Читать книгу: «Становление писательницы. Мифы и факты викторианского книжного рынка», страница 5

В середине викторианской эпохи (1850–1870‑е) участники дебатов, как правило, подчеркивали качества самого человека, следуя идеям публичной лекции Томаса Карлайла «Герой как писатель» (Hero as Man of Letters) (1841) и менее известной книги Сэмюэля Смайлса «Самопомощь» (Self Help) (1859). Так, например, в рецензии на «Пенденнис» Теккерея Джон Уильям Кэй замечает: «…у [литератора] нет защиты, нет исключительных преимуществ, чтобы защитить его от многочисленных соперников», и «тем более почетно преуспеть» в этом ремесле. Льюис делает такой же акцент, отказываясь признавать литературные провалы «неудачей или невыполнимыми условиями». При этом и Льюису и Джердану было очевидно, что без поддержки со стороны различных учреждений и государственной защиты писатель не сможет обеспечить себе достойный уровень жизни и построить успешную карьеру.

Для писательниц же наиболее актуальный вопрос, как может показаться, заключался не в институциональной или государственной поддержке, а в служении обществу: какую пользу приносит женщина-автор и как общественность эту пользу воспринимает. Это не означает, что женщины не участвовали в институциональной и правовой деятельности. Некоторые, в частности Гарриет Мартино, работали в 1840‑х над созданием Общества британских авторов. Описывая историю этого недолговечного учреждения, Уолтер Безант отмечает Мартино как «самую интересную», «самую проницательную» и «самую дальновидную» из всех участников. Другие, в частности Каролина Нортон, верили в важность государственной реформы и выступали за правовые изменения, которые позволили бы замужним писательницам контролировать собственные профессиональные доходы, избегая принципа покровительства. В своем памфлете «Открытое письмо к лорду-канцлеру по закону об опеке» (полное название – A Plain Letter to the Lord Chancellor on the Infant Custody Bill) (1839) Нортон указывает на право мужей распоряжаться доходами своих жен, в том числе от литературного труда:

Имущество хорошей жены может оказаться в распоряжении плохого мужа: даже ее трудовые заработки могут быть растрачены им на эгоистичные и неподобающие удовольствия, в законе нет ничего, что могло бы помешать мужу тратить деньги своей жены на содержанок или иначе по своему усмотрению⁷⁶.

В 1858 году Нортон снова обратилась к этой теме в памфлете «Английские законы, касающиеся женщин» (English Laws for Women in the Nineteenth Century) (1854), используя в качестве доказательства в поддержку законопроекта об имуществе замужних женщин собственное дело о разводе:

Закон не одобряет идею раздельного владения имуществом. Все, что принадлежит жене, принадлежит мужу – даже ее одежда и безделушки: таков английский закон. Ее заработки принадлежат ему. Авторские права на мои работы принадлежат ему по закону.

Развернувшаяся кампания была направлена на объединение усилий женщин для изменения английского законодательства и привела к тому, что в 1856 году появилась петиция с требованием принятия законопроекта о собственности замужних женщин и последовавшие за ней учреждения, целью которых была защита женских прав (включая неофициальную группу «Лэнгхэм-плейс» (Langham Place) и официальное «Общество женщин-художниц» (Society of Female Artists). Но в силу отсутствия деловой хватки у Мартино или в силу желания остаться непричастными к публичному скандалу по делу о разводе Нортон в 1840‑х годах писательницы, как правило, не высказывались открыто по профессиональным, институциональным или юридическим вопросам.

Вместо этого (возможно, это была продуманная тактика, а не вынужденное молчание) они сосредоточились на личных качествах и литературных способностях, которые должны были обеспечить признание женскому писательству. Как мы увидим в главе 4 (анализ авторских мифов из «Жизни Шарлотты Бронте»), обладание «талантом» или «гением» – давний романтический критерий – все еще считалось необходимым и достаточным условием для литературного признания. Тем не менее случай Бронте был исключительным. Как пишет Кристин Баттерсби в книге «Гендер и гениальность» (Gender and Genius), викторианские представления о женственности, как правило, исключали женщин из разряда «гениев», оставляя им вспомогательные роли:

Женщины – воспринимаемые в первую очередь как чувствительные, эмоциональные, пассивные, интуитивные и вторичные существа – считались способными только на передачу или взращивание гениальности у мужчин в качестве жен, матерей, дочерей и сестер⁷⁷.

