнями по периметру на разной высоте, они мне очень помогли, когда меня мыли.

Это унизительно, когда тебя моют, как статую или куклу, а ты послушно поворачиваешься, раздвигаешь ноги, вцепившись руками в поручни. И мне всё равно, первое чувство стыда, нахлынувшее на меня после прихода медсестры, улетучилось вместе с её негромким смешком. Она по-доброму потрепала меня по лысой голове, мягким голосом пожившего человека успокоив, и я доверилась ей, а в душе думала только об одном – держаться, не упасть, боролась с подкрадывающимся обмороком, я научилась чувствовать его заранее, перестала бояться. И упала, ближе к концу мойки, ничего не помню. Осознала себя уже в кровати, чистой, переодетой в свежую больничную пижаму из невзрачной тонкой ткани, не мягкой, но и не жёсткой, кожа почти ничего не чувствовала. Медсестры уже не было рядом, Волосы, которые все выпали без остатка, приятно пахли цветами, тело дёгтем, а в окно светило яркое тёплое солнце. С ума сойти – лето! Как долго я здесь!

Стала смотреть на солнце, щурясь и смеясь, какой у меня теперь тихий смех. Как же я пропустила лето? Ещё недавно была зима – нет, наступила весна, точно помню. Задумалась, сопоставляя дни, ничего не выходило, куда-то пропадали недели, месяцы. Достала планшет, тупо всматривалась в ленту мессенджера. Так, вот переписка с папой и Людмилой, у нас общий чат, вот старая переписка с школьными подругами, сейчас июнь, а мы последний раз переписывались в марте, неужели так давно? Задаю себе этот вопрос и пожимаю плечами, так и есть, и обидно, и не обидно, разговаривать больше не о чем, а было ли когда-то, вот вопрос. Думаю о том, кто мой настоящий друг, быстро переходя к мысли о том, есть ли у меня вообще друзья. Нет, мой лучший друг папа, Людмила оказалась ближе всех подруг, наверное, она и есть моя подруга, я верю в её искренность. Собираю мысли в кулак, думать тяжко, голова кружится, и смотрю на ленту нашего чата. Редко пишу, с частыми перерывами, иногда по нескольку дней ничего не отвечаю. Это, видимо, и есть то самое пограничное состояние, о котором говорили эти врачи, думая, что я после процедур не слышу ничего, в отключке. А я всё слышала, всё и всех, хотела даже встать и заступиться за Левона Арамовича, они все набросились на него, и мне было очень обидно. Я не особо понимала, что он им доказывал, уловив главное – лечение убивает меня, он видел это, я чувствовала это, и когда он пришёл ко мне вечером, проведать перед сном, я разрыдалась, выразив глазами всю обиду за него, благодарность. В первый раз я видела, как у него из глаз закапали слёзы. Он не сразу заметил их, держал меня за руку и смотрел в глаза, улыбаясь, не жалостливо, как многие другие, а как друг, понимающий, что жалость оскорбляет человека. Эти несколько крупных слёз так и застыли на его лице, поразительно, как я смогла это рассмотреть. И нет, ничего я не придумала! Неправда! У меня иногда бывают просветления, вспышка, ещё, ещё одна – мир обретает былую форму, какой же он яркий, даже здесь, в тошнотворной белизне больницы, какой же он живой, выпуклый, настоящий!

У меня провалы в памяти, провалы в сознании, стоит это признать и принять. Как здорово, что есть лента мессенджера, что кто-то подзаряжает мой планшет, я забываю, но каждое утро или день, как приду в себя, нахожу его на тумбочке полностью заряженным. Перечитываю свои записи, корректирую, исправляю ошибки, с трудом, хочется бросить, уткнуться лицом в подушку и лежать, лежать, стонать, плакать. Заставляю себя, через боль, пока в глазах не начинает темнеть от напряжения. И это помогает, вспыхивают в памяти новые картины, о которых я не знала.

