Читать книгу: «Тропой забытых душ»

Посвящается Кейт Барнард, Гертруде Боннин, всем женщинам, которые первыми приняли бой, и детям, за спасение которых они боролись

Посвящается Энджи Дебо, которая описала эти события, прежде чем их смыло рекой времени

Посвящается всем «скандалисткам», проложившим нам путь и не желавшим слышать «нет»

Я вынуждена была наблюдать, как сирот грабят, морят голодом и сжигают ради денег. Я давным-давно поняла, что… никого из граждан… не волнует, если сироту ограбят, уморят или убьют, потому что потребности мертвых удовлетворить проще, чем живых.

Кейт Барнард,

Уполномоченный штата Оклахома по благотворительным и исправительным учреждениям, 1907–1915 гг.

Серия «Территория лжи»

Lisa Wingate

SHELTERWOOD

Copyright © 2024 by Wingate Media LLC

All rights reserved

Издательство выражает благодарность литературному агентству Jenny Meyer Literary Agency, Inc. за содействие в приобретении прав

Перевод с английского Павла Смирнова

© П. А. Смирнов, перевод, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

Издательство Иностранка®

Пролог
Оклахома, 1990 год

Возможно, старик выдумывал те истории, что рассказывал нам, сидя на скамейке возле «Дейри куин» в Аде, что в штате Оклахома. Он травил байки, обстругивая ветки с помощью складного ножа – «Барлоу» с костяной рукояткой, лезвие которого было стерто почти полностью. Он вечно строгал и болтал, поэтому люди прозвали его Стружка.

«Сержант» к прозвищу добавили футболисты, выигравшие чемпионат штата в 1962 году, вскоре после того, как старик впервые появился в городе. Сержант Стружка – так они прозвали его за поношенную танкистскую куртку с нарукавными нашивками. Но Стружка умел рассказывать истории, от которых у детей волосы вставали дыбом, поэтому его прозвище произносили с неподдельным уважением. Если верить Стружке, он побывал и шахтером, и охотником за сокровищами, и актером в шоу о Диком Западе, и конокрадом, и искал всяких приключений на свою голову, пока в 1914 году не записался в армию, чтобы не угодить в тюрьму. И поучаствовал в Первой мировой, во Второй мировой и в Корейской войне.

Он понимал безрассудство юности, ее соблазны и возможные последствия наивной беспечности. Он ощущал странный трепет, обманывая смерть, дразня ее, и не раз ему удавалось ее избежать.

Он говорил о смерти так, что его рассказы оставляли неизгладимый след в юных слушателях – некоторые помнили эти невероятные байки долгие годы после того, как посиделки в «Дейри куин» и болтовня Стружки остались позади.

Поэтому, когда два бывших звездных игрока футбольной команды, выигравшей чемпионат штата в 1962 году, постарев почти на три десятилетия, ехали через горы Уайндинг-Стейр в трех часах к западу от Ады с черепашьей скоростью развозного фургона, тема Сержанта Стружки всплыла сама собой.

Зашел разговор о достоверности истории, рассказанной Стружкой на Хеллоуин, когда они были в выпускном классе. Водитель считал ее правдивой. Пассажир был уверен, что Стружка просто разыгрывал их. Разговор перерос в спор. После небольших ночных посиделок в баре при мотеле спор превратился в пари. Пари привело к тому, что стороны обратились к местному парню, который спустя несколько бокалов пива предположил, что сможет найти на карте то место, о котором они говорили.

Карта привела к остановке на обратном пути, а потом к пешему подходу и подъему в гору.

– Эй, я что‑то вижу! – кричит водитель.

Пассажир останавливается, удивляясь, что так сильно отстал.

– Да? И что ты там видишь?

Он тяжело дышит, думая, что выше лезть не станет. Пари, поздняя ночь, пиво – глупость… Хотя старик Стружка, наверное, позабавился бы, глядя, как пара мужиков средних лет карабкается в гору где‑то у черта на куличках, вспомнив какую‑то безумную историю, рассказанную много лет назад.

– Там… кажется… небольшая пещера… – отвечает идущий впереди. – Как Стружка и говорил.

Скептик замирает на месте.