Таким образом, как мы увидим в главе 3, посвященной карьере Мэри Хоувитт, для середины XIX века была более характерна ситуация, когда вход женщин в писательство обеспечивал своеобразное расширение женских обязанностей, и в основе их профессионального труда лежала идея служения читателю и народу.

Именно середина – конец 1850‑х стали поворотным моментом в определении образа профессиональной писательницы, и интеллектуальная работа Анны Джеймсон оказалась решающей в этом (пере)определении. Джеймсон, известная по книгам «Дневник скучающей дамы» (Diary of an Ennuyee) (1826), «Характеристики женщин» (Characteristics of Women) (1832) и «Сакральное и легендарное искусство» (Sacred and Legendary Art) (1848), охарактеризовала профессиональный труд женщин-авторов в терминах, которые частично повторяли концепции женщин 1840‑х годов, но предлагали и новые идеи, занимавшие молодых писательниц 1850–1860‑х годов. В двух лекциях «Сестры милосердия» (Sisters of Charity) (1855) и «Содружество труда» (The Communion of Labour) (1856) Джеймсон выдвинула три тезиса о работе в целом: мир нуждается в «содружестве труда», в которое вносят вклад как мужчины, так и женщины; мужчины и женщины вносят свой вклад по-разному; и нормальный (нормативный) вклад женщин в домашнюю сферу должен быть распространен на мир в целом. Используя шекспировскую фразу, Джеймсон утверждает, что в современном [ей] «будничном мире»:

работа должна быть сделана – работа, которая должна быть сделана, и работа, которая желанна. Наш мир – место, в котором труд того или иного рода одновременно является условием существования и залогом счастья⁷⁸.

Адаптируя и расширяя это карлайловское понимание работы, она добавляет, что «гармония и счастье жизни у мужчин и женщин заключается в том, чтобы найти свое призвание» и осуществлять как «дела необходимости», так и «дела милосердия» – первое относится к оплачиваемому, профессиональному труду, второе – к благотворительности⁷⁹. В этих лекциях Джеймсон признает отличие мужской работы от женской:

Мужчина принимает решения, обеспечивает и защищает семью; женщина лелеет ее, поддерживает ее духовное и эмоциональное благополучие. Однако, хотя функции их различны, их вклад неразделим – иногда они могут заменять друг друга, а иногда действуют сообща. Поэтому даже в самом простом домашнем хозяйстве мы видим не просто разделение труда, а настоящее содружество⁸⁰.

Как можно понять из этой цитаты, концепция женского труда Джеймсон строится на расширении «домашней жизни» на «социальную». Она рассматривает это как средство социального прогресса:

По мере развития цивилизации, по мере того, как социальные интересы и занятия становятся все более сложными, семейные обязанности и роли все более отклоняются от идеи дома как центра социальной жизни, – в некотором роде противоречат ей, – но в реальности все остается на своих местах. Мужчина остается отцом и братом, опорой и защитником, но в более широком смысле; женщина – в том же более широком смысле – остается матерью и сестрой, сиделкой и помощницей⁸¹.

Подводя итог, Джеймсон называет свои положения «трюизмами, которые ни один человек в здравом уме [никогда] не подумает оспорить»⁸².

