Читать книгу: «Манная каша на троих», страница 2

В школу она давно не ходила. А ей там так нравилось! Ей было легко учиться и отвечать на все вопросы, а на переменке – играть с другими девочками. Но в какой-то день учительница, пани Барбара, вызвала родителей Мариши и еще нескольких учениц и, пряча глаза, попросила забрать детей из школы. Таков приказ, сказала она: еврейские дети не могут теперь учиться в польской школе. Сперва пани Барбара согласилась приходить к Марише домой и давать ей частные уроки. Но через несколько месяцев, погладив девочку по голове и снова не глядя в глаза родителям, сказала, что не сможет больше учить их дочь. Есть железный запрет на это… А у нее свои дети, и рисковать она не может.

Однажды родители встретили пани Ванду, маму Ядвиги, которая жила на соседней улице и иногда играла с Маришей в парке. Они рассказали ей, что Мариша уже давно не ходит в школу.

– Как можно,– возмутилась пани Ванда,– оставить ребенка без занятий?! Еврейка… Какая глупая причина! Детка, ты хочешь, чтобы я приходила и учила тебя математике и польскому языку?

Конечно, Мариша хотела…

Вообще ей уже много дней хотелось одного: взять маленькие часики, которыми она недавно научилась пользоваться, и поворачивать их стрелки назад столько, сколько потребуется, чтобы вернуться в тот день, когда мама еще смеялась от души, когда она, Мариша, сложила ранец для школы и не могла заснуть от волнения. И все в их жизни было замечательно. «Ну-ка спать! – строго сказала тогда мама, но глаза ее улыбались.– Иначе завтра, в первый день занятий, ты будешь сонной мухой».

В конце концов Мариша уснула. А утром у мамы на лице уже не было улыбки. И появилось новое слово: «война». Нет, в первые дни девочка войну не почувствовала совсем. В школу ее отводила Рената, а мама забирала оттуда и вела в свой любимый парк. Там, в тихом озере с темной водой, жила Русалочка из сказки – Мариша была в этом уверена,– а неподалеку, под тенью деревьев, стоял памятник. Мама рассказала, что это памятник поэту Мицкевичу, чьи стихи она непременно будет учить в школе. А пока мама готова почитать их вслух, если Мариша пообещает внимательно слушать.

Ну конечно. Мариша готова слушать маму сколько угодно. Она так красиво рассказывает сказки и читает стихи. И голос у нее такой певучий.

Они садятся на скамейку рядом с памятником поэту, и мама по памяти декламирует:

 
Небесной песней самой ранней
Примчался жаворонок звонкий;
Цветочек ранний на поляне
Блеснул под золотистой пленкой.
Цветочек милый, рановато!
Еще морозом полночь веет,
Еще в дубравах сыровато
И плесень на горах белеет.
Прижмурь златые огонечки,
Под матушкин подол укройся,
Зубочков инея побойся,
Страшна роса холодной ночки!
 

Потом они сидели у озера и молчали. Так уютно было чувствовать мамины теплые руки и слушать ее.

И вдруг все изменилось! У слова «война» появилось лицо. Вернее, много лиц. В город на блестящих черных мотоциклах въехали немецкие солдаты. Они тоже были блестящие. И довольные собой.

С тех пор Мариша живет с этим словом: «война». Домработница Рената ушла работать в немецкую столовую, сказала, что там она всегда будет сытой, а во время войны это очень важно. Папа закрыл свой магазин, в котором продавались самые лучшие в городе сигары. Оказалось, что ему нельзя торговать табаком. Но он не растерялся и открыл маленький магазинчик канцелярских товаров. И они тоже были сыты. Мама теперь сама ходила на базар, чтобы купить курицу и сварить Марише суп. И суп ее был такой же вкусный, как и суп Ренаты. А еще она приносила разные овощи, яйца, масло в стакане, накрытое листиком капусты, и рассказывала Марише стишок про овощи, которые спорили между собой, какой из них самый главный, пока все вместе не попали в одну кастрюлю… Картошка, морковка, петрушка, горох, и суп овощной оказался неплох. Марише мама разрешала чистить стручки горошка, и оттуда выпрыгивали яркие зеленые шарики. Нужно было только успевать их ловить.