«Это невозможно, – думает он. – Разве нет?» Смотрит вверх на небо, не обращая внимания на скатывающиеся камни и осыпающиеся вниз веточки. Его товарищ исчезает во чреве горы, а пассажир не спешит следовать за ним.

Потому что, судя по тому, как Стружка рассказывал об увиденном в той пещере еще ребенком, впечатление преследовало его всю жизнь.

Глава 1
Валери Борен-Оделл, Талиайна, Оклахома, 1990 год

Когда наши давние предки впервые пришли в Юго-восточную Оклахому, одним из первых мест, которые привлекли их внимание, стали прекрасные, поросшие лесом горы Уайндинг-Стейр. Они – наш Плимутский камень, наша Миссисипи, наши Скалистые горы, наш Тихий океан.

Рон Гленн. Законопроект о национальном парке «Горы Уайндинг-Стейр», № 2571, слушания в Конгрессе, 1988 год

Дорогая Вэл!

К чему ходить вокруг да около? Мечты – штука замечательная, но мать-одиночка должна быть практичной. Пожалуйста, скажи, что еще не поздно вернуться к твоей работе во «Вратах» ¹ в Сент-Луисе!

Ты спятила? Талиайна в Оклахоме? Я и на карте‑то ее без очков не найду. Неудивительно, что ты нас не предупредила. Кстати, Кеннет о тебе спрашивал. Знаешь, ему казалось, что вы начали становиться чуть больше чем друзьями. Я понимаю твое горе, дорогая, но ты не можешь жить в нем вечно, и, давай скажем прямо, если бы ты снова вышла замуж, то не было бы этих финансовых трудностей. Если не позвонишь Кеннету, чтобы все уладить, я скажу ему, куда отправила открытку.

Сажай Чарли в машину и приезжай домой. Я знаю, что ты всегда была вольной птицей, но пора бы уже повзрослеть.

Бабушка

Я перечитываю открытку в третий раз с тех пор, как забрала ее из ящика по пути на работу, потом окидываю взглядом невероятно красивую долину, расстилающуюся ниже «Эмералд-Виста», пытаясь понять, насколько большие неприятности меня ждут. Бабушка преподавала язык в школе больше полувека. Она никогда не использовала частицу «бы».

«…пора бы уже повзрослеть».

Она не в настроении. Это письмо должно было заставить меня расплакаться, и слезы – вот они. Немного вывести меня из себя – да пожалуйста.

Я нахожусь в глуши Юго-восточной Оклахомы, где после дождя утренние тени терпеливы и глубоки, а горы источают такой густой туман, что он кажется осязаемым. Природа наполнена жутковатым забытым ощущением места, где женщина с семилетним сыном может просто исчезнуть и никто этого не заметит.

Налетает порыв ветра и сдувает папку, которую я вынула из рюкзака, чтобы достать открытку. Макет брошюры и полдюжины образцов на хорошей бумаге рассыпаются по тротуару и уносятся, словно опавшие листья. Нужно бежать за ними, но я стою как вкопанная. Мысленно я сейчас в Талиайне, где домик веселого желтого цвета оказался единственным подходящим детским учреждением, готовым присмотреть днем за мальчиком, у которого мама устроилась на работу с нерегулярными выходными и необычным графиком работы.

«Просто съезди за ним, – говорю я себе. – Забери его, сложи все вещи в машину и уезжай. Это безумие. Все это – безумие».

Но просто перевожу дыхание. Утренний воздух гуще, ароматнее и теплее, чем я привыкла ощущать в мае. Пахнет летом. Летом, землей, мокрыми камнями и короткохвойными соснами. Совсем не так, как в Сент-Луисе, и это навевает мысли, от которых учащается пульс.

Томление по дикой природе – такая же часть меня, как отцовские серо-зеленые глаза и густые рыжие волосы. Он воспитывал во мне эту страсть еще до того, как служба во Вьетнаме тихо положила конец десятилетнему браку моих родителей и сделала дикую глушь единственным местом, где он обретал покой. Общаться с ним в то время значило постоянно бывать в лесу, поэтому бабушка при первой возможности увозила меня из пригородов Канзас-Сити в национальный лес Шони, где ее единственный оставшийся сын водил туристов в походы и сплавлял на плотах. Благодаря бабушке такие поездки всегда казались скорее подарком, чем обязанностью, и я привыкла именно так к ним и относиться.