Лекции Джеймсон, прочитанные в частном порядке в доме филантропки Элизабет Рид, а затем опубликованные в виде книги, стали частью более широких дебатов о женской работе, вспыхнувших в 1850‑х годах и косвенно оспаривающих представления Льюиса о том, что главная функция женщины – это материнство. По версии социального историка Эллен Джордан, «Сообщество труда» инициировало новое понимание женского труда, промежуточное между аристократическими идеями о работе как акте благотворительности и служения обществу и рациональным буржуазным видением работы в качестве инструмента обеспечения самостоятельности, самореализации и самоутверждения⁸³. Я считаю, что этот новый дискурс был благоприятным для женщин-литераторов. Он сделал возможным для Джеймсон и ее коллег изменение традиционной для начала XIX века бинарной системы, ограничивавшей женщин домашним пространством и отдававшей общественную сферу (бизнес и политику) исключительно мужчинам. Согласно новому видению труда, обязанности как мужчин, так и женщин проистекали из домашней сферы и распространялись на социальную. В системе Джеймсон оба пола имеют обязанности, относящиеся к обеим сферам жизни – домашней и публичной, и в ходе истории эти обязанности расширяются. Вместо схемы «либо я – либо другой» появляется схема «и я – и другой».

Близкая подруга ведущих писательниц своего времени, в том числе Мэри Хоувитт, Маргарет Олифант и Элизабет Гаскелл, Джеймсон со своей философией труда позволила женщинам создать собственные модели профессионализма в литературе, опираясь на традиционные роли домашней сферы и тем самым избегая разговоров о гендерных предрассудках. Эта стратегия была распространена в 1840‑х и продолжалась в 1850‑х. Еще в 1870‑х, в отзыве на «Мемуары» Джеймсон и «Записки о девичестве» Фанни Кембл, Маргарет Олифант отвергает идею о том, что «занятость женщин» – это новое явление:

…с самого начала истории… всякий раз, когда это было необходимо, женщины трудились, зарабатывали деньги, обеспечивая себя и тех, кто от них зависел, полностью игнорируя все теории.

В качестве примеров Олифант приводит Джеймсон, дочь художника-миниатюриста, и Кембл, дочь из знаменитой актерской семьи, как женщин, которые «вступили в активную жизнь, когда появилась необходимость действовать – найти подходящую работу и выполнять ее»⁸⁴. Олифант утверждает, что женщины занимаются профессиональным трудом, когда этого требуют семейные обстоятельства, и делают это настолько, насколько позволяют их способности. «Верная и послушная дочь» Кембл после актерского дебюта становится «опорой и спасительницей семьи»: «…только искусство (более или менее) выравнивает стоимость труда без учета пола или обстоятельств»⁸⁵.

Тем не менее, несмотря на такую «семейную» интерпретацию карьеры Джеймсон, факт в том, что именно Джеймсон была наставницей для художниц и писательниц следующего поколения, чье понимание работы было более профессионализировано: Анны Мэри Хоувитт, Бесси Рейнер Паркс, Барбары Ли Смит Бодишон и Аделаиды Проктер – основательниц кружка Лэнглэнд-плейс (Langland Place Group) и первых английских феминисток. Идеи Джеймсон позволили этим молодым женщинам сосредоточить внимание на деловой стороне труда – без, как выразилась Эллен Джордан, «полного отказа от домашней идеологии» – и выдвинуть аргументы в пользу вступления женщин в подходящие профессии. Эти более смелые доводы вывели женщин из домашней сферы в профессиональные области искусства, литературы, издательского дела, медицины и бизнеса. Мы можем видеть этот эффект в книге Ли Смит «Женщины и работа» (Women and Work) (1857), первый раздел которой озаглавлен «Женщины хотят профессии» (Women Want Professions). В предисловии Ли Смит объясняет необходимость женского труда божественным замыслом: «Бог отправил всех людей в мир, чтобы они в меру своих способностей вносили свой вклад в его [мира] развитие»⁸⁶. Ли Смит переосмысливает идею Карлайла о том, что «ни одно человеческое существо не имеет права бездельничать», и перефразирует Джеймсон, замечая: «Дайте женщинам занять законное место полноправных граждан Содружества [труда], и мы увидим, что они будут лучше выполнять все свои домашние обязанности»⁸⁷. Затем, однако, она переходит к материальным обстоятельствам, которые обусловливают необходимость женского труда, и выстраивает аргументацию в пользу вступления женщин в различные профессии и ремесла. «43 из 100 женщин в возрасте 20 лет и старше в Англии и Уэльсе, – утверждает она, – не состоят в браке». Рынок существующих профессий швей и гувернанток переполнен; женщинам рабочего и среднего класса требуется «больше способов получения средств к существованию», то есть другие профессии и ремесла, соответствующие их природе и способностям. Таким образом, она предлагает:

Организовать обучение для десяти тысяч часовщиц, десяти тысяч учительниц младших классов, десяти тысяч квалифицированных бухгалтеров, еще десяти тысяч – сестер милосердия, прошедших подготовку под руководством Флоренс Найтингейл, несколько тысяч телеграфисток для контор по всей стране, около тысячи преподавательниц для технологических училищ и столько же чтиц, чтобы читать лучшие книги представителям рабочего класса, курсы для десяти тысяч женщин по работе со швейными и стиральными машинами⁸⁸.

Считая, что женщины уже и так преуспели в литературном труде, Ли Смит фокусируется на «новых» женских профессиях. То же сделает позже ее коллега Паркс в «Очерках о женской работе» (Essays on Women’s Work) (1865) и авторы English Woman’s Journal в своих статьях 1850‑х – начала 1860‑х годов. Например, двухчастное эссе «Что могут сделать образованные женщины?» (What Can Educated Women Do?) 1859 года цитирует «Сообщество труда» Джеймсон и предлагает следующие новые области женской занятости: больницы, тюрьмы, исправительные учреждения, работные дома, учебные заведения и фабрики. О журналистике, написании романов или других формах оплачиваемой литературной работы говорится мало.

Это поколение молодых писательниц и художниц рассматривает литературу просто как доступную профессию. Они ссылаются на нее как на область, в которой женщины уже достигли успехов. В петиции 1856 года о законопроекте, касающемся имущества замужних женщин, Ли Смит утверждает, что «образованные замужние женщины работают в различных областях литературы и искусства, чтобы тем самым увеличить доход семьи» и что «профессионально занимающиеся искусством женщины получают значительный доход»⁸⁹. В «Очерках о женской работе» (1865) Паркс отмечает:

Литературой, как профессией, занимается гораздо больше женщин, чем читатели могут себе представить. Их трудами заполнены современные журналы, и именно их перу обязано двумя третями своего содержания одно из наших старейших и лучших еженедельных периодических изданий. Даже ведущие [редакторские] статьи регулярно пишут женщины, и издатели регулярно обращаются к женщинам за всеми видами переводов и компиляций⁹⁰.

Тридцатипятилетняя журналистка Паркс в 1865 году удивительно похожа на Льюиса в 1847‑м: претендуя на профессиональный статус, она подробно описывает женские достижения в области литературы и подчеркивает роль периодических изданий в развитии женского профессионализма в области литературы. Подобно Льюису, она указывает на то, что литература никогда не станет профессией, в которой работает по-настоящему много женщин.

Однако женщины, работающие в сферах литературы и искусства, не должны забывать, что они всегда будут оставаться в меньшинстве даже среди квалифицированных специалистов. Кажущиеся средними способности к писательству и умение систематизировать идеи на самом деле являются редким интеллектуальным талантом. Среди мужчин художников и писателей немного: среди непрофессионалов можно насчитать тысячи, средних писателей – сотни, а гениев – десятки. В то же время, когда мы говорим о безработных женщинах, речь идет о десятках тысяч⁹¹.

Наблюдение Паркс – краткое отступление в главе о «профессии учителя» – поднимает проблему, с которой столкнулись женщины в середине викторианской эпохи, когда заявили о своем праве на профессиональные занятия литературой. Если бы они апеллировали к тому, что авторство является расширением традиционных способностей и обязанностей женщин, как бы они могли ограничить профессию лишь достойными и, как выразился бы Льюис, исключить праздных и непригодных? Как они могли подняться над дилетантским уровнем и претендовать на высокие литературные достижения? То, как Паркс пишет о гениальности, дает ключ к пониманию ее стратегии – стратегии, подхваченной также ее преемницами (см. главу 4). Ее коллега Анна Мэри Хоувитт предложила еще одну стратегию – стратегию сотрудничества, которая началась с процесса изучения литературы и распространилась на женское художественное творчество (см. главу 3).