Но однажды мама прибежала с базара с пустой кошелкой. Она тяжело дышала и сразу бросилась к окну. Мариша тоже выглянула в окно. Все было как всегда. По улице шли люди, знакомые девочки возвращались из школы. Мариша как раз хотела попросить у мамы разрешения выйти во двор, но мама плотно закрыла шторы и велела дочке никому-никому не открывать дверь. А сама куда-то убежала. Она вернулась вместе с папой. Он сказал, что у мамы перепуганное лицо и в таких случаях говорят, что на человеке лица нет. Но мама не рассмеялась шутке, не взъерошила отцу волосы и даже не обняла его.

– Смилек, это ужасно. Я испугалась, что они потом придут к тебе и заберут тебя тоже. Они казались мне интеллигентными людьми. Но разве интеллигентный человек способен на такие издевательства?.. За что?!

Мариша, которой мама так ничего и не объяснила, прислушивалась к разговору. По мере того как отец слушал маму, его лицо становилось все бледнее. Но он не проронил ни слова – молчал, подперев руками голову.

Странные вещи рассказывала мама: про каких-то евреев в лапсердаках и ермолках, которых заставили подметать базарную площадь. Просто цирк устроили для толпы, нервно сказала она. Немцы специально разбрасывали мусор и тыкали в него сапогами, требуя немедленно подбирать. А тех, кто пытался сопротивляться этому унижению, били прикладами. Одного старика с белой бородой повалили на землю и волокли за бороду.

– Я узнала его,– плача, сказала мама,– это был ребе Аарон, отец Рахели, моей подружки детства, добрейший человек. Всю жизнь преподает Тору. За что они его так, Смилек? Я не могла этого видеть и убежала с базара. Мне так страшно, Смилек.

Папа понимал, что должен как-то ответить маме, поддержать ее. Но он не знал, что сказать, и не понимал, кого раньше успокаивать, потому что, конечно же, вместе с мамой расплакалась и Мариша. Она не понимала, кто это такие – евреи в лапсердаках – и за что их так обижают. Но мама плакала, и Марише стало по-настоящему страшно. В первый раз в жизни. И мама не подошла к ней, не обняла ее, не сказала, как всегда: «Пустяки, разве умная девочка станет плакать из-за таких пустяков? Вытри слезки, моя маленькая пани, и все будет хорошо». После таких обещаний девочка верила, что все действительно будет хорошо. Но сейчас мама не сказала этих волшебных слов, она вообще не смотрела в сторону Мариши.

С того дня в их доме поселился Страх. Днем он прятался за занавеской, а ночью приплывал в Маришины сны. Она просыпалась и боялась пошевелиться, потому что его тень была во всех углах ее комнаты. А самое ужасное – когда Мариша побежала спать к родителям, она поняла: этот Страх жил и у них в спальне.

И напрасно папа говорил маме, что все наладится и можно жить и при немцах. Да, они убили тех евреев в ермолках, вывезли за соляные копи и убили тридцать двух евреев из религиозного района. Но в их районе ведь все относительно тихо. И он даже держит свой магазинчик. А в их доме, этажом ниже, поселился немецкий офицер, и ничего, никто их не трогает. Мама недовольно сказала:

– Смилек, эта тишина – утопия. Посмотри, что делается в Кракове. Их всех загнали в гетто.

И папа ничего не ответил.