Я думала, что уж она‑то поймет мой перевод из мемориального комплекса «Ворота на запад» в Сент-Луисе в Оклахому, во вновь созданный национальный парк «Тропа конокрада» в горах Уайндинг-Стейр. Но теперь мне кажется, что бабушка видит в этом повторение прошлого – еще один родитель тридцати девяти лет от роду бежит от боли, вместо того чтобы справляться с ней. И еще один беспомощный ребенок, унесенный этим ветром.

Что означает мой переезд – безрассудную попытку бегства или удачный карьерный ход? Должность соответствует девятому уровню в тарифной сетке для федеральных служащих. Во «Вратах», разрабатывая программы и выставки, сопровождая туристов по траве и бетону мемориала, я выполняла работу пятого уровня, и только с этим могла справляться, когда Чарли исполнилось три и он вдруг остался без отца. Моему мозгу просто некогда было думать о продвижении по службе. Но теперь время пришло. Это мой шанс вернуться в сферу охраны порядка в парках. Я и мечтать не смела, что получу должность в новом подразделении в Уайндинг-Стейр, и до сих пор не знаю, как так вышло. Но теперь я здесь.

«Это не эгоизм, – убеждаю я себя. – Это необходимость. Если бы Джоэл был здесь, он бы сам предложил тебе рискнуть».

Эта мысль наполняет меня сладко-горькой смесью тепла и тоски. Мне жаль, что он не может разделить со мной этот потрясающий утренний вид. Для Джоэла не было ничего лучше, чем гора, на которой он еще не побывал. Ничего.

– Эй… Ваши вещи… – сначала кажется, что голос доносится издалека. – Рейнджер, вы потеряли бумаги.

Я спускаюсь с небес на землю и смотровую площадку «Эмералд-Виста», где вдруг оказываюсь не одна. По дорожке от ближайшего кемпинга бежит тощая девочка-подросток, на бегу подбирая разлетевшийся образец брошюры. Ей одиннадцать-двенадцать. На несколько лет старше Чарли. Тощая, с длинными черными волосами.

Прижав папку к груди, я подбираю листки, оставшиеся у моих ног. Выпрямившись, вижу, что девочка идет ко мне с остальными сбежавшими бумажками. Она одета в потертые обрезанные шорты и линялую футболку «Антлерс Беаркэтс бейсбол». Роюсь в памяти, где находится Антлерс. Где‑то южнее, на реке Киамичи. Я видела его на карте.

– Держите, рейнджер, – говорит она с детским восхищением в голосе, напоминающим мне о том, что я впервые после переезда надела парадную форму. Начало работы в новом подразделении выдалось до огорчения затянутым, и среди повседневных заданий за последние две недели чередовались ознакомление с тропами и объектами в парке, выполнение мелких административных поручений и заполнение кармашков для брошюр на новеньких досках объявлений. И сегодня, хотя я, чтобы внести ясность, надела форму, ремень, увешанный снаряжением, и шляпу, снова свалили всякую ерунду, лишь бы не слонялась без дела.

Девочка пятится, скользя по мне взглядом.

– Ой! Вы – девушка-рейнджер!

Она моргает, будто видит приземление НЛО. Одно из преимуществ высокого роста – меня можно принять за парня. Но для моих коллег по отделению это иллюзия. Им вообще в голову не приходило, что обеспечивать порядок в «Тропе конокрада» станет женщина-рейнджер.

Но этой девочке нравится, и поэтому она сразу же нравится мне.

– Круто! – говорит она.

– Спасибо, – я собрала отпечатанные образцы и развернула их веером, будто карты. – Что‑нибудь нравится? Я работаю над печатными материалами для официального открытия парка.

Очередное пустячное задание от нового начальника, старшего рейнджера Аррингтона: «Ну, чтобы ты потихоньку вошла в курс дела». Разве что по головке не погладил.