Таким образом, в середине XIX века мы наблюдаем разные модели профессионального литературного творчества, разные мифы о женщине-литераторе, но все они более или менее вращаются вокруг идей о работе в качестве служения обществу и работе как средства самореализации, автономности и самостоятельности. В тот же период мы наблюдаем, что женщины-профессионалы занимали различные позиции по отношению к институциональным связям и гонорарам. Возможно, потому, что писатели меньше, чем объединившиеся в Королевской академии художники, испытывали потребность в сообществе, стимул для включения женщин-литераторов в профессиональные учреждения был тоже меньше (хотя среди первых 100 членов Общества британских авторов и значилось 15 женщин, включая мисс Эджворт, миссис Джеймсон, мисс Митфорд и мисс Мартино)⁹². В итоге мы видим, что женщины в середине XIX века, с одной стороны, заявляют о необходимости зарабатывать деньги и сохранять правовой контроль над своими доходами, но, с другой стороны, о том, сколько им нужно зарабатывать, высказываются очень сдержанно. Ли Смит, конечно, писала, что замужние женщины зарабатывали деньги для увеличения семейного дохода, но не сообщала никакой информации о размере их гонораров – по крайней мере, не публично.

Эпоха профессионализма: Общество авторов, дебаты о литературе и восхождение писательницы

«1880‑е были решающим десятилетием для профессии писателя», – так пишет Виктор Бонэм-Картер в «Авторах по профессии» (Authors by Profession )⁹³. Бонэм-Картер выделяет именно это десятилетие, потому что 1884 год знаменует собой основание Общества авторов, под эгидой которого было опубликовано его двухтомное исследование и историю которого он рассказывает. Десятилетие это также ознаменовалось историческими событиями в области авторского права: три международные конференции по авторскому праву состоялись в швейцарском Берне, и в 1886 году девять стран ратифицировали международное соглашение об авторском праве (Соединенные Штаты присоединились к нему только в 1891‑м). В отличие от индивидуализма 1840–1850‑х годов 1880‑е были десятилетием институционализации. Авторы объединились с целью объявить себя профессиональной группой, назначить президента и почетного секретаря, сформировать управляющий комитет, учредить журнал, писать о профессиональных проблемах и деятельности, лоббировать законы об авторском праве и тем самым (как они надеялись) защищать свои права. Как писал в своем «Девятнадцатом веке» (The Nineteenth Century) Уильям Мартин Конвей:

[Общество авторов было основано] для поддержания и защиты законных интересов и прав [авторов] и существует для сбора информации и предоставления членам общества советов и помощи. Оно [Общество] рассматривает соглашения и разъясняет их фактическое значение и то, как они будут работать <…> Оно существует и процветает, потому что отвечает потребностям сообщества и выполняет работу, которую необходимо выполнить⁹⁴.

Как с гордостью сообщил в 1892 году на ежегодном собрании Уолтер Безант, активный член Общества и редактор его журнала Author: «В первый – 1884 – год платных членов было всего 68, в 1886 году – лишь 153, через три года нашего существования, в 1888 году, нас было 240, в 1889‑м – 372, в 1891‑м – 662, а на данный момент, в 1892 году, – 870»⁹⁵.

С социологической точки зрения авторство как профессия достигло «совершеннолетия» с созданием этих институтов и инициатив. Если использовать терминологию Шелдона Ротблатта, оно перешло от «статусного профессионализма» (status professionalism) к «профессионализму по роду деятельности» (occupational professionalism)⁹⁶. С исторической точки зрения мы могли бы сказать, что авторство полностью приняло модель литератора как человека дела, первоначально намеченную в портрете Уильяма Джердана в галерее Fraser’s. Но следует добавить, что одновременное, с какой-то точки зрения парадоксальное и противоречивое стремление «исключить» литературу из сферы бизнеса также возникло в 1880‑х. Это проявилось и в идеологии эстетизма (искусство ради искусства) Уолтера Хорейшо Патера, Данте Габриэля Россетти и Оскара Уайльда, и в усилиях таких людей, как Джон Морли, чья серия «Английские литераторы» (English Men of Letters) знакомила читателей с биографиями великих прозаиков (следовательно, с историей «истинных» литературных достижений): Сэмюэла Джонсона (1878), Эдуарда Гиббона (1878), Вальтера Скотта (1879), Эдмунда Берка (1879), Джона Беньяна (1880), Джона Локка (1880), Джона Драйдена (1881), Чарльза Лэма (1882), Томаса ДеКвинси (1882) и др. Как отмечает автор Cornhill Magazine в статье «Литератор последнего поколения», «глубокое чувство солидарности неразрывно связывает всех истинных членов братства, чьи высочайшие достижения отмечены посмертно»⁹⁷. В конце XIX века в Великобритании появилась необычная практика – посмертное присвоение профессиональным авторам дипломов. Это был популярный способ публично признать вклад интеллектуалов в британскую культуру и повысить их статус как литераторов⁹⁸.

Для профессионального признания писательниц 1880‑е оказались решающим десятилетием. Несмотря на то что в первых организационных собраниях Общества авторов, проводившихся тогда в Savile Club для джентльменов, женщины не участвовали, писательниц пригласили присоединиться к организации с момента ее официального основания. Согласно ранним записям, среди первых 68 членов-учредителей художественную литературу наряду с Уилки Коллинзом, Чарльзом Ридом и Ричардом Блэкмором в обществе представляла Шарлотта Мэри Янг. К концу 1880‑х (отчасти благодаря настойчивому стремлению женщин участвовать в организации) в правящем комитете заседали: в 1888 году – Генриетта Стэннард (известная как Джон Стрендж Винтер), в 1891‑м – миссис Хамфри Уорд, а в 1892 году – Мари Корелли. К 1896 году этот комитет избрал женщин в совет, который обладал решающим влиянием на управление Обществом авторов. Среди них были Шарлотта Янг, Элиза Линн Линтон и Мэри Огаста Уорд (известная как миссис Хамфри Уорд). Это официальное представительство в Обществе авторов сопровождалось дополнительными упоминаниями в книгах и периодических изданиях. Обращаясь в пособии «Перо и книга» (1899) к «молодежи, которую манит литературная жизнь», сэр Уолтер Безант включает в ряды этой молодежи и молодых женщин. Его огромная «литературная армия» («это тысячи перьев <…> [которые] работают каждый день») включает в себя «приходских священников», равно как и их «жен и дочерей», «профессионалов, государственных служащих, клерков», а также «дочерей из городских и сельских семей среднего класса» и «пожилых одиноких женщин, которые горячо желают немного увеличить свой доход». Если Льюис в 1847 году использовал военную метафору, чтобы упрекнуть «бесчисленное множество разгневанных самозванцев», «напоминающих армию Ксеркса»⁹⁹, Безант в 1899 году – и в предшествующее десятилетие – был счастлив прославлять эту огромную литературную армию, начиная с нижних ступеней, пишущих для копеечных газет, до профессиональных журналистов, романистов и поэтов, независимо от их пола.

