Читать книгу: «Становление писательницы. Мифы и факты викторианского книжного рынка», страница 4

Профессиональный автор середины века: авторские права, служение обществу и развитие литературной карьеры

Основополагающую статью об истории авторства «Положение авторов в Англии, Германии и Франции» (The Condition of Authors in England, Germany, and France), опубликованную в журнале Fraser’s Magazine в 1847 году, Джордж Генри Льюис начинает с утверждения: «Литература стала профессией. Это источник дохода, почти такой же надежный, как бар или церковь». Учитывая замалчивание денежных вопросов в портретах Fraser’s в 1830‑х годах, это явное упоминание связи профессионального писательства с доходами отражает новый поворот в обсуждении статуса и роли автора. В качестве базового дохода профессионального литератора Льюис приводит цифру триста фунтов в год (позже снижая диапазон «до двухсот в год»). Большая часть его эссе (которое фактически анализирует состояние профессии именно в тот момент) посвящена сравнению того, как платят английским и континентальным литераторам за ту или иную работу – например, двадцать гиней за лист для английских периодических изданий по сравнению с двумястами пятьюдесятью франками для французского, двести фунтов за средний роман в Англии против одной десятой этой суммы за роман в Германии, несмотря на более низкие затраты на производство на континенте. Льюис также обсуждает относительный статус жанров в трех странах: например, популярность драмы и, следовательно, высокую плату за нее во Франции, высокий статус, но низкую оплату научных книг в Германии и большие гонорары за статьи, рецензии и романы в Англии. В этом анализе национальных различий он приписывает успех профессионального авторства в Англии появлению периодических изданий:

Реальной причиной, как мы полагаем, является отличное качество и большое количество периодической печати. Именно на наших рецензиях, периодике и журналах зарабатывают себе на хлеб большинство профессиональных писателей. Это поразительное количество таланта и энергии, которое, таким образом, вкладывается в периодическую печать, не только не имеет себе равных за рубежом, но и, конечно, приносит гарантированный, умеренный, но в целом достаточный доход³⁶.

Для Льюиса современное ему английское литературное поле – лучшее в мире.

Откровенность Льюиса в отношении денежных вопросов вытекает из более широкой дискуссии о новых профессиях и соответствующих доходах. Как показала Клэр Петтитт, в 1830–1840‑х изобретатели и ученые энергично включались в кампанию по созданию нового патентного законодательства для защиты своей интеллектуальной собственности и обеспечения адекватных доходов среднего класса³⁷. А Фрэнк Тернер в «Оспаривая культурный авторитет» (Contesting Cultural Authority) продемонстрировал, что молодые ученые провели обширную кампанию по профессионализации науки, чтобы вырвать власть у оккупировавших естественные науки в Оксбридже священников и обеспечить вместо этого постоянные позиции в университетах для «настоящих людей науки»³⁸. Более того, движение за реформирование университетского образования, особенно в Оксфорде, вызвало в 1840‑х годах дебаты об академическом профессионализме в периодической прессе, и обсуждение доходов преподавателей и наставников шло параллельно с дискуссией о гонорарах профессиональных литераторов. Предложенные академические реформы горячо обсуждались, и в 1846 году статьи выходили в British Quarterly Review и Tait’s Edinburgh Magazine – незадолго до того, как в 1847 году Льюис опубликовал «Положение авторов». Один из проектов призывал преобразовать все пятьсот пятьдесят семь академических позиций Оксфордского колледжа. Другой, который продвигал Бонами Прайс, учитель из школы Рагби, выступал за иерархическую систему, при которой преподаватели могли бы подниматься по карьерной лестнице до статуса профессоров, достигая в итоге годового дохода в размере тысячи фунтов. Как отмечает А. Дж. Энгель в книге From Clergyman to Don: The Rise of the Academic Profession in Nineteenth-Century Oxford, эти реформы должны были «сделать должность университетского преподавателя постоянной карьерой», самостоятельной, но социально равной должности священнослужителя³⁹. Необходимым условием реформы называли обеспечение преподавателям профессионального дохода, достаточного для «джентльмена». Предлагаемые гонорары – от четырехсот до тысячи фунтов – поразительно напоминают те, которые Льюис приводит в своей статье 1847 года о профессии литератора, и, скорее всего, повлияли на его аргументацию.