– Парк выглядит так, будто его уже открыли, – замечает девочка. – Церковный экскурсионный автобус остановился прямо на вон той площадке для кемпинга после того, как кто‑то из ребят обблевал все вокруг. Там, внизу, никто не останавливался, но ворота не закрыты, ничего такого.

– Открытие только через полторы недели, но да, все объекты уже доступны для публики.

Парк представляет собой эклектичное сочетание зон отдыха времен «Нового курса» ², построенных больше полувека назад, и разных дополнений и обновлений на пятнадцать миллионов долларов, полученных, когда Конгресс постановил учредить национальный парк «Тропа конокрада».

– Бабушка сказала, что наверху прокладывают новые тропы и прочее, – щебечет девочка. – Она сказала, что сводит меня посмотреть.

– Отличная мысль! И время года прекрасное.

– Только прямо сейчас она не может, – девочка с надеждой глядит на мою патрульную машину. – Но кто‑нибудь может мне все показать. Все равно я застряла на все лето в этой дурацкой Талиайне. У меня и друзей‑то здесь нет.

Ее намек тонким не назовешь, но я все равно сочувственно киваю.

– Уверена, летом, как только мы наберем полный штат, для детей будет отдельная программа.

Я не отвечаю за программы для посетителей парка, но к культурным и историческим достопримечательностям этих мест относятся древние курганы, оставленные доисторическими миссисипскими культурами, рунические камни викингов – подлинные или поддельные, смотря кого спросить, – французские и испанские сокровища, то есть легенды о них, разбойничьи клады, места стычек времен Гражданской войны, военная дорога 1830‑х годов и Тропа конокрадов, по которой краденый скот перегоняли между Канзасом и Техасом во времена оны.

– У этих гор богатая история.

– Да, и моя бабушка ее знает. Она здесь живет уже, ну, наверное, целую вечность.

– Интересно.

Вероятно, с ее бабушкой неплохо было бы поговорить, раз уж мне пришло в голову познакомиться поближе с этими местами.

Я собираюсь задать девочке пару вопросов, но подъезжает машина с желто-голубой эмблемой племени чокто Оклахомы на водительской двери. Судя по свежей краске, индейская полиция выделила дополнительные средства. За последние несколько десятилетий, с изменением федеральной политики в отношении коренных народов, племя начало восстанавливать инфраструктуру, утраченную с начала века. Его правоохранительные органы, когда‑то бывшие легкоконной полицией чокто, теперь называются «племенной полицией народа чокто».

Национальный парк «Тропа конокрада» окружают полтора десятка округов, относящихся к юрисдикции народа чокто. Я тут недавно, но уже успела погрузиться в смутные взаимоотношения между руководством племени, политиками штата, местными жителями, местными правоохранительными органами и федеральным правительством. Учреждение любого нового национального парка вызывает споры, но этот случай в политическом смысле стал выдающимся. Изменение классификации тысяч акров угодий нанесло сокрушительный удар лесопильным компаниям, которые наживались на федеральных лесах. Сомнительные сделки и закулисные договоренности позволяли вырубать огромные участки леса. Почти с каждого скального гребня открывается вид, напоминающий иссеченный шрамами лунный ландшафт.

В окно, положив локоть на раму, выглянул индейский полицейский. На вид он примерно моего возраста, сильно за тридцать, с коротко стриженными темными волосами.

– Сидни, тебе лучше вернуться обратно. Вон по той тропе, – он показывает большим пальцем в сторону кемпинга.

– Там весь автобус заблеван, – ответила девочка с таким кислым видом, что молоко бы свернулось. – И чистить его будут, наверное, час.

– Управятся быстрее, если не станут тратить время, разыскивая тебя.

– Ничего, – фыркает она. – Я сказала ребятам, куда иду.

У полицейского чуть дергается щека.

– Следи-ка за языком, или Бабушка Уомблс устроит тебе взбучку, когда приедешь домой, – он снова указывает большим пальцем, но на этот раз его пальцы сжаты в кулак и на руке поигрывают мускулы; судя по красным глазам, смена выдалась долгой. – Ступай!

Девочка пожимает плечами.

– Но я помогала ей!