!!!Вдруг я вспомнила, что папа и Людмила были у меня, сидели у кровати, папа держал мою ладонь, крепко сжимал, разжимал, боясь, что делает мне больно, и сжимал опять, будто бы боялся, что отпустит и потеряет меня. Людмила сидела с другой стороны, держа мою правую руку, у неё были холодные ласковые пальцы, как шёлк, грустные и в то же время радостные глаза, радостные от того, что видит меня, что сидит рядом со мной. Я не видела их лиц, они были в масках, каких-то странных костюмах, напоминающих комбинезоны, но сильно большого размера. Их отругали, за то, что они сняли перчатки, но не зло, без усердия, так поступают люди, которые должны выполнить инструкцию, но сами понимают всю бессмысленность её. Они были рядом со мной, и вроде это было недавно, светило такое же тёплое солнце, а я не то спала, не то нет, балансируя на шаткой границе между сознанием и обмороком.

Мне каждый день снится один и тот же сон, а может и не день, я потеряла понимание времени суток. Я еду в метро, вагоны новые, там ещё розетки были. Двери открываются и закрываются, станции мелькают перед глазами, толпы людей, перетекающих со станции на станцию, как течёт вода по запутанному трубопроводу, помню, была такая игра на телефоне, надо было строить новые трубы, чтобы разноцветные потоки не смешивались. Все потоки перемешались, превратившись из разноцветных в сплошную серую массу, прокачиваемую безжалостными насосами огромного города. Движение, поток людей, поездов, машин наверху – это кровь, а люди эритроциты, глюкоза, пища города. Вспомнила колонны гвардейцев, в шлемах и со щитами, а вот и тромбоциты, и макрофаги, обезумевшая иммунная система.

Перечитала и отправила абзац папе и Людмиле. Что-то напутала, но мне кажется, что нет. Папа ответил, что я начиталась учебника по биологии, скорее всего, он прав, но город я теперь вижу только так, а над ним, внутри него разрастается бешенная иммунная система, способная и желающая подавить всё и вся, запереть все кровотоки рядами тромбоцитов в шлемах, закрыть все проезды щитами, фургонами и водомётами.

В своих снах я бегу в метро из этого города, не находя другого выхода. И вот поезд движется, люди входят и выходят, и постепенно вагон пустеет, соседние вагоны давно пусты, и я приезжаю на станцию. Здесь два перрона и три пути, третий ведёт в никуда. Поезд дальше не идёт, выхожу, а он стоит, мигает освещением, шипит дверьми и не двигается ни назад, ни вперёд. Приходит другой поезд, тоже пустой, открывает все двери, через него можно пройти насквозь. Вхожу в него, сажусь, жду. Долго жду, надоедает, и спрыгиваю на рельсы, на третий путь.

В первый раз, когда мне это приснилось, я тут же проснулась, испугавшись, что меня ударит током. Папа рассказывал, что сбоку находится контактный провод, он расположен близко с рельсами и на него можно попасть ногой, или задеть, когда будешь спускаться на рельсы, не помню точно. В детстве я так боялась, что с криком переходила пути электрички, боялась, что тут же попаду на контактный провод и изжарюсь, как курочка в гриле, так меня папа пугал, учил уважать электричество.

Потом я засыпала и оказывалась на том же месте. Поезда также шипели, а от рельса приятно пахло креозотом, не той странной едкой вонью, которую можно уловить сейчас, а креозотом, запахом из детства, когда можно было пешком гулять по рельсам и мечтать, что так можно дойти куда угодно и успеть вернуться домой к ужину, к вафельному торту, который привёз папа на дачу, мне особенно нравился с нежным кремом, посыпанный ореховой крошкой, как бы мне его сейчас хотелось, даже в животе заурчало, и я захотела есть, пускай и эту странную бурду, которой меня через силу кормят, угрожая, что будут ставить капельницы, если я не прекращу голодовку. А я не могу есть, меня выворачивает, я ем во сне, здесь я настоящая, живая, здоровая, с длинными волосами, пока еду на поезде, я разглядываю пассажиров и заплетаю косу. Никто не улыбается мне, меня нет среди них, а я улыбаюсь всем, для себя.

Стою на рельсах, куда пойти, с обеих сторон чёрные провалы тоннелей, из которых тянет сыростью и страхом. Ищу глазами контактный провод или рельс? В памяти всплывает рассказ папы, должен быть контактный рельс, и я вижу его. Почему-то он совсем не страшный, я его не боюсь и трогаю ногой. Рельс мёртвый, ни удара током, ни даже искры – ничего, будто бы он нарисованный, как в играх, без заложенного алгоритма, просто рисунок, плоская картинка. Пробую идти назад, захожу в тоннель и тут же останавливаюсь. Что-то давит на меня, хочется быстрее убежать, обратно к свету, залезть в вагон и забиться под скамью. Я так и делала сначала, лежала, ожидая, что за мной кто-то побежит, будет искать, найдёт и схватит. А зачем? Медленно приходил ко мне этот вопрос, и я выползала из своего убежища. Расхрабрившись, застёгиваюсь по горло, на все клёпки, стягиваю шнурок на капюшоне, чтобы ничего не проникало на шею (я так зимой себя не упаковываю! Вот был бы защитный костюм, как у папы, надела бы его поверх), стягиваю кепку на голове и иду, смело, не обращая внимания на сгущающийся передо мной мрак.

Становится так темно, что перестаю видеть свои руки, и почему в тоннелях нет дежурных фонарей, мне казалось, что в тоннеле должно быть всегда освещено. И тут же, как по велению волшебной палочки, вспыхивает тоннель. Свет ослепляет меня, я бросаюсь к стене, боясь, что могу проглядеть поезд, закрываю глаза ладонью, а свет становится ещё сильнее, нестерпимо яркий, горячий, опаляющий лицо, руки, ноги. Вдруг я понимаю, что мои джинсы начинают дымиться, и что это не свет, а пламя, застывшее передо мной. Одно мгновение, и я вижу его, не злое и не доброе, бесстрастное, сильное и любопытное. Оно подталкивает меня назад, сдерживается, чувствую, что ему трудно, что не хочется наброситься на меня, испепелить. Бегу назад, как же далеко я прошла, тоннель всё не кончается, а позади кто-то вздыхает, оборачиваюсь, и вижу огненный столб, несущийся за мной. Кричу от ужаса, ускоряюсь и, спотыкаюсь, падаю на рельсы. Пламя подхватывает меня и выбрасывает на станцию. Вскакиваю, сбрасываю горящую куртку, кепку, стягиваю горящие джинсы, с трудом сбивая с себя опалённые кроссовки. Что-то всё равно жжёт спину, а это коса, тушу её об рельсы, забыв про контактный рельс. Тяжело дышать, слишком много дыма. Оглядываюсь, на станции никого нет, впрочем, меня мало волнует мой вид – стою на рельсах в обгорелых носках и трусах, пытаюсь дышать через ворот футболки, но этого мало. Снимаю футболку и зажимаю ей лицо, она стала уже серой от дыма, как и всё вокруг. Из тоннеля напротив тянет прохладой и свежестью, не чувствую больше сырости и тухлой воды, а за спиной бушует пламя, сдерживаемое невидимой границей…

Манит, сильно манит эта прохлада, дохожу до края, один шаг и я там. Оборачиваюсь на пламя, по спине пробегает неприятный холодок, будто бы кто-то трогает меня мокрыми холодными пальцами, лезет в трусы. Отбегаю, гляжу в тоннель никого, лишь манящая прохлада, тоннель улыбается мне, тьма трясётся в насмешливой улыбке. Хватаю тлеющую куртку и джинсы, кроссовки расплавились и приварились к рельсам. Запрыгиваю на платформу, здесь даже скамеек нет, колонны не отделаны гранитными плитами, всё в плёнке, в зелёной сетке. Бью курткой и джинсами по бетонной платформе, пока они не перестают тлеть. Натягиваю джинсы, так лучше, никто в трусы не лезет, завязываю футболку вокруг головы, надеваю куртку и успокаиваюсь. Нельзя стоять, быстрым шагом иду к лестнице, поднимаюсь наверх и бегу к стеклянным дверям, турникеты открыты, в будке никого. Двери закрыты, бью их со злости, но что толку. На улице туман, и в нём что-то колышется, живое, сильное, но не уверенное в своей правоте. Стучу и машу, кричу, и это что-то выступает передо мной из тумана – щиты, щиты, щиты и каски, за которыми нет лиц, только оптические датчики вместо глаз, пустые, немигающие. Смотрю на них и отступаю, боюсь, но понимаю, что они до меня не достанут, не смогут сломать эти двери из стекла, кажущиеся мне сейчас мощнее бронированной двери хранилища в банке.