Хотя Льюис акцентирует внимание на годовом доходе, он мог бы сделать акцент и на авторских правах и недавно появившемся законодательстве по их защите – как это делают современные историки вроде Кэтрин Сэвилл:

Девятнадцатый век стал эпохой рождения профессии писателя, и авторское право стало первым вопросом, вокруг которого эта новая профессия формировалась⁴⁰.

Публичные дискуссии авторов об их профессиональном доходе в этот период часто имеют темой парламентские законопроекты о внутреннем и международном авторском праве начиная с 1837 года и далее. С принятием в 1837 году закона Томаса Нуна Талфурда о внутреннем авторском праве и с одновременным началом кампании за международное авторское право английские авторы стали громко заявлять о том, что они претендуют на литературную собственность, о необходимости признать бессрочное авторское право и о потере доходов в результате пиратства со стороны американских изданий. На внутреннем фронте о трудностях работы в профессии, не защищенной адекватными законами, высказывались Вордсворт, Саути и Карлайл. Саути заявил, что «существующее авторское право мешало приняться за работы, требующие значительных усилий, исследований и долгого времени», и высказался о необходимости признания бессрочного авторского права не только ради авторов и их наследников, но и для защиты престижа английской литературы⁴¹. Пользующийся наибольшей международной известностью Диккенс во время своего североамериканского тура 1842 года выступал в Бостоне и Хартфорде с речами об американском авторском праве, используя обнищание умирающего Вальтера Скотта, чтобы проиллюстрировать ту несправедливость, от которой страдают британские авторы.

Если бы существовали какие-либо законы, способные его защитить, Скотт, возможно, не пал бы жертвой жестоких ударов и, возможно, остался жив, чтобы добавить силой своей фантазии новых персонажей к тем, что роятся вокруг читателя, будь то во время летней прогулки или у камина зимним вечером… Я представлял себе его слабым, угасающим, умирающим, раздавленным морально и физически в его честной борьбе, и вокруг него витают только призраки, сотворенные его собственным воображением… ни единой дружественной руки, чтобы помочь ему подняться с этого печального, печального ложа. Нет, и ни единого доллара не принесли ему в благодарность из той страны, где говорили на его родном языке и где в каждом доме и хижине читали его книги на его родном языке, чтобы купить венок на его могилу⁴².

Из более практичных мер Диккенс представил сенатору Генри Клэю петицию, подписанную ведущими американскими авторами, с настоятельным призывом принять закон об авторском праве. Это была не первая такого рода петиция, как отметил Карлайл, когда его попросили подписать документ:

Несколько лет назад, если память не изменяет мне, я, как и многие английские писатели, под эгидой мисс Мартино уже подписывал обращение в Конгресс с просьбой принять закон об авторском праве между двумя нациями, ⁴³.

После того как Конгресс США не смог в очередной раз провести этот законопроект, Диккенс решил обратиться к широкой общественности, опубликовав письма в Literary Gazette, Examiner и других британских периодических изданиях, чтобы выразить свое возмущение «существующей системой пиратства и грабежа»⁴⁴, и позже в 1843 году подал иск против Illuminated Library Питера Парли за плагиат «Рождественской песни», изданной как «Рождественская история о призраках: воссоздана по оригиналу Чарльза Диккенса» (Christmas Ghost Story: Reoriginated from the Original by Charles Dickens). Действия Диккенса воодушевили других авторов включиться в дискуссию на тему гонораров и необходимости правовой защиты.