– Сидни! – Теперь дергается подбородок полицейского, ровные белые зубы едва не скрежещут; у него, наверное, красивая улыбка, только он не улыбается. – Мне тебя самому туда отвести или как?

– Блин! – Девочка подчеркивает восклицание глубоким вздохом.

Если бы на ее месте оказался Чарли, я бы прямо сейчас усадила его тощую задницу в машину и устроила ему разнос по дороге домой.

– До скорого, – говорю я, чтобы девочка побыстрее ушла. – Спасибо, что поймала разлетевшиеся бумажки.

– Без проблем. – Смело подойдя к краю обрыва, она вытягивает шею, вглядываясь вниз и словно раздумывая, не прыгнуть ли. – Брата моего там не видели? – девочка умоляюще смотрит на меня; я чувствую, что в первый раз в ее поведении нет никакого наигрыша. – Рыжий, очень высокий и тощий. Он мог заблудиться.

– В парке? – Обычно сообщения о пропавших посетителях оказываются ложной тревогой.

– Не знаю… Возможно.

– Он приехал сегодня утром вместе с тобой?

– Нет. Но он не зашел за мной к Бабушке Уомблс, когда обещал.

– Понятно. – Мой мысленный диалог меняется с возможного происшествия в парке на «семейные проблемы», а потом – на «бедный мальчик». – Буду смотреть в оба.

– Скажите ему, чтобы зашел за мной к Бабушке Уомблс.

– Если увижу.

– У него рыжие волосы.

– Да, ты уже говорила.

Снова вмешивается индейский полицейский, требующий, чтобы девочка перестала тянуть резину и шла в кемпинг.

Подойдя поближе ко мне, она без тени смущения игнорирует его распоряжение и наконец указывает на один из листков, лежащих на моей папке.

– Вот этот, – говорит она. – Он лучше всего выглядит.

Я смотрю на бледно-зеленый квадратный листок, оформленный в виде пергамента. Он вполне годится для материалов, которые должны ублажить шишек из руководства штата, их местных коллег и избирателей, а заодно и любого, кого решит отправить к нам Министерство внутренних дел.

– Спасибо! Отличный выбор! – ради Сидни я изображаю энтузиазм по поводу брошюры.

– Пока, – бормочет она и, волоча ноги и пиная по дороге камни, идет по тропинке.

Я понимаю ее настроение. Мои собственные надежды, связанные с этим переводом, напоминают воздушного змея, пытающегося поймать ветер. Вверх, вниз, вбок.

Индейский полицейский легонько стучит пальцами по металлу над эмблемой чокто, привлекая мое внимание.

– Вы новенькая в «Тропе конокрада»? – Наверняка он и сам знает ответ. Такое чувство, что обо мне здесь все уже слышали, причем что‑нибудь нехорошее. Я стараюсь не обращать на это внимания, но любому терпению когда‑нибудь приходит конец.

– Да. Приехала пару недель назад. Живу в домике возле туристического мотеля «Лост пайнс», пока не достроят жилье для работников парка. Там неплохо. Есть возможность познакомиться с Талиайной.

– Ну, на это много времени не нужно, – шутит полицейский, еле сдерживая зевок; пятна грязи на рубашке подтверждают, что его смена на службе племени не прошла без приключений. – Поосторожнее с Сидни, – вдруг говорит он. – Она… любит рассказывать сказки.

Во мне просыпается мать. «Как жестоко говорить так о ребенке, у которого не задается день, неделя или… да что угодно».

– Похоже, она скучает по друзьям и по брату. Трудно проводить вот так целое лето, когда тебе всего… сколько? Одиннадцать или около того?

– Думаю, двенадцать. Пара моих племянниц поехала в поход вместе с ними, так что Сидни должна быть примерно их возраста. Миссис Уомблс привозит всех своих в церковь каждый раз, когда двери открыты и есть кто‑нибудь, готовый за ними присмотреть.

В его тоне ощущается подтекст, но я не могу его разобрать.

– Ну, я надеюсь, что ее лето еще наладится.

Он снова постукивает по двери машины.

– Значит, вы – новый рейнджер парка? – снова риторический вопрос.

Я киваю. Это же очевидно.