А теперь эти повязки, с которыми родители должны выходить на улицу. Да, Марише не нужно надевать повязку на рукав. Но в первый же день, когда она вышла с родителями из дома, ее заметил мальчик Влад. Мама, как всегда, вела Маришу за руку, и так было уютно держать свою ладошку в ее теплой ладони. Но Влад посмотрел на нее так странно, что Мариша под его взглядом невольно вытянула ладонь из маминой руки. Мама от неожиданности остановилась, о чем-то подумала и продолжила идти рядом с дочкой. На следующий день, когда Мариша увидела Влада во дворе, она попросила у мамы разрешения погулять с ним и выбежала на улицу. Ей так надоело целый день сидеть дома, когда все ее подружки ходят в школу. Она собиралась спросить Влада, хочет ли он почитать книгу «Дети капитана Гранта», которая ей очень понравилась, но Влад, увидев ее, быстро пошел к своему дому.

– Эй, Влад, подожди! – крикнула ему Мариша.– Я хотела тебе кое-что рассказать!

– А я с евреями не разговариваю,– не оборачиваясь, ответил Влад и скрылся в подъезде.

Мариша, расстроенная, вернулась домой. Что значит – с евреями он не разговаривает? Ведь только на прошлой неделе они вместе играли в прятки, и Марише дважды так удалось спрятаться, что Влад ее не нашел. За это он получил два щелбана, легонечко, совсем не больно, и они вместе смеялись. А сегодня он с евреями не разговаривает… Разве сегодня она стала другой Маришей? И что ему плохого сделали евреи? И почему вообще Мариша еврейка? Чем она отличается от других девочек, которые ходят в школу?

Мама выслушала Маришу и вместо того, чтобы, как обычно, дать ей точные и понятные ответы, пробормотала:

– Тучи сгущаются…

И предложила дочери помочь ей на кухне.

– Не хочу тебе помогать! – зло ответила Мариша и ушла в свою комнату. Там она наконец расплакалась от непонятных ее маленькому сердцу обид.

Вскоре она лишилась и своей комнаты. Нет, прежде она осталась без шубы и мехового воротничка на новом пальто. А впереди, за занавеской, пряталась зима… Отец пришел и сказал, что есть новое предписание. Евреи должны сдать меха в немецкую комендатуру. За неповиновение – расстрел. Красивая Маришина белая шубка с большими меховыми помпонами и пелеринкой… Мама всегда говорила, что она в ней похожа на маленькую Герду из сказки «Снежная королева». И Мариша всегда ждала зимы, чтобы вновь стать принцессой. Теперь ей больше не быть принцессой.

Но вдруг мама возмутилась: она должна что-то придумать, а не вот так, по первому приказу, бежать и отдавать свои вещи. И мама придумала – поговорила с соседкой, женой доктора пана Ягодского. Он всегда лечил Маришу, когда у нее была температура или болел живот. Мама сказала папе, что пани Ягодская согласна хранить их шубы до лучших времен. А мама должна ей за это подарить свое кольцо с изумрудом, которое, как оказалось, всегда очень нравилось пани Ягодской. И мама готова его отдать, ей не жалко. Папа пожал плечами. И шубы однажды ночью переехали в квартиру Ягодских – до лучших времен. А воротнички от зимних пальто папа отнес в комендатуру.

Но лучшие времена не наступали. Похоже, что наступали худшие. Папа шепотом рассказал, что получил весточку от своей сестры Берты. Ее муж заплатил огромные деньги, и она с детьми и Маришиной бабушкой едет к ним из Кракова, из этого ада. Поэтому Мариша теперь должна будет спать в родительской комнате. Это Маришу не расстроило, она почти каждую ночь бегала прятаться от Страха к маме в кровать. Можно немножко пожить и без собственной спальни.

– Это ведь не навсегда? – спросила она папу. И папа опять промолчал.