В публичных прениях 1840‑х годов о профессиональном доходе женщины в основном молчат о деньгах, однако в личной переписке они проявляют к ним живой интерес. Например, в автобиографическом письме, написанном Ричарду Х. Хоуму в 1844 году, Мартино отмечает, что она «подсчитала доходы (которые, однако, продолжают поступать) и нашла, что они составляют около пяти-шести тысяч фунтов»⁴⁵. Тогда, в 1840‑х, возможно, из‑за опасений, что инвалидность истощит ее ресурсы, Мартино подсчитывала свой доход от книг, статей и обзоров – эти документы она показывала Джону Чепмену. В 1840‑х Мэри Хоувитт также прямо сообщает о своих авторских отчислениях и профессиональных гонорарах в письмах к сестре Анне Харрисон, ссылаясь на контракт в тысячу фунтов, упоминая платежи за стихи, переводы и статьи и объясняя, что она «рассчитывает на то, что А. М. [ее дочь Анна Мэри] заработает в следующем году триста фунтов за переводы»⁴⁶. Элизабет Гаскелл посетила дом Хоувиттов и, описывая Элизабет Холланд увиденные великолепные гравюры и гипсовые отливки, отметила доходы писательской семьи: «Подумать только! Литература приносит им приличные деньги!»⁴⁷

Несмотря на обсуждение финансовых вопросов в частном порядке, женщины-авторы тем не менее, как правило, принимали деятельное участие в кампаниях по защите авторских прав. Мартино благодаря активной политической деятельности в Вестминстере и многочисленным знакомствам, которые она приобрела во время тура по Северной Америке в 1834–1835 годах, организовала сбор подписей писателей в поддержку законопроекта о международном авторском праве. Она использовала свой дом на Флудьер-стрит в Вестминстере в качестве штаба для подписания петиции. Уже 1 ноября 1836 года она написала Мэри Сомервилл, уважаемой шотландской ученой и научному автору, с просьбой подписать документ «Заявление ныне живущих английских авторов обеим палатам Конгресса» (Memorials from the Living Authors of England to both Houses of Congress), добавив, что она также надеется на подписи Марии Эджворт, Джоанны Бейли и Люси Айкин⁴⁸. Документ, как его описывает Мартино, представлял собой «простое заявление об отсутствии надлежащей защиты собственности и целостности наших работ, вреде для американских авторов и требовании ввести закон»⁴⁹. Неделю спустя, 9 ноября, она обратилась к другим писательницам, в том числе Мэри Рассел Митфорд, призывая: «Все подписывают, и дело настолько очевидное, что, я думаю, вы не можете колебаться»⁵⁰. В то же время Мартино отправляла письма влиятельным политическим и литературным деятелям по обе стороны Атлантики, прося авторов – членов парламента, таких как лорд Брум, подписать «Авторскую петицию», а литераторов вроде Уильяма Каллена Брайанта – «подать аналогичную петицию в Конгресс [США] в то же время, что и мы [в Британии]». После того как сенатор Клэй представил Конгрессу петицию и свой доклад, она написала ему, чтобы поблагодарить его за «борьбу в области авторского права»⁵¹.

Мартино также помогала с петициями в поддержку внутреннего законопроекта об авторском праве и стала одной из четырех известных писательниц, поставивших свои имена на петиции Талфурда 1839 года. Остальные три были Джоанна Бейли, Маргарита (Маргерит) Гардинер, графиня Блессингтон и Мэри Рассел Митфорд. Из известных авторов, подписавших документ, можно назвать Роберта Браунинга, Томаса Карлайла, Чарльза Диккенса, Ли Ханта, Томаса Гуда и Сэмюэля Роджерса)⁵². До постигшего ее в 1839 году недуга Мартино активно работала как с международным, так и с внутренним авторским правом, подталкивая современников подавать петиции, обнародовать свои взгляды и, таким образом, защищать литературную собственность.

Большинство женщин-писательниц, однако, уделяли «материалистическим» вопросам меньше внимания, а больше – «идеалистическим» аспектам служения писателя обществу, аспекту профессионального авторства, к которому Льюис обращается во второй половине «Положения авторов» и который лежит в основе дискуссии середины века о том, что представляет собой профессионализм. Как недавно отметила Сьюзен Э. Колон, полностью понять авторство середины викторианской эпохи мы можем только при рассмотрении его идеалов, «пересекающихся религиозных, этических и трансценденталистских убеждений, которые определяли большую часть викторианской жизни»⁵³. Тридцатилетний журналист Льюис пишет как молодой человек, претендующий на статус среднего класса и надеющийся поднять статус своего «призвания» (он называет его vocation) в глазах читателей. Он сравнивает авторов с духовенством, называя их «светскими учителями народа». Проводя аналогию с военными, Льюис утверждает, что писатель точно так же служит государству, «как и человек, который идет во главе полка». Прибегая к классическим аллюзиям, Льюис призывает литераторов сплотить свои ряды и сетует на «бесчисленное множество разгневанных самозванцев», «напоминающих армию Ксеркса», хотя они должны быть «македонской фалангой, элитной, монолитной и неодолимой»⁵⁴. Используя такие ассоциации, Льюис воплощает в слове то, что было отображено на портрете мужчин-фрейзериан в 1835 году: утверждая, что «человек, который посвятил свои таланты и энергию тяжелому труду по улучшению и развлечению человечества, точно так же служит государству, как и человек, который идет во главе полка», он ставит авторство наравне с профессиями, требующими высокого уровня образования и специализированных знаний. Писатели, утверждает он, сравнивая авторство с общественным вкладом представителей традиционных профессий, «достойно сражались за нашу интеллектуальную свободу», «помогали нам стать мудрыми, уравновешенными и гуманными» и «утешали в особенно утомительные часы и наполняли многочисленные будни „дорогими, привычными мыслями“»⁵⁵.

Несмотря на то что писательство продолжало ассоциироваться с учеными профессиями, тревоги и аргументы Льюиса являются наглядным доказательством того, что Fraser’s в 1847 году был уже не таким, как в 1836‑м. Когда Льюис исследует «положение авторов», «бесчисленное множество разгневанных самозванцев» несколько нарушает его уверенность – несмотря на улучшение доходов английских литераторов, о которых он так подробно рассказывает. К «самозванцам» Льюис причисляет писателей-юристов, врачей и священнослужителей, которых Fraser’s с радостью включал в свои ряды в 1830‑х. Такие люди составляли большую часть авторов, пишущих для журнала. Сюда входили писатели, которые «зарабатывали на жизнь не писательской деятельностью» и воплощали собой типичную модель жизни литератора начала XIX века – «профессионал или чиновник, обязанности которого оставляют достаточно времени для занятий литературой»⁵⁶. Ярким примером такой модели был Вальтер Скотт. Как он сам писал в предисловии к «Песни последнего менестреля», литература должна была стать его посохом, а не костылем, и хоть доходы от литературного таланта и могли быть удобным дополнением, он не хотел постоянно жить исключительно на них. На такой должности, как у него (Скотт долго добивался и в конце концов получил должность секретаря сессионного суда), по мнению Скотта, писатель может надеяться уйти на покой, без какого-либо заметного изменения обстоятельств, в тот миг, когда общественность устанет от его попыток угодить или он сам устанет от пера⁵⁷.

К 1847 году такие писатели с двойной карьерой – и модель литературной карьеры, которую они воплощали, – стали мишенью для презрения Льюиса:

Мелкие адвокаты, врачи с небольшой практикой, священники малых приходов, праздные женщины, богачи и множество амбициозных никчемушников.

Все они становятся, по мнению Льюиса, непрофессионалами или неудачниками, посягающими на чужую территорию.

Упоминание «праздных женщин» поднимает вопрос об авторах-женщинах – считает ли Льюис их профессионалами или продолжает и в 1847 году воспринимать их, подобно Fraser’s в 1830‑х, как дилетанток в сравнении с мужчинами-литераторами. Подразумевает ли Льюис под «праздными» писательниц-аристократок, вроде леди Морган, чьи «нелепые преувеличения и пустое позерство» регулярно высмеивал Fraser’s Magazine, и Кэтрин Гор, на чьи «романы серебряной вилки» он часто нападал⁵⁸, или же он имеет в виду всех женщин, связанных с литературой?

В нескольких эссе 1840‑х годов Льюис признает способности женщин в области художественной литературы, называя Филдинг и Остин «величайшими романистами нашего языка». Льюис также немало хвалил современных ему романисток, в частности Шарлотту Бронте и Элизабет Гаскелл⁵⁹. Например, в 1847 году, когда он прочитал «Джейн Эйр» Каррера Белла, он был поражен и позже в письме 1855 года к Гаскелл вспоминал: «Энтузиазм, с которым я прочитал его [роман], заставил меня спуститься к мистеру Паркеру [редактору] и предложить написать рецензию на него для Frazer’s Magazine»⁶⁰. В сводном обзоре, опубликованном в декабрьском выпуске 1847 года, Льюис признал «замечательную силу» романа, назвав его «книгой по сердцу», и написал автору в частном порядке (в письме, отправленном через издателей Бронте Smith, Elder & Company), чтобы выразить восхищение работой и предложить свои мысли и советы для будущих произведений⁶¹. За время своей непродолжительной карьеры романиста Каррер Белл не раз удостаивался публичных и частных похвал Льюиса.

Тем не менее Льюис оскорбил Бронте (и других писательниц) обзором на «Шерли» (1849) в журнале Blackwood’s Magazine своими спекуляциями об «органических» различиях между полами, заявлением о том, что «главной функцией женщины <…> является и всегда должно оставаться Материнство» и сарказмом о «возможности равенства женщин и мужчин в различных сферах жизни, включая литературу» – оскорбительные замечания для эссе, якобы призванного выразить хвалу великой женщине-романистке, которая, как ему было известно, не была замужем⁶². В конце 1840‑х Льюис под псевдонимом Vivian также вел колонку для Leader, где опубликовал эссе «Полет авторесс», начинающееся словами: «Вот! Я так и знал… эти женщины! Они не удовольствовались вторжением в нашу мужскую сферу литературы и снижением цен на статьи, теперь они атаковали наш последний оплот – лондонские сезоны»⁶³. Предоставляя Шарлотте Бронте и Джеральдине Джусбери почетное звание «женщин, [у которых] есть претензии», Льюис одновременно высмеивает других «претенденток» – поэтессу мисс Банион и писательницу миссис Буони Джонс, – которые приезжают из провинций, наводняя Лондон своими глупыми стихами и претенциозными трактатами вроде «Троичного развития духа» (Triune Development of the Spirit) и дискредитируют профессию литератора. Беспокойство по поводу конкуренции со стороны женщин-авторов и их «понижающего» воздействия на качество литературы уже высказывалось в колонке Leader, но эссенциализм текста Льюиса 1850 года для Blackwood ставил женщин перед более сложным вызовом – вызовом, который они приняли, продолжая развивать и высказывать идеи о своей «функции».

Однако в «Положении авторов» 1847 года Льюис беспокоится не столько о конкурентках, сколько об общем отсутствии уважения к авторам со стороны публики. Эта его статья заканчивается призывом к «справедливости» и анекдотом из личной жизни Льюиса в качестве иллюстрации его собственного неоднозначного социального статуса. Льюис рассказывает, как ездил регистрировать рождение своего ребенка (скорее всего, сына Герберта, родившегося в июле 1846 года). Чиновник спрашивает молодого отца:

– Полагаю, сэр, вы – писатель?

Льюис кланяется в знак согласия.

– Хм! – осуждающе говорит чиновник. – Запишем: «Джентль…» Мне кажется, сэр, писателей можно отнести к джентльменам?

Для Льюиса этот диалог свидетельствует о том, что статус его профессии остается неопределенным: является автор джентльменом или нет? Это также подчеркивает важность его призыва как можно скорее признать литературу профессией. Авторы, утверждает Льюис, не должны мириться с распространенным «нежеланием литераторов признавать себя профессионалами»⁶⁴. Они должны отстаивать свое призвание, бороться за государственное финансирование профессорских мест и отвергать недостойных соперников, «многочисленных захватчиков», «готовых работать за более низкую плату»⁶⁵. По сути, авторы должны сами создавать свой образ в глазах общественности, а также вести себя как профессионалы. Это должно стать решающим шагом на пути к достижению более высокого статуса – джентльмена среднего класса.

Подход Льюиса – целенаправленное формирование публичного образа – использовали и другие представители викторианской эпохи, включая художников и актеров, стремившихся вступить в респектабельный средний класс. Эта же тактика имела основополагающее значение для профессиональных писательниц. Как продемонстрировала Джули Коделл в The Victorian Artist: Artists’ Life Writing in Britain, 1870–1910, «семейные биографии» художников-мужчин, написанные их вдовами или детьми, сознательно выстраивали образ художника «как профессионала и солидного семьянина – вплоть до „нормативных“ рисунков и фотографий, опровергающих стереотипы о вырожденчестве [людей искусства]»⁶⁶. В своем исследовании, посвященном актрисам викторианской эпохи, Мэри Джин Корбетт приходит к аналогичному выводу: чтобы добиться уважения в обществе и войти в средний класс, следовало демонстрировать «буржуазные ценности» как на сцене, так и в повседневной жизни. Это была тактика, необходимая для достижения вполне конкретных экономических целей⁶⁷. Будучи литератором, Льюис понимал важность публичной персоны. То, что с призывом признать авторство как профессию он обратился к широкой общественности, создает в прессе образец стратегии, которую его современники неявно использовали в художественной литературе («Дэвид Копперфилд» Диккенса, «Пенденнис» Теккерея) и поэзии («Аврора Ли» Элизабет Барретт Браунинг, «Эпос» Теннисона). В таком историческом контексте неудивительно, что в дебатах, развернувшихся в 1850 году под заглавием «Достоинства литературы» (Dignity of Literature), большинство критиков высоко оценили описание писательского труда авторства в «Дэвиде Копперфилде» Диккенса и осудили Теккерея за принижение авторской стези в «Пенденнисе»⁶⁸.

Эссе Льюиса «Положение авторов» со своими призывами к литераторам признать призвание и исключить из своих рядов негодных и недостойных метко указывает на проблемы, с которыми сталкиваются писатели, но не предлагает эффективных способов с ними справиться. Льюис точно определяет те усилия, которые должны прилагать сами авторы, презентуя себя и свои произведения общественности, но у него нет плана для коллективных, институциональных или государственных действий. Пятьдесят лет спустя Уолтер Безант, инициировавший в 1884 году создание Общества писателей (Society of Authors), описывает историю первой попытки основать Общество британских авторов (Society of British Authors) и упрекает Льюиса за неспособность к сотрудничеству и его «разум… слишком возвышенный для решения практических задач». В предпоследнем абзаце своего эссе Льюис просто призывает к отказу от неэффективной практики назначения государственных пенсий писателям, потерявшим работоспособность из‑за болезней, и их вдовам, столкнувшимся с нищетой. Вместо этого он предлагает правительству лучше использовать свои средства для учреждения «профессорских должностей» и «авторских позиций», но не сообщает, как такие должности могли бы функционировать или кто мог бы на них претендовать. Не называет он и тех, кто «недостоин» государственной поддержки (помимо упоминания вдовы полковника Гурвуда, редактора Wellington’s Dispatches, как не заслуживающей получения гражданской пенсии, назначенной ей «с учетом „литературных“ заслуг ее мужа»)⁶⁹. Тем не менее Льюис акцентирует внимание на проблемах, которые осознали его современники-писатели при попытке превратить литературу в жизнеспособную профессию: отсутствие входного порога и адекватной системы вознаграждений, а также сложность развития карьеры.

Это недостатки системы, которые Уильям Джердан, ветеран Fraser’s предыдущего поколения, подробно осветил в автобиографии (1852–1853) – истории профессиональной жизни писателя, вызвавшей немало дебатов в прессе. Джердан был типичным представителем авторов Fraser’s Magazine. Его первым из литераторов выбрали для индивидуального портрета в галерее Маклиза. Он изображен сидящим прямо, в деловой позе, с рукописью в руке. В описании к портрету Магинн называет его одним из немногих авторов, достойных звания «профессионалов», «редактором The Literary Gazette». Как один из первых журналов, которые уделяли внимание правам авторов, это издание рано начало выступать в поддержку международного закона об авторских правах⁷⁰. Однако на первых страницах своих мемуаров Джердан утверждает, что литературу нельзя называть профессией. Вспоминая свои юношеские амбиции и наблюдая за текущими достижениями друзей своей молодости, он сожалеет, что не выбрал, подобно им, общепризнанной профессии. Когда Джердан был молодым человеком, его отправили в Лондон осваивать коммерцию, а затем в Эдинбург для изучения права, но он совершил, по его мнению, грубую ошибку, поддавшись склонности писать стихи.

Я в своих сомнениях отказался от выбора профессии, а через несколько лет оказалось, что я пожизненно вынужден опираться на хрупкий костыль литературных заработков. И теперь я вновь искренне посоветую каждому восторженному мыслителю, каждому честному интеллектуалу, каждому амбициозному автору, каждому вдохновенному поэту, не обладающему независимым капиталом, укрепиться в чем-то более мирском… Никто не должен посвящать свою жизнь исключительно литературе, потому что, как это гораздо менее справедливо сказано о другом занятии, литература не обеспечит его насущные потребности⁷¹.

Джердан упоминает «хрупкий костыль литературы», намекая, что сам, в свою очередь, не внял совету Вальтера Скотта. В результате стремление к профессии литератора привело его к «ложным надеждам, горьким разочарованиям, нестабильным заработкам, гнусным инсинуациям, порицанию и клевете» – все это он подтверждает примерами из собственного опыта и цитатами из «Бедствий авторов» (Calamities of Authors) Исаака Дизраэли. Занятия литературой, заключает Джердан, вполне можно совмещать с практикой врача, юриста или приходом священника, и именно так следует делать: «Звон монет, получаемых за юридические услуги, практически созвучен с гармонией стихотворной рифмы», ⁷².

По оценке Джердана, профессионализму в литературе его времени препятствуют в первую очередь не отсутствие стабильного годового дохода или законов о международном авторском праве, а то, что «профессия писателя» (он особо выделяет свои сомнения по поводу этого выражения) не позволяет строить карьеру и не имеет понятной системы вознаграждений, которая бы обеспечивала практикующему должное признание и статус. Джердан приводит в пример профессии с привычной должностной иерархией и социальными поощрениями. Особенно его волнует ситуация с возможностью получения аристократических титулов, например «сэр», которого добились его давние друзья Дэвид и Фредерик Поллоки, или «лорд», которого удостоился скромный Томас Уайлд. На этих основаниях Джердан отказывает литературе в статусе профессии и признает (хотя и формулирует менее четко) проблему, параллельную той, на которую указывали критики английской университетской системы середины XIX века: после десяти лет работы большинству преподавателей некуда было продвигаться по службе, исключение составляли должности сельских священников в приходах, подконтрольных их колледжам, мало подходящие интеллектуалам. Джердан также предвосхищает исследования таких социальных историков XX века, как Бертон Дж. Бледштейн, который в «Культуре профессионализма» (The Culture of Professionalism) уделяет особое внимание появлению «взращиваемого таланта», возможности «вертикального» развития карьеры и необходимых профессиональных институтов для того, чтобы достижения участников профессионального сообщества были признаны⁷³, то есть социальных и институциональных основ, которых не хватало литературе XIX века.

За комментарии, порочащие профессию литератора, Джердану немало досталось от современников-рецензентов. Особенно жесткой была критика со стороны периодических изданий, в которых Джердан работал редактором на протяжении двадцати лет, – Westminster Review и Literary Gazette. В мае 1852 года в Gazette вышла рецензия на первый том его автобиографии, которая начиналась со зловещего комментария: «С искренней горечью мы приступаем к обзору данной работы». Столь жесткую критику со стороны Gazette вызвала продвигаемая Джерданом «ложная теория – не просто необоснованная, но и губительная, призванная подорвать репутацию литературы как профессии и обмануть ее представителей – в буквальном смысле». В то время как Джердан утверждал, что «профессия литератора – это проклятие для человека, достаточно тщеславного, слабого или безрассудного, чтобы посвятить себя ей», по мнению Gazette, факты свидетельствуют, что «единственное, над чем стоит скорбеть, – это над тем, как [Джердан] умышленно и намеренно упустил наилучшие возможности [развития своей карьеры]». Рецензент описывает многочисленные профессиональные перспективы, значительные гонорары и общественное признание, которыми пользовался Джердан во время своей работы редактором. Упоминает он и недостатки характера Джердана, его «социальные неудачи», которые были бы «препоной для успеха в каждой профессии и в любом ремесле»: «Хоть когда-нибудь брал он на себя труд оценить самоотречение, целеустремленность, терпеливое усердие, позволившие сэру Фредерику Поллоку [другу юности Джердана] достичь возвышения?»⁷⁴ Очевидно, ответ «нет»: рецензент открыто обвиняет Джердана в расточительности и безрассудстве. Westminster Review в своем обзоре под заголовком «Профессия литератора» делает тот же вывод: «Тайну всех бедствий, которые его [Джердана] постигли, он неосознанно раскрывает в картине собственной праздности ума и неспособности к труду».

Дебаты между Джерданом и его рецензентами могут показаться просто личными препирательствами, и, несомненно, новый редактор Literary Gazette был раздосадован бедственным финансовым положением, в котором его предшественник Джердан оставил журнал. Но последствия этого спора не ограничиваются одним конкретным случаем. Во время дебатов, которые разгорелись в середине века, обсуждалась сама профессия писателя: не только вопросы социального статуса и гонораров, но и более глубинные аспекты – цели, амбиции и вклад в общественное благо. В комментариях, которые продолжили появляться в обзорах следующих томов автобиографии Джердана⁷⁵, прозвучали важные вопросы о положении автора в викторианскую эпоху: может ли профессия литератора обеспечить адекватный доход среднего класса, который поддерживал бы автора и его семью на протяжении всей жизни? Доступен ли литераторам карьерный рост, на который могли рассчитывать юристы и врачи, или к концу жизни они обречены на нищету и безработицу? Какую пользу могут приносить литераторы обществу? Осознает ли эту пользу читающая публика и признает ли ее значение, будь то присвоение титула, государственное вознаграждение (пенсия или профессорское кресло) или справедливые законы об авторском праве? Эти споры выявили дилемму, которая осталась нерешенной практически во всех дискуссиях викторианской эпохи о профессионализме в литературе: являются ли писатели профессионалами, потому что они обладают какими-то качествами или знаниями, которые они предлагают общественности, или потому, что они являются постоянными членами профессиональных организаций, имеющих признанный статус в своей области, контролирующих гонорары и осуществляющих защиту труда?