Он еле заметно ухмыляется.

– Похоже, они решили устроить вас по первому разряду…

Резкое движение подбородка указывает на мою машину, которую еще до передачи мне можно было завести только с толкача. Я не совсем ласково окрестила машину драндулетом. В комплекте шли стертые шины разных размеров и кондиционер, работавший, когда ему вздумается. Я чувствую, что полицейский подтрунивает надо мной.

– Похоже на то, – отвечаю я.

– Неудивительно.

Я пожимаю плечами.

– Справлюсь. Я разбираюсь в машинах. Хотя вынуждена признать, это – настоящий динозавр.

Полицейский переключает передачу своей новенькой патрульной машины. Я разворачиваюсь, решив вернуться в участок. Работу над брошюрами и выбор праздничных тарелок и пластмассовых приборов для официального открытия невозможно откладывать вечно. У нас пока нет специалиста по связям с общественностью, и за него отдуваемся мы с Минди, секретаршей.

– Вам уже рассказали о костях? – спрашивает полицейский, обращаясь к моей спине.

– О костях?

– Ясно… – ворчит он и уезжает.

Глава 2
Олив Огаста Пил, округ Пушматаха, Оклахома, 1909 год

Практически неограниченная власть была вручена множеству опекунов, которые были недостойны такого доверия.

«Маскоги дейли Финикс», 26 апреля 1915 года

Он входит в нашу комнату на чердаке тихо, словно амбарная мышь, опасающаяся разбудить кота. Не хочет, чтобы я поняла, что он задумал. Боится меня и старого черного пса. Во всяком случае, пока не придумает, что делать с нами обоими – как избавиться от нас или заставить молчать.

Черный пес моего папы слишком много лает. А я?.. Как и мой почивший папа, я слишком много говорю.

– Я знаю, что ты сделал с Хейзел, – сказала я ему в прошлом месяце, когда увидела за завтраком, что ее стул пуст. – Попробуешь так со мной – и я перережу тебе горло, когда ты напьешься. Я помогала папе забивать свиней, свежевать оленей и охотиться на белок и кроликов в горах. И у меня есть папин большой нож. Я его спрятала так, что тебе ни за что не найти.

Наверное, не стоило открывать рот, но, когда пропала Хейзел, я испугалась, что Теско Пил снова заявится, пока мама спит, одурманенная самогонным виски и опиумными порошками, неподвижная, словно мертвая, где‑то до середины следующего дня.

– У тебя богатое воображение, – Теско положил волосатую, словно тарантул, ладонь на мою голову. – И длинный язык. Думай, что говоришь. Это не пристало юной даме. Может, отправить тебя в одну из тех школ, где учат манерам и прочему? Например, обратно в Канзас-Сити, откуда родом твоя мамаша. Что думаешь, Олли-Огги?

Я стиснула зубы. Этому ласкательному имени не место на его губах. Олли-Огги называл меня папа. Хватало уже и того, что я потеряла настоящую фамилию и пришлось использовать фамилию Пил после того, как мама вышла замуж за Теско.

– Отправить меня в школу, как Хейзел? – выпалила я. Мне хотелось, чтобы он ответил: «Да», именно это с ней и произошло. Тогда я бы знала, что не случилось что‑нибудь похуже.

Он рассмеялся и ответил:

– Не суй нос не в свое дело, Олли.

Я вывернулась из-под его ладони.

– Не трогай меня! – предупредила я. – Или я скажу мистеру Локриджу о том, что ты сделал с Хейзел. Оставь меня в покое… иначе…

Я надеялась, что этого будет достаточно. Теско работает мастером на большом ранчо мистера Локриджа и на хорошем счету, вряд ли ему нужны проблемы на работе. Даже змея понимает: если все идет хорошо, лишний раз лучше не высовываться.

Но змея вроде Теско Пила не может удержаться и не ползать в темноте, и сегодня я вижу, как он крадется через нашу комнату на чердаке мимо моей кровати к постели Нессы. Стоит в белесом свете луны, словно призрак, и смотрит на нее.