Новые гости ей не понравились. Два Маришиных кузена бесконечно плакали, держали свою маму за подол юбки и писали в штаны. Хотя старшему исполнилось уже целых пять лет. А у младшего был почти беззубый рот, и поэтому мальчик казался маленьким некрасивым старичком. И еще они все время хотели есть, и старший мальчик крал у Мариши еду прямо из тарелки. Что тетя Берта и бабушка рассказывали родителям, девочка толком не поняла. Они закрылись в родительской комнате и говорили там целый вечер. Мариша слышала приглушенные мамины возгласы:

– Какой ужас! Как такое может быть?!

– Боже мой, Смилек,– сказала мама перед сном, укладываясь в кровать.– Теперь я понимаю, что нам еще повезло здесь, в Величке.

Но Мариша не понимала, в чем состоит их везение… Вместо учебы в школе она целый день сидит дома, и только иногда, поздно вечером, когда совсем темно, пани Ванда приходит с ней заниматься. Мальчик Влад перестал играть с Маришей. Многие другие дети с их улицы тычут в нее пальцем и обзывают жидовкой. А приятные соседи, которые раньше улыбались ей и называли юной пани, проходят мимо с таким видом, словно у них постоянно болят зубы. У Мариши больше нет своей комнаты, она почти не выходит во двор и играет только с кузенами, с которыми ей играть не интересно.

Вчера мама вбежала в квартиру и долго не могла отдышаться. Оказывается, немецкий офицер, который снимает квартиру на втором этаже, перегородил ей дорогу и стал кричать на весь коридор грязные, гнусные вещи. Она еле вырвалась и бросилась бежать домой. Он бросал ей вслед какие-то угрозы, но мама уже захлопнула дверь. А казался таким интеллигентным человеком!

– Если бы ты жила в Кракове, тебе бы уже давно никто из них не казался интеллигентным человеком. Ты просто всего ужаса представить не можешь,– сказала бабушка маме.– А здесь пока терпимо. Лишь бы хуже не было.

Лишь бы хуже не было… Однажды отец пришел домой и застыл в прихожей, опираясь на дверной косяк.

– Что опять случилось, Смилек?! – бросилась к нему мама.

Он прошел в гостиную, сел на диван и продолжил молчать, странно покачивая головой. Маришу страшно пугали любые странности в поведении отца, раньше всегда такого спокойного.

– Плохие новости,– наконец сказал он.

– Боже мой, Смилек, по тротуарам нам ходить нельзя. Пользоваться поездом тоже запрещено. Что на этот раз они придумали?

Мама давно уже не объясняла, кто это «они». Мариша понимала… Блестящие мотоциклы, блестящие сапоги, блестящие пуговицы, чужая речь. Страшные люди с довольными улыбками.

– Похоже, Хеника, что теперь нам разрешат пользоваться поездом,– продолжил папа,– только не думаю, что это привилегия. На всех улицах объявления, огромные плакаты, обращения к евреям и полякам Велички. От нас требуют быть готовыми к депортации из города. Взять с собой все документы и драгоценности. Полякам запрещают любые контакты с нами. За укрытие евреев, за хранение их вещей, за открытые окна квартир в день депортации всех нарушивших приказ ждет расстрел. Вот такие новости. Собирают на железнодорожной станции.

– Что делать, Смилек? – спросила мгновенно побледневшая мама.

– Я не знаю,– честно ответил отец и закрыл лицо руками.

Величка, 24–26 августа 1942 года

Мама упаковала Маришины вещи в маленький саквояж. А себе и отцу приготовила длинный черный чемодан, с которым раньше она ездила на море. Тете Берте и бабушке ничего не нужно было складывать, у них все и так лежало в большом бауле, с которым они приехали из Кракова. И Мариша стала ждать дня депортации. Что это за странное слово – «депортация»,– она не очень понимала. Но папа объяснил ей, что они должны будут оставить свой дом и переехать в другое место.

– На сколько времени? – спросила обстоятельная Мариша.

Папа вздохнул и пожал плечами.

– Ничего,– сказала Мариша и погладила отца.– Помнишь, ты мне рассказывал, как служил в армии и вы иногда спали в чистом поле? Главное, мы все равно будем вместе.

– Ты большая и умная девочка,– ответил тот и крепко прижал ее к себе.– И ты храбрая девочка. И поэтому, что бы ни случилось, ты ничего не должна бояться.

Марише не понравились все эти напутствия. Папа никогда с ней так не разговаривал. Но она ничего не ответила и вновь погладила его по руке. Он выглядел таким расстроенным, каким она не видела его ни разу за свою маленькую жизнь.

А когда вернулась мама, Мариша поняла, почему папа говорил ей все эти странные вещи. Они и так всю ночь шептались, пока дочка спала, а вчера вечером мама опять ходила к пани Ягодской и пришла оттуда расстроенная.

С родителями в последние дни творилось что-то непонятное, и от этого на сердце у Мариши все время было холодно. То мама плакала, то шепталась с отцом, то убегала куда-то. А когда вернулась от пани Ягодской, то сказала отцу:

– Драгоценности и картины она соглашается взять на хранение, а ее,– мама кивнула в сторону Мариши,– ни за что.

Мариша обрадовалась. Она не хотела, чтобы ее брали на хранение. Что она – чемодан какой-то? Но мама не слушала никаких возражений. Сегодня она вновь ушла и вот сейчас вернулась. Взбежала на их третий этаж, запыхавшись.

– Дай Бог, чтоб получилось, Смилек. Пани Ванда согласилась оставить ее у себя,– произнесла она, вытирая глаза.

Может, она плакала, а может, ей ресничка в глаз попала, как недавно Марише.

* * *

Маленький сын тети Берты заболел. Он кричал уже две ночи и мешал Марише спать. У него была температура, но доктор пан Ягодский сказал, что очень занят и не сможет прийти осмотреть мальчика. Берта с бабушкой по очереди носили его на руках. Потом бабушка сняла сережки, и мама опять побежала к пану Ягодскому. И он все-таки пришел и принес какие-то лекарства. И все очень благодарили его. Но он не хотел слушать благодарности и быстро вышел из квартиры.

– Он боится даже находиться здесь, словно мы прокаженные,– сказала мама.

– Хуже, мы – евреи,– ответил отец.

Марише хотелось кричать и требовать объяснений. «Ну и что, что мы евреи?!» Но она не вмешалась, а спряталась в углу комнаты за занавесками, около любимого мамой вазона с олеандром. Там родители, может быть, ее не заметят и не начнут уговаривать идти ночевать к пани Ванде. Она ведь уже сказала им, что не хочет никуда идти.

Но папа, конечно, быстро обнаружил ее.

– Послушай, детка, сейчас не время для капризов. Пойми это, пожалуйста.

– Не хочу понимать! – обиженно ответила Мариша.

– Тогда ты это поймешь потом,– неожиданно строгим голосом поизнес отец.– Мы с мамой должны уехать. А ты останешься у пани Ванды. Ненадолго.

– А почему вы не хотите брать меня в свою депортацию?

– Потому что мы… мы не знаем, как там всё… Понимаешь? Ты еще маленькая, а вдруг там будет тяжело и плохо.

– А тетя Берта не оставляет своих деток,– насупившись, выдала свой главный аргумент Мариша.

– Ей негде оставить их. Кроме того…– Отец тяжело вздохнул и замолчал. Затем поднялся, давая понять Марише, что больше на эту тему говорить не будет.– Дай мне руку, и мы пойдем. Твой саквояж я уже отнес пани Ванде.

– Ты должен еще зайти к мужу пани Рожены, моей портнихи,– напомнила мама.– А Оскару ты написать успел?

– Да. Только когда еще письмо попадет к нему?

Но мама уже не слушала папу. Сжав губы, она держала за руку Маришу и смотрела ей в лицо. Марише даже стало не по себе:

– Что с тобой, мама?

– Я хочу насмотреться на тебя, моя девочка,– ответила мама, и Мариша прижалась к ней так крепко, что почувствовала мамино прерывистое дыхание над своей головой.

Мариша поцеловала маму, тетю Берту и бабушку, показала язык старшему кузену, а младшего погладила по голове. Затем дала руку отцу и пошла с ним к пани Ванде.

* * *

Ночью Мариша проснулась и удивилась, что видит в окно звезды. Дома родители плотно закрывали шторы, и в комнате всегда было темно. А здесь серебряные стволы деревьев, как сказочные Гулливеры, высились в проеме окна. И вдруг она вспомнила все события вчерашнего дня. И главное – что это не ее дом. Она вспомнила, как пани Ванда приняла ее и уложила на кровать своей дочери. Она сказала, что Ядвига сейчас в деревне у родственников, там в такие дни лучше для ребенка.

Мариша забралась на подоконник и оглядела чужую улицу. Низенькие дома, аккуратные заборы, фонарь на тонкой шее освещает резную калитку… И тишина. Девочке стало зябко и грустно, словно эта ночь оставила ее одну на всем свете. Мариша посмотрела вниз. Земля, казалось, была совсем близко, и она, не раздумывая, зажмурила глаза и спрыгнула с подоконника.

Дверь открыла мама. И застонала…

Неужели она больше не любит Маришу?.. Отправила ее к пани Ванде. Не хочет ее видеть. Но Мариша прижалась к маме, и та крепко обняла ее… На сердце стало теплее. Значит, все в порядке. Мариша быстро, пока мама не передумала, прошмыгнула в ее спальню. Забралась на большую родительскую кровать и прямо в платье заснула сном почти счастливого ребенка.

Утренний свет так и не разбудил ее. Родители держали шторы закрытыми. Разбудили Маришу их приглушенные голоса. Мариша предпочла лежать тихо, хотя ей очень хотелось броситься к ним обоим и обнять крепко-крепко. Это ведь так просто, они – вместе, как всегда. Она, мама и папа. И завтра они поедут в какое-то далекое путешествие. Мариша возьмет книги, и мама будет читать ей всю дорогу, а может быть, рассказывать сказки.

Мариша прислушалась. Родители спорили шепотом.

– Смилек, мы не можем взять ее на погибель,– сказала мама.

– Почему ты уверена в самом плохом, Хеника? – спросил отец.

– Чувствую. Это западня.

– Что будет, то будет, но ребенок останется с нами. Я не могу оторвать ее от сердца.

– А я могу,– сказала мама.

Мариша не все поняла. Она всей душой была на стороне отца, который не хотел оставлять ее одну. Но знала, что в их маленькой семье окончательное решение всегда за мамой. Хотя потом она скажет, что папа тоже так решил.

Тишина… Почему они все сидят и молчат? Что это за игра такая? Удивительно, даже маленький кузен Яцик не плачет. Он сидит на руках у бабушки и сосет длинные уши старого плюшевого зайца Мариши. На днях она слышала, как тетя Берта радовалась, что у него наконец режутся зубки. Но бабушка тоже ведет себя странно, ничего не говорит Яцику, не вытирает его слюнявый рот, не отбирает зайца. Сейчас мальчик показался Марише не таким уж и несносным. Она взяла платок и вытерла ему ротик.

А потом тоже села в уголке дивана, достав из шкафа любимую книжку сказок. Нашла сказку о принцессе Несмеяне. Вот и она сегодня такая принцесса Несмеяна. Даже улыбаться не хочется. И читать нет желания.

Мама готовила бутерброды всем на дорогу. Аккуратно паковала их – как знать, когда их там накормят, в той «депортации». Мама любила порядок. Мариша издалека посчитала и успокоилась: бутерброды были приготовлены и для нее.

Но тут мама подошла к отцу и крепко взяла его за руку:

– Я тебя умоляю. Пойди к пани Ванде вновь. Уговори ее взять Маришу. Потом будет поздно.

– Это невозможно, Хеника,– выдохнул отец,– все улицы оцеплены… Они основательно готовятся к завтрашнему утру.

Мама закрыла лицо руками. Она не плакала, просто сидела и раскачивалась. Мариша не могла ее видеть такой. Она принесла маме забытую на туалетном столике брошь и хотела прикрепить к ее платью. Села рядом. Мама отвлеклась, посмотрела на брошь. Они когда-то вместе купили ее в магазине украшений. Это был букетик цветов, листья и лепестки светились яркими камешками. Он напоминал ветку маминого олеандра.

– Тебе нравится эта брошь? – спросила мама Маришу.

– Очень,– честно призналась Мариша.– Она словно веточка нашего олеандра.

Мама поцеловала Маришу и пристегнула брошь ей на блузку, под воротничок.

– Так ты выглядишь совсем взрослой девочкой,– сказала она.– Только почему ты растрепанная?

– А причеши меня,– попросила Мариша,– как раньше.

Мама сделала ей ровный пробор, заплела две тугие косички и вплела в них голубые ленты.

– Ну вот,– наконец улыбнулась она,– сейчас ты совсем как маленькая польская пани. Ты совсем не похожа на еврейку.

Быть похожей на еврейку – плохо. Мариша давно поняла это. Но что делать, если мама, и папа, и бабушка, и тетя Берта с кузенами – все похожи на евреев? И поэтому должны завтра уехать из своего дома, оставить стол и стулья, и красивый резной буфет, картины и вазы, и любимую Маришину чашку, из которой она всегда ест мамин компот.

Мариша посмотрела в зеркало. Ей очень понравились косы с голубыми лентами. Мама так красиво их заплела.

Послышался тихий стук в дверь. Родители переглянулись, но никто из них не решался пойти в коридор. Наконец отец открыл дверь, и Мариша услышала его громкий шепот:

– Боже, пани Ванда, вы пришли к нам, несмотря ни на что!

– Я очень волновалась за Маришу,– ответила женщина.

Ванда прошла в гостиную и укоризненно посмотрела на девочку.

– Слава Богу, беглянка нашлась,– улыбнулась она.– Вы не представляете, пани Хеника, как я испугалась, когда утром обнаружила кровать пустой. Но весь город оцеплен. Не так-то просто оказалось добраться до вашего дома.– Она обратилась к Марише: – Тебе не понравилось у меня?

Но девочка спряталась за маму.

– Пани Ванда,– сказала та,– ей только девять лет. Вы уж извините ее за бегство

– Ну что вы, я понимаю. Каждый ребенок хочет быть рядом с родителями.

– Да, конечно. Но не в нашем случае. Пани Ванда,– быстро заговорила мама, стараясь освободить свою руку от Маришиной,– спасите ее. Мы не знаем, что ждет нас. Никто ничего не знает… Поверьте, она единственный свет в моей жизни. Я никогда не оставила бы ее. Но сегодня, сейчас… – Мама повернулась к дочери и сказала решительно, как только она умела говорить: – Мариша, ты должна идти с пани Вандой. Так нужно, понимаешь? Не упрямься, девочка, не дуй губки. Лучше улыбнись мне и папе. Твоя улыбка всегда будет с нами. Возьми с собой книжку. Мы остановились на самом интересном месте. Я заложила эту страницу цветком олеандра, который ты любишь. Пусть он лежит там…

– Ты вернешься, и мы дочитаем ее? – спросила Мариша.

– Обязательно! – уверенно ответила мама. Она посмотрела на пани Ванду и тихо сказала: – Я понимаю, что обременяю вас. Мне больше некого просить…

Пани Ванда расстроенно молчала. Вновь в квартире повисла тишина, словно даже стены в ней ждали ответа. И Мариша про себя тихонько загадала: пусть пани Ванда откажется. Но та только покачала головой и тихо спросила девочку:

– Ты больше не убежишь?