Стратегия Безанта – включение женщин в Общество авторов, признание в статьях и книгах писателей всех типов и сортов, укрепление чувства солидарности (его слова) в их рядах – отражает его мнение о том, что литераторы должны прекратить нападки друг на друга в частном порядке и в печати, а вместо этого сплотиться против издателей и книготорговцев. Если использовать модель культурного производства Пьера Бурдье, Безант пытается стереть различия между авторами, основанные на иерархии жанров (поэзия вверху, серийная беллетристика и популярная драма внизу), и отказывается признать оппозицию между «символическим» и «экономическим капиталом». В результате, согласно схеме того же Бурдье, по мере роста аудитории и снижения ее специфической компетентности растет дискредитация произведений¹⁰⁰. Вместо этого, почти так же, как это делает современный историк печати и книжной культуры Роберт Дарнтон, Безант в «Пере и книге» рассматривает многочисленных участников книжного производства и объясняет их функции, указывая на их конфликты с другими группами с конкурирующими интересами, а не на внутренние противоречия между самими авторами. Как видно из названия доклада конференции Общества авторов 1887 года «Трения между авторами и издателями» (The Grievances between Authors & Publishers), целью правления было перенаправить внимание авторов на внешних врагов. Для Безанта писатели – «производители» или «создатели» литературной собственности, «чего-то, что имеет рыночную стоимость и открыто покупается и продается так же, как и добрые плоды земли», а издатели – только «распорядители великой литературной собственности, созданной авторами»¹⁰¹. В «Проспекте Общества авторов» (Prospectus of the Society of Authors), широко распространяемом через почту, затем опубликованном в Author, а затем включенном в качестве приложения в «Перо и книгу», Безант подчеркивает, что основатели Общества «руководствовались двумя ведущими принципами»: «отношения между автором и издателем должны быть раз и навсегда выстроены на основании четких и справедливых правил» и «вопросы авторского права – национального и международного – должны непрерывно оставаться в общественном сознании»¹⁰². Безант выстраивает оппозиции относительно более широкого поля власти, не концентрируясь на менее значительных конфликтах в художественных иерархиях.

Несмотря на основание Общества или, возможно, даже благодаря периодически возникающим вокруг него дебатам, концепции авторства и статуса писателя широко обсуждались, хотя и оставались нерешенными на протяжении 1880–1890‑х. Будучи редактором Author, Безант демонстрировал уверенность, оптимистично указывая на значительный прогресс, достигнутый писателями XIX века в плане экономического и социального статуса, а также общественного признания. По словам Безанта, профессия писателя «в долгосрочной перспективе действительно обеспечивает человеку больше достоинства и уважения, чем любая другая работа, если не считать церковь»¹⁰³. Он представил карьеру современного Чаттертона, показав ее в развивающей последовательности, начиная с журналистики, чтобы «ему не было ни малейшей опасности умереть от голода», и дальше – через книжное издание до должности редактора периодического издания или «влиятельной утренней газеты»¹⁰⁴. Безант отмахивается от тревог по поводу переполненности профессии, уверенно глядя на расширяющиеся мировые рынки, указывая, что «возможная аудитория популярного писателя в настоящее время составляет огромное число 120 миллионов» – по сравнению с пятьдесятью тысячами в 1830 году¹⁰⁵. Он также приводит пример Теннисона, возведенного в звание пэра в 1883 году, в качестве противопоставления ничтожным пенсиям времен Георга IV. Он к тому же мудро убедил Теннисона стать первым президентом Общества авторов, чтобы «пэр и поэт» официально представлял их кружок. По мнению Безанта, экономические, профессиональные и социальные награды были доступны юношам и девушкам с талантом, которые относились к литературной деятельности серьезно и профессионально – «в серьезном духе»¹⁰⁶.

Уверенность Безанта вызывала предостерегающие, а иногда и едкие нападки. В частности, издатели возмутились тем, что Общество авторов де-факто являлось профсоюзом. В июне 1884 года специализированный издательский журнал Bookseller шутливо сообщил о создании «Общества по предотвращению жестокого обращения с писателями», в цели которого входило «принуждение издателей публиковать все присылаемые им рукописи; установление бессрочного авторского права, введение обычая ежедневных платежей авторам и предоставление им ежедневных отчетов о продажах, обеспечение того, чтобы авторские права возвращались писателям, когда издатели начинали получать от книг слишком большие доходы» и т. п.¹⁰⁷ World опубликовал сатирическое стихотворение в том же духе:

 
Несколько писателей встретились на днях
В студии на Гаррик-стрит в частных номерах.
Торжественно раскланялись, торжественно клялись
Не шевельнуть и пальцем всю оставшуюся жизнь ¹⁰⁸.
 

Даже десятилетие спустя издатели продолжали насмехаться над деятельностью Общества, считая ее недостойной и корыстной. Например, статья Томаса Вернера Лори «Автор, агент и издатель. От одного представителя торгового сословия» (Author, Agent, and Publisher, by one of The Trade) в Nineteenth Century от ноября 1895 года. Издатель Джорджа Мура, Арнольда Беннетта и Уильяма Йейтса, Лори отверг «профессионализм» Общества авторов и приписал его «успехи» тому, что непрофессионалы могли наслаждаться «возможностью за небольшую ежегодную плату добавить к своим подписям несколько букв и получать своего рода лицензию на то, чтобы называть себя авторами»¹⁰⁹. Он также активно критикует профессиональных агентов, называя их «паразитами» и «неприятным наростом на литературе». В ответ на это Безант в декабрьском номере утверждает, что задача агента – управлять делами автора, освобождая его от «тревог и неурядиц», чтобы тот мог сосредоточиться на творчестве¹¹⁰.

Эти дискуссии между писателями и издателями представляют большой интерес для современных исследователей и стали центральной темой недавних публикаций, посвященных вопросам профессионализма на рубеже XIX–XX веков¹¹¹. Они противопоставляют авторов-профессионалов дельцам-издателям. Но эти дискуссии не должны затмевать более тонкие, нерешенные вопросы об авторстве, возникавшие (или вновь оживившиеся) в этот период: вопросы об истоках литературы и литературного творчества, о разнице между экономической и художественной ценностью произведения, о популярности и уважении критиков.

Действительно, «Литература» (с большой буквы) и «Автор» (с большой буквы) стали повторяющимися темами для периодических изданий. Например, неподписанное эссе «О начинающем авторе» в Quarterly Review рассматривает первые семь номеров редактируемого Безантом The Author (1890–1897) и бросает вызов доминировавшему на страницах журнала деловому подходу к литературе. Неподписавшийся рецензент (Ч. С. Оукли) проводит уже общепринятое на сегодня разграничение между «журналистикой» и «литературой»: первая – «дела повседневные», «повествование о сиюминутных проблемах в общедоступной манере», вторая – «словесное выражение… оформленное так, что, хотя содержание со временем может устареть, форма будет сохранять интерес… для последующих поколений», – и утверждает, что деловой подход Безанта применим к журналистскому письму, но импульс письма литературного совсем иной: «…для истинного писателя – литератора, а не журналиста – существует множество мотивов, побуждающих его заниматься своим ремеслом и стремиться к совершенству, даже если он не получает за это никакого вознаграждения», ¹¹². Главный импульс к любому истинному литературному труду, настаивает Оукли, содержится во фразе Facit indignatio versum, – настаивает с возмущением, пронизывающим его эссе в разных формах: как несогласие, негодование, обида, жжение внутри и потребность высказаться¹¹³. Цитата из «Сатир» Ювенала свидетельствует о том, что рецензенту близка старая, более традиционная концепция автора и он ссылается на мысли и эмоции, которые побуждают к работе «подлинных литераторов». Этой цитатой Оукли намекает, что великие авторы прошлого лучше понимали истинный фундамент писательства, чем менее известные современные ему писатели уровня Безанта. Если вы не можете прочесть и понять эту латинскую строку, вы как бы исключаете себя из категории «подлинных литераторов». Он использует слово «призвание», за которым пускается в рассуждения об авторе как о «жреце в обширной естественной Церкви», подчеркивает высокое предназначение литератора и, напротив, отвергает «коммерческий аспект» журналистики с ее низшими, второстепенными мотивами¹¹⁴. Моубрей Моррис, постоянный автор журнала Macmillan’s Magazine, в 1880‑х повторяет идею о различии между литературой и журналистикой в статье «Профессия писателя» (1887). Для обозначения писательства он использует старомодное выражение profession of letters, чтобы подчеркнуть ученость, которой, по его мнению, недоставало современной периодике¹¹⁵.