Она – совсем маленькая девочка, ей всего шесть – еще совсем рано становиться женщиной, как ее старшая сестра, Хейзел. Несса провела с мамой и со мной половину своей жизни, с тех времен, когда мы с моим настоящим отцом вели хозяйство в горной долине в Уайндинг-Стейр. Там чистая прозрачная вода текла по камням, и старые деревья приглядывали за нами с высоты. Туда, в нашу хижину, папа и вернулся однажды, привезя с собой двух девочек чокто, существенно старше и младше меня.

– Привез тебе подружек для игр, Олли-Огги, – сказал он. – Это Несса Раск и Хейзел Раск. У них не осталось родных на этом свете. Теперь они будут жить с нами.

Мой папа никогда не мог пройти мимо страданий, когда сталкивался с ними в своих странствиях. До того он подобрал мальчишку-подростка, которого нашел в заброшенной хижине, но паршивец попытался украсть нашего вьючного пони, а потом убежал в лес. Поэтому, когда папа привел домой Хейзел и Нессу, я решила, что эти девочки у нас надолго не задержатся. Их тихие перешептывания на родном языке чокто меня немного злили, как и маму. Поэтому мы с Хейзел и Нессой никогда по-настоящему не дружили, особенно после того, как папа уехал в горы, а через месяц его пегий вьючный пони вернулся домой один. Пони был по-прежнему нагружен папиным снаряжением и вещами, но папа так и не вернулся.

Без него Хейзел и Несса стали тяжкой обузой, и мама с разбитым сердцем незадолго до первого зимнего снега собрала нас и повезла в низину, в гостиницу в Талиайне. К тому времени она уже знала, что папы нет в живых. Вдвоем с мамой мы смогли бы сводить концы с концами, как прежде, когда жили в Канзас-Сити, я была совсем маленькой, а папа ушел в армию. Но с тремя девчонками, цепляющимися за юбку, маме пришлось согласиться даже на такого негодяя, как Теско Пил.

Я винила в этом Хейзел и Нессу, но зла им не желала. Особенно малышке Нессе, которая по большей части молча наблюдает за происходящим вокруг, забившись в угол, и старается не путаться под ногами.

Мое тело напряжено, как струна, и я, вцепившись в простыню, наблюдаю за Теско. Думаю о папином ноже, спрятанном между бревнами стены за отвалившимся куском штукатурки. Если я попытаюсь его достать, он услышит скрип пружин под моим матрасом, а потом свалит меня с ног одним ударом и отберет нож.

Я вижу это мысленным взором, как иногда и другие события, которые еще не случились. Вижу папин нож в руке Теско Пила.

Плотно сжав веки, я стараюсь мыслями оказаться в другом месте, как делала это раньше, когда он приходил по ночам к Хейзел. Пытаюсь превратить кровать в волшебный ковер-самолет, как в сказке, но тут Несса что‑то бормочет во сне. И я не могу сделать вид, что меня тут нет.

Выглянув, я вижу, как Теско поднимает одеяло и смотрит на нее. Несса поворачивается на бок и от холода поджимает коленки под ночную рубашку.

Я сажусь на кровати достаточно быстро, чтобы пружины под матрасом зашумели, а пол скрипнул, и, вытянув вперед руки, словно пытаясь нащупать лучи лунного света, проникающие в окно, говорю: «Па… папа?» Мой голос звучит тихо и с хрипотцой.

Теско роняет одеяло в такой спешке, что оно накрывает Нессу с головой.

Я наблюдаю за ним краем глаза, но продолжаю притворяться, будто мною овладел дух. Теско суеверен. Его очень встревожили рассказы ковбоя чокто на ранчо, который говорил о ведьмах и великанах, странствующих в лесной чаще, и о налуса фалая, который выглядит как человек, но имеет длинные острые уши и ползает на животе, словно змея. А еще Теско тревожат рассказы об отпущенниках чокто, которые раньше были рабами на фермах чокто до Войны между штатами ³, и об их заклятиях и проклятиях. Когда мы въехали в дом мастера на ранчо мистера Локриджа, Теско первым делом покрасил потолки на верандах в голубой цвет, повесил охранные шары над окнами и прибил подкову над дверью, чтобы отпугнуть привидений и ведьм. Прежде чем оказаться в руках мистера Локриджа, этот бревенчатый дом и все земли ранчо принадлежали индейцам чокто. Теско опасался, что заклятия чокто все еще действовали.

– Па… Папа? Что… Что… Ты… ты-ы-ы говори-и-ишь? – я скрючиваю пальцы так, что ладонь начинает напоминать ладонь ведьмы, и царапаю воздух.

Теско замирает на месте.

– Олли? – шепчет он.

Я издаю громкий утробный стон, становлюсь на колени и начинаю размахивать руками, словно с кем‑то танцую. Из моего живота вырывается смех, и я позволяю этому низкому и глубокому звуку вырваться на волю.

– Па-па! Па-па! – распеваю я полушепотом. – Бли… ближе. Слышу… не… не слышу…

Теско прочищает горло.

– Кыш!.. Иди спать, Олив!

Я снова смеюсь, на этот раз тонко и заливисто, словно птица. Звук отражается от стен, но голос совсем не похож на мой. Мне начинает казаться, что в комнате все же водятся призраки. Старые потолочные балки, вырезанные неизвестным работником чокто после того, как его племя переселили на запад от Миссисипи, на Индейскую территорию ⁴, застонали так громко, что я едва сама не подпрыгнула.

Теско мгновенно трезвеет – все спиртное, выпитое им за вечер, будто улетучивается в мгновение ока. Он косится на балки, отступая к лестнице. Должно быть, босой ногой цепляет занозу на дощатом полу, потому что с его губ еле слышно слетает проклятие.

Хочется смеяться, но я боюсь, поэтому со вздохом снова распластываюсь на кровати. Последнее, что я произношу достаточно громко, чтобы Теско, спускающийся по ступеням, расслышал: «Сок… Сокро… Сокровище?»

Это даст ему повод задуматься. Он станет размышлять: вдруг я знаю, где находится одна из французских золотых шахт или какой‑нибудь бандитский клад из тех, которые мы с папой всегда искали. Может быть, получится обманывать Теско до тех пор, пока я не придумаю, что делать дальше.

После его ухода я смотрю на луну в окне и заливаю слезами подушку. Я не сдерживаюсь, потому что этого никто не видит. Я хочу быть с папой… и с мамой, жить, как прежде, до Теско, до того, как она пристрастилась к порошкам и выпивке, в горной хижине. Я нигде не была так счастлива, как в той прекрасной долине высоко в горах.

«Если бы мы могли вернуться, – говорю я себе, наблюдая за мотыльком, развернувшим крылья на оконном стекле и отбрасывающим тень в десять раз больше собственных размеров. – Теско нас бы там ни за что не нашел».

Я улыбаюсь, и сон уносит меня, потому что мне кажется, что где‑то вдалеке я слышу поющего папу – он всегда пел, возвращаясь из странствий и приближаясь к дому.

Проснувшись, я вижу, что за чердачным окном еще едва сереет утро, а Несса стоит у моей кровати и колотит коленями по раме, обхватив себя руками, потому что по ночам холодно даже весной.

– Иди в свою кровать! – Я злюсь на девочку, потому что она разбудила меня и оторвала от воспоминаний о старом доме в Уайндинг-Стейр.

Несса смотрит на меня большими карими глазами и моргает, пока я наконец не поднимаю одеяло.

– Ладно, залезай уже.

Дважды ее просить не приходится, и вскоре она снова засыпает. А мне никак не удается задремать. Я размышляю, как нам выбраться отсюда, прикидываю, решусь ли попробовать уговорить маму пойти с нами. Я представляю ее такой, какой она была раньше, с красивой гладкой кожей, темными волосами и сияющими глазами ее родного польского народа, такими же, как у меня. Когда мама смеялась, в этих глазах плясали огоньки, словно искры от костра. Если бы мне удалось забрать ее от Теско и могилы мальчика, которого они вместе завели и потеряли, ей стало бы лучше. Мы бы начали жизнь заново. Разве нет?

Я как следует все обдумываю, строю планы, шаг за шагом. Планирую наше освобождение. И возвращение домой.

«Свободные и дома». Едва эти слова возникают в моей голове, снизу раздается рев Теско: