Читать книгу: «Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах (II)», страница 2

– Так-то оно так. Но там мы сможем спалиться.

Артамончик дернулся и всем телом, повернувшись к нему, молча ждал объяснений. И Фима ждать себя не заставил.

– Легавые рыскать будут по всему поселку. И как бы нам того не хотелось заваляться и к шкиперу. Не обойдут. Знают, он со своей шхуной ушел на Стамбул. Церемониться не станут. Обшмоняют… Это первое,– сказал он и умолк.

– Есть и второе? – остро зыркая по опущенной голове юноши, поинтересовался пахан.

– Да, – не поднимая головы подтвердил Ефим. – Околоточный Погорелов знает, что я присматриваю за домом турка. А я у него, по милости Борзого, на кукане…

– Херня! Он наш! Правда Щеголь? – перебивает Фиму Косой.

Задумчиво постукивая тростью по штиблетам, Артамончик отзывается не сразу.

– Не херня, Петруша… Не-ет! – наконец вытягивает он.– Какой бы свой не был, он-таки легавый. Сапсанчик прав. Нужно место понадежнее.

И ребята заспорили. Что только не предлагалось. Ничего не подходило.

– А что, ребятки, есть такое место! – неожиданно пропищал Торопыжка.

– Ну! Ну! – обернулся к нему Щеголь.

– Маяк!.. Возле него каменные развалины… Под ними здоровенное подвалище… Людей мало…

– Место хорошее. Знаю я его,– сказал Комод.– Но туда добираться через рыбацкий поселок. Людишки в нем спят чутко. Наколемся на чьи-нибудь зенки и… амба!

– Зачем через поселок, Васек? – мотнул головой Плут.– Лучше морем, на лодках. Обогнем косу и все, мы – там, прямо у тех развалин.

– Умно,– поддержал Щеголь и, красноречиво посмотрев на Хромова и Сапсанчика, распорядился:

– Осмотритесь, проверьте. Потом будем решать.

Проверили в тот же день. Ничего не скажешь место хорошее. Но не легло оно Фиме на душу. Видимо это читалось и по его лицу, когда ребята, докладывая Артамончику, вперебивку говорили о том, что лучшего схрона для ворованного и быть не может.

– Смотрю ты что-то куксишься? – остановив взгляд на Фиме, сказал Щеголь.

– Подвал, что надо… Но…– пожав плечами и, морща лоб над тем, как объяснить, что его не устраивает, он умолк.

– Что «но»?.. Что не нравится?.. Сейчас надо говорить. Потом будет поздно.

– Глаза там есть, Щеголь. Развалины у обслуги маяка прямо на ладони… Пацанва там мельтишит. Играют в казаки-разбойники. Сам там бегал… Кто-нибудь да засечет….

Возмущенный гвалт ребят не дал ему закончить.

– Ша! – рявкнул Щеголь.

И кагал затих.

– Допустим…– продолжал он в наступившей тишине. – Допустим ты прав.. Мы согласимся. Тогда, будь добр, предложи что другое. Получше. Есть оно у тебя?

– Нет,– понурился он.

– Так что трепешься?! – взвизгнул Косой.

Ефим не без ярости процедил:

– Пока нет!

– Что ж,– возвысил голос пахан,– когда подыщешь, тогда и решим… Пока же на дело готовьте развалины.

До последнего все думали, что награбленное повезут к маяку. Все так думали. Все, кроме Ефима. Не лежала душа его к тому месту. Не лежала и все. Но ничего лучшего найти взамен не удавалось. Что-то неподдающееся логике говорило ему: «Только не туда»… Позже он этому чувству доверял больше, нежели самым, казалось бы, разумным и железным аргументам. И если надо было принимать какое-то решение, он слушал его, свой внутренний голос. И делал все так, как говорил он. Тот, что сидел в нем. И выходило, как надо, хотя по всем правилам расклада оно было, как не надо. Человек думает, что он действует, как думает. Вздор несусветный! Он действует по разумению того, кто в нем сидит. Человек, вроде школяра, пишет жизнь свою под диктовку того, кто начитывается её изнутри.

Так оно и есть. Никто и ничто не сможет теперь переубедить его в обратном. Ефим много раз убеждался в этом. Именно он, тот диктовальщик подсказал ему тогда то нужное место, где следовало припрятать умыкнутое добро.

В тот вечер, помнится, он возвращался из «Тихого грота» домой и морщился, посасывая палец, который он наколол вилкой. Ранка на вид была незаметной, но, сволочь, ныла хуже зубной боли. «Нарывать будет», – подумал он и вспомнил, как однажды на заброшенном киржиме, что полузатопленным стоял неподадёку от пирса, куда приставали суда, он на рассохшей доске его палубы, всадил себе в подошву занозу. Щепку вытащил, а рана болела точно также, как сейчас палец, а потом превратилась в большущий нарыв. Из-за него он несколько дней прыгал по дому на одной ноге.

«Нарывать будет», – снова подумал он и… его осенило.

Киржим! Он то, что нужно. У всех под самым носом. Прямо в порту. Никому и в голову не придет шмонять его. На него уже давно никто не обращает внимание. Рухлядь она и есть рухлядь. После того, как на том киржиме, облюбованном местной пацанвой для купания, утонуло несколько ребятишек, портовое начальство приказало никого к нему не допускать. Киржим всегда был пуст и мирно гнил под боком могучих причалов. Но добротно сколоченный он не сдавался ни штормам, ни чревоточинам. И еще в его чреве притаился просторный и пригодный для схрона трюм. Правда немного сыроват. Так вещи то хранится в нем будут недолго. И оттуда легче всего и без всяких подозрений можно было вывозить их на берег. Со стороны все будут думать, что к берегу возращаются на своих шаландах рыбаки. Это их обычная дорога: в море – на улов, с моря – с уловом. Все их лодчонки идут мимо киржима.

В один миг он представил себе, как они доставят туда краденое и, как будут вывозить его оттуда. «Это местечко то, что нужно», – отходя от столбняка, сказал он себе и вместо того, чтобы идти домой, побежал к берегу. Запрыгнув в один из яликов Ефим, ориентируясь на огни какого-то громадного судна недавно ошвартовавшегося в порту, изо всех сил налегая на весла, погреб к невидимому в темноте киржиму.

Ялик прошел у самого борта, прибывшего парохода и никто из палубных матросов, и никто с причала, где шла обычная при разгрузке колготня, не обратили на него внимания. А еще минут через десять Ефим уже взбегал на киржим. Нырнув в знакомый ему трюмок, он чиркнул спичкой. Все было также, как и в то время, когда здесь ему в голую подошву вонзилась гнилая щепа. Ничего не изменилось. Походив еще немного Ефим снова запрыгнул в ялик и поспешил к берегу. Ему надо было успеть в «Тихий грот» чтобы поговорить с Артамончиком. Он знал, ребята там сегодня не задержатся. Завтра на ночь всем идти на дело. Щеголь наверняка погонит их отдыхать. Погонит и сам может уйти. Надо его застать. Обязательно надо обговорить с ним. Только по его распоряжению можно будет заменить маяк на утопленницу-баржу.

Артамончик, сидевший за своим столиком, в глубине трактира, лицом ко входу, завидев Сапсанчика, аж, поперхнулся.

– Фимок нарисовался. Что-то случилось, – прокашлял он Хромому, окунувшему толстые губы в пивную пену.

– Да, больно взъерошенный,– с неохотой ставя бокал на стол, подтвердил тот.

– Давно не виделись, – указывая Фиме на стул, криво усмехнулся Щеголь.

Ефим угукнул и сразу, вполголоса, быстро, горячо, но довольно толково изложил зачем пожаловал.

– Повтори,– не въехав в суть, потребовал Хромой.

Трость Щеголя звонко стукнула по ножке стол.

– Не надо! Я все понял. А ты, Гошенька, не кобенься. Если не вклинился – вклинишься на месте. Дуй прямо сейчас вместе с Сапсаном к тому утопленнику. Посмотри потроха его своими глазам.

– Полночь же, Леня,– жалобно выкатил глаза Хромой.

– Самое время, Гошенька. Самое время… Ночь, особенно ненастная ночь, маманя вору. А нынче она – маманин поцелуй. Тишь, гладь и фонарь в небе… Разглядишь. Два глаза хорошо, а четыре лучше… Бегите!

Не успели они отойти от «Тихого грота», как выскочивший из трактира человек крикнул, чтобы Хромой вернулся назад.

– Щеголь сказал на минутку… А ты, Сапсанчик, погодь здесь.

Артамончик перехватил Гошу прямо на входе.

– Если место понравится – решай все от моего имени… И, главное, не допусти базара… Косой с Комодом зуб скалят на него. Задираются. Им не нравится, что я поставил его старшим. Он, конечно, не спасует перед ними, но дело может швахнуться. Про утопленную баржу он хорошо придумал. Малец с башкой… Знай, Гошенька, Сапсанчик в ответе за все дело, а ты в ответе за то, чтобы не допустить там кипиша. Ты мои глаза, уши и кулак. Понял?.. Ступай.

Утопленник Гоше понравился.

– У всех под носом – это хорошо… Никто не рюхнет… И еще хорошо, что ближе, чем к маяку,– загребая веслами, выдыхал он.

Уже на берегу, привязывая ялик к штырю, он, как бы походя, предупредил:

– Завтра, пока не свалим товар в шаланду, о том, что мы поменяли место схрона, корешам – ни звука.

– Поэтому Щеголь подзывал тебя к себе? – вместо ответа и своего согласия, догадался он.

А сейчас, когда Фима ударом левой прямой посадил, задравшегося на него Косого, на задницу, Гоши рядом не было. Он стоял за лошадьми, объясняя Шуре Крутошею где Юрок будет дожидаться своей телеги и не мог видеть завязавшейся потасовки. Он ее услышал. Вцепившись друг в друга, Сапсанчик с Косым, во всю глотку матюгаясь, катались по мокрому песку.

Гоша сразу все понял. В несколько прыжков, оказавшись рядом с дерущимися, он ловко изловив за ноги Петьку, отшвырнул его в сторону и сел ему на грудь.

– Мать твою, второй глаз выколю! Понял?..

– Пусть бугра из себя не строит… Ишь, «решаю здесь я! В другое место поедем».– передразнил он. – Кто он такой?! Сявка пернатая…

Хромой, приподняв за плечи, лежащего под ним Косого, пару раз стукнул его затылком о песок.

– Мозги вышибу, подлюга! Делай, что он говорит.

Оставив полуоглаушенного Косого, лежащим на земле, Гоша запрыгнул в шаланду и сев рядом с Сапсанчиком, тихо шепнул: «Командуй!»

– Грести за нами! Не отставать! Идем к порту, на затопленный киржим! – распорядился он и едва слышно произнес:

– Спасибо, Гоша.

– Да ладно. Главное, ты не свалял труса… Тебе от него досталось? – спросил он.

– Что ты?! Это ему я вломил. Первым же ударом свалил. Думал уже не полезет и пошел к лодке. А он, гад, напал сзади.

– Нельзя поворачиваться спиной к тому с кем схлестнулся. Особливо с нашим братом. Надо добивать. Надо ломать. Не сделаешь – поздно будет жалеть. Не успеешь понять что к чему, как окажешься под полою архангела Михаила. Имей ввиду! – поучал его Хромов.

Фима вспомнил его напутствие через год с небольшим. В тюрьме. Когда по коридору два дюжих надзирателя волокли по полу бездыханное тело Гоши. Его порешил картежный шулер, которого Гоша пинками вышиб из-за стола. Тот очухался и сзади, когда Хромов этого не ждал, сунул ему финку под левую лопатку. Недоглядел Гоша. Недоглядел…

Их замели на девятом по счету налете. Не на портовом пустыре, не на киржиме, а у той самой гостинице, что стояла напротив той самой школы, где Фиме пришла идея чистить, приходящие из порта, подводы с заморским добром.

Ему тогда повезло. Накануне, дома, помогая матери вешать занавеси на окно, он свалился с табуретки и здорово ушиб лодыжку. Утром она вспухла до того, что ему едва-едва удалось допрыгать до места сбора. Увидев такое, Щеголь велел ему оставаться на хате, куда ребята должны были пригнать краденный фургон. То что бралось у порта вывозилось на киржим, а то, что уводилось от гостиниц, пригонялось в один из глухих дворов. Он пустовал и внешне выглядел заброшенным. Его предложил Косой. Когда то в нем жили Петькины дед с бабкой.

Очень и очень недурственное местечко. Равно, как и киржим, выбор которого Косой и остальные, по началу, приняли в штыки. Это потому, что они корячились, готовя развалины под маяком, а Фима, не предупредив их, переиграл. Задетым за живое им подумалось, что Сапсанчик, выдвинутый на первые роли, стал выпендриваться. Однако, обида в пух и прах разлетелась на следующий день, после дела.

Как только полиция обнаружила выпотрошенный фургон со связанным возницей, уже через час легавые заявились к маяку и шныряли в развалинах. Никому в голову не могло придти, что награбленное не где-то в городе, а в самом порту, в двух шагах от причалов.

Такого навара, какой принес этот первый налет, Щеголю, чья биография, изобиловала разными громкими делами, брать еще не приходилось. А тут пацан, фраер фраером, в один присест придумал и выдал на лапу 143 тысячи рубликов. Чистоганом!..

Спустя месяц, когда все поуспокоилось, они ещё раз вышли на пустырь. Теперь уже двумя группами. Одну возглавлял сам Артамончик, а другую Хромой и он, Сапсанчик. Увели два фургона. Весь товар Щеголь сбыл оптом за двести штук…

И тут за ними началась охота. Фургоны теперь из порта шли группами и под охраной. Она доводила их до городских улиц, а затем возвращалась обратно за другими подводами, дожидавшимися их на причале. У гостиниц возницы чувствовали себя в безопасности. Дожидаясь очереди, когда грузчики подойдут к их повозкам, они забегали в находящийся рядом духанчик, чтобы согреться и пропустить один-два стопарика водочки… Ребятам же только это и надо было. И почти на глазах расслабившихся возниц уходили их подводы по Одесским закоулкам к дому умерших предков Петруши Косого.

Легавые никак не могли напасть на их след. Скорее всего не очень то и старались. Никому не хотелось за не понюх табака подставляться под керогазы и финки бандюганов. «Сами виноваты!.. Не ротозейничайте!..» – винили они обобранных бедолаг.

Такая реакция полицейских добропорядочных одесситов приводила в негодование. Охочий до жареного «Одесский листок» разражался одной за другой злыми публикациями, призывавшими власти принять меры и оградить уважаемых купцов от разбойничьих набегов. После каждой из них легавые срывались, как с цепи, а через денек-другой затихали. Это продолжалось до тех пор, пока Сапсанчикова шайка, по невероятной случайности, не увела фургон, набитый гобеленами, предназначенными для царского двора. Сами налетчики узнали об этом утром следующего дня, когда вышел очередной номер «Одесского листка».

            ДЕРЗОСТЬ, ПОЗОРЯЩАЯ ОДЕССУ

Потворство полицейских бандитам, грабящих купеческие подводы с товарами, привезенным ими из-за рубежа, дошло до того, что минувшей ночью, на Дерибасовской, у известной всем гостиницы, воры, на глазах у всех, угнали фургон с гобеленами редчайшей работы. Гобелены приобретались в Англии и Париже для дворцов Его Величества Российского императора.

Купец первой гильдии Корней Заворыкин, которому двор заказал приобретение гобеленов, вынужден был разбудить губернатора, чтобы сообщить о неслыханной дерзости.

Полицмейстер г-н Плевако к челобитной г-на Заворыкина отнесся наплевательски. Он даже не снизошел выйти к уважаемому негоцианту, а через лакея направил его к дежурному полицейского департамента. Хорошо, если, как обычно нам, он ему не сказал: «Сам виноват! Не ротозейничай!»

Мы льстим себя надеждой, что странная снисходительность к грабителям г-на полицмейстера Одессы, не имеет под собой корысти.

Вместе с тем, одесситы нисколько не сомневаются в никчемности г-на Плевако и, пользуясь страницей нашей газеты, приносят свое, всеподданнейшее, глубочайшее извинение семье Императора.

Грязная молва о нас достигла ныне Санкт-Петербурга. Доколе бандитствующей публике пачкать доброе имя Одессы? Этот наш вопрос мы адресуем его превосходительству Губернатору.

                        Степан РЫЖАК

Плевако вышмыгнул из приемной губернатора, как кот, которому под хвост мазнули скипидаром. И началась охота. Настоящая охота.

От губернатора полицмейстер погнал кучера на Привоз, к Козырю. Догадаться о том, что они терли между собой, было не трудно. Тем более, что сразу после отъезда Плевако к норе Козыря стали сходиться паханы медвежатников, домушников, шулеров…

– Уже все здесь, Шура. Давай к базару,– обращаясь к Козырю, попросил Ключник.

– Погоди, Савва, нет Щеголя.

– Если в городе – придет. Семеро одного не ждут.

В знак согласия Козырь развел руками, мол, как знаешь.

– Разговор будет коротким,– окинув разом притихший сходняк, начал он.– Вы уже знаете у нас обули царя. Пришлых не было. Взяли свои. Ребятки, кажись, серьезные…

– Серьезные, Козырь! Серьезные… Они этим делом давно наводят шорох,– почесывая шею, поддерживает Гриша-домушник и, испытующе глядя, на Козыря, вворачивает:

– Я думал не без твоего ведома.

Предположение пахана домушников Козырь пропускает мимо ушей. О том чьи люди потрошат фургоны он, разумеется, знал. Все товары потом проходили через барыг Привоза. Но то, что знал он, совсем не обязательно было знать другим.

– В общем, други мои, базар в том, что губернатор, через своего пса Плевако, просит вернуть царево шмотье… Шарите?.. Просит…

Обычно смешливый картежный шулер Треф, способный превратить самые бедовые разборки в смех, облокотившись на спинку стула, не без тревожности произнес:

– Да-а-а, братва. Тут промашки быть не должно. На кону воровская честь.

– Во-вот! Надобно найти и вернуть,– твердо проговорил Козырь.

– Обязательно вернём! – звонко выкрикнул кто-то от двери, на пороге которой, картинно поигрывая тростью, стоял объявившийся Щеголь.

– Вот и весь базар, братва,– произнес Козырь и, прощаясь, каждому в отдельности говорил: «Жду вестей».

Но он лукавил. Возглас Артомончика – «Обязательно вернём!» – прозвучал для него малиновым звоном. Гобелены нашлись.

– Ей-ей, Козырь, Сапсанчик с Хромым знать не знали, что уводят.

– Опять Сапсанчик. Ты мне хоть покаж этого пацана… Я его совсем мальцом видел. Здесь, на Привозе. Ума всегда таскал его с собой.

– Теперь его не узнаешь. Парню пошел 17-й годок. В отца вымахал. И силенкой, и казанком.

– Щедро варит его казанок. Ты как-нибудь приведи его.

– Приведу… С одним условием. Не прибирай под руку свою.

– Побачимо, братишка. Побачимо,– смеясь он подталкивал его к выходу.– Сучи ножонками, Леня. Отдавай царю царево.

В тот же день, вернее, в поздний вечер, а еще точнее в заполночь, Плевако докладывал:

– Ваше превосходительство, гобелены найдены! Все в целости и сохранности.

– И воры?– не без издевки, спросил губернатор.

– Их тоже отыщем. Есть хорошие наметочки.

– Отыщи, голубчик. Очень уж дерзят,– распорядился он и поинтересовался, как вышли на ворованное.

– Случайно, ваше превосходительство. В конце Ришельевской, у конюшен графа Новодворского, околоточный Мищенко наткнулся на подозрительную телегу с поклажей. Полюбопытствовал и… ахнул.

Мищенко наткнулся на гобелены, отнюдь, не случайно. О той телеге ему напел подосланный Комодом пацаненок.

В такую случайность мог поверить разве идиот. И Плевако заставил околоточного доставить мальчонку в управу. Надавав бедолаге затрещин с пинками, легавые вызнали кто сказал ему где стоит та бесхозная подвода.

– Васька Лебедев шепнул,– вырыдал избитый малец.

– Вот как?! – вскричал Мищенко.– Ну и поганец!

Стоявший все это время в отдалении Плевако поманил околоточного к себе.

– Вижу, ты знаешь этого Ваську.

– Знамо дело. Мелкий Дерибассовский щипачок. Кликуха – Комод. Он да другой такой же обормот Петька Косой всё в душу мне лезут. Презенты подносят, угождают, подпаивают…

– Откуда у них деньги?

–Да-к, я сам удивляюсь.

– Что удивляешься?! Деньги из чужих карманов, а ты их не ловишь! – искоса посмотрев на горько всхлипывающего пацаненка, сердито бросил полицмейстер. – Безвинного мальчугана мне привел.

Подойдя к плачущему ребенку, Плевако ласково потрепал его по голове, вытащил из кармана кителя серебряную монетку и вложил в его дрожащую ладошку.

– Вот тебе полтинничек за то, что показал телегу. Спасибо… А этому дяденьке,– он с напускным гневом посмотрел на полицейского, что бил его,– я руки оборву… Если бы не этот постреленок,– гремел Плевако,– мы ни за что не нашли бы украденного добра… Беги домой. Ты герой.

После того, как мальчик ушел, полицмейстер приказал околоточному зайти к нему в кабинет.

– Слушай меня внимательно, Мищенко. Не подавай виду, что ты знаешь, кто навел на телегу. Продолжай принимать от этих щипачей презенты, выпивать с ними и показывать, что ты в доску их человек… А сам слушай, мотай все на ус. Все интересное будешь докладывать лично мне. Понял?

С того дня за Комодом и Косым Плевако зарядил и сексотов. Но именно с того дня Щеголь велел на время забыть о налетах на фургоны. При всем правильном его решении, оно, тем не менее, имело и другую сторону. Отрицательную. Ребятишки загуляли. Денег много. Соблазнов еще больше. Косой, Комод, Плут и Крутошей с Торопыжкой, выпендривались перед девками. В лучших кабаках Одессы устраивали дикие гульбища с мордобоями и битьем посуды. Полицейские их уводили, а через часик-другой, по чьей-то команде, отпускали. Они уверены были, что дело решали ассигнации, которые они щедро совали в карманы легавых. Им невдомек было, что в ангелах хранителях у них ходили филеры Плевако. Он не спускал с них глаз нисколько не сомневаясь, что рано или поздно они выйдут на свою, оставленную ими тропочку… Деньги в конце концов кончаются, а аппетит жить с таким размахом становится зверским… То, что они имели отношение к тем дерзким грабежам, говорил и тот факт, что уже два с лишним месяца ни один фургон ни на дороге из порта, ни у гостиниц никто не уводил.

Внешнее спокойствие полиции обмануло и Артамончика. И снова собрав в «Тихом гроте» свою молодую шайку, он спросил:

– Не пора ли, ребятки, к мирским делам нашим возвращаться?

– Еще как пора! – взвизгнул Косой.

– Мы уже все на мели,– поддержал его Плут.

Все, затаившись, ждали решения пахана.

– Ну что, Сапсанчик, готовь дичь,– положив руку на Фимино плечо, сказал он и, цвикнув уголком рта, добавил:

– Выбери упитанную, но без царских вензелей. Не фраернись.

– Леонид Петрович, давай дождемся Гошу. Мне с ним сподручней. К послезавтрому обещал подъехать. Он у себя, в деревне. Мы там с ним контавались. Ставили его родителям дом.

– Как скажешь, Сапсанчик,– согласился Щеголь.

Все началось складываться неудачно. С вечера перед налетом. Сначала прибежал Плут и сообщил, что легавые замели Юрку Лошадника.

– Взяли на кармане. Только что,– задыхаясь, сообщил он. – Теперь мы без кучера.

– Обойдемся,– после некоторого раздумья сказал Ефим.– Умыкнем вместе с фургоном. За вожжи сядет Гоша. Он закоулки знает не хуже Юрка. Сразу погоним к схрону. Перекладывать ничего не будем.

– Вот это здорово! – воскликнул Комод. – А то кишки роняешь пока перекладываешь.

Только ребята ушли, мать крикнула помочь ей прибить гардины для занавесей. Он это сделал да спрыгнул неудачно. Вывернул лодыжку. Утром ступня вспухла и на нее невозможно было наступать. Пришлось нанимать коляску, чтобы доехать до домишки предков Косого, где собирались кореши. На всякий случай он сошел довольно далеко от места сбора и, от боли, скрежеща зубами, шкандылябил к Косому на одной ноге.

Не надо было в тот день идти на дело. Как чувствовал: не надо было. Их там ждали. Наверняка пасли. Глаз не спускали ни с Косого, ни с Комода. И план Плевако сработал.

Всех взяли на выкраденном фургоне. Как говорится, с поличным. Не отвертишься. Удалось бежать только Гоше Хромову. Молодец, не растерялся. Кулаками да финкой пробился к проходному двору и был таков. Он сначала предупредил о провале Щеголя, а потом пришел к схрону, где их дожидался Сапсанчик.

– Нам с тобой, Фима, домой нельзя. Ребят так калечить станут, что, хочешь-не хочешь они покажут на нас.

– Здесь тоже оставаться нельзя.

– Нельзя,– согласился Гоша.– Думаю, время, чтобы здесь прибраться и смыться, у нас пока есть. Вряд ли они сразу покажут на это местечко.

Тут Хромов ошибся. Под сапогами легавых Косой раскололся почти сразу. Полицейские ворвались в самый момент, когда Фима с Гошей уже было собрались уходить. Кто-то из них саданул по больной Фиминой щиколотки и он, дико закричав, потерял сознание. Очнулся в тюремном лазарете. Хотел подняться, но фельдшер не позволил.

– Лежать! – строго прикрикнул он, обвязывая ступню мокрым желтым бинтом.

«Гипс»,– догадался Фима.

– Здорово они тебя. Ноженьку то твою они того… Сломали,– посочувствовал фельдшер, полагая, что это ему сделали легавые.

Не зря он так подумал. Тело его было сплошь в гематомах. Несколько дней писил кровью. Мерзавцы били по почкам.

Первая отсидка… Она самая страшная. Другой мир. Другая жизнь. Ее начинаешь здесь сызнова. Надо по другому ставить себя. Кулаком, ножом и вероломством. Чтобы выжить, надо чтобы уважали. А чтобы уважали, надо было чтобы боялись… В общем почти также, как и в том мире, за тюремной стеной. Только откровенней, грубей и безжалостней. Здесь все в наготу. Не то, что там, за воротами тюрьмы. Там игра – «Мы на воле», а здесь – «Жизнь в тюрьме». Хотя разницы, по сути, никакой. Игра одна – правила другие.

И там, в тюрьме, ему особенно стала понятна странность Щеголя – модный костюмчик, барские манеры, пахучий одеколон, элегантная тросточка. Иллюзия того, что он в игре – «Вольный на воле».

Трудно вписываться из иллюзии одной жизни в другую. Тем более, к той что знал лишь понаслышке. Особенно в первый раз. Потом устаканивается. Это потом. Ему же повезло с самого начала. Во-первых, потому, что его тюремное крещение началось не с камеры, где своенравие сидельцев могло стоить новичку достоинства, а с лазарета. Во-вторых, он нежданно-негаданно оказался под покровительством старшего тюремного надзирателя Пейхвуса Троцкого, авторитет которого был выше чем у кума. Его в глаза и за глаза уважительно называли Петром Александровичем.. Он считался с понятиями братвы и братва, в свою очередь, считалась с его словом. И офицеры, какого бы они ранга не были, не перечили заключенным, если те говорили: «Так сказал Петр Александрович…» или «Так велел Троцкий»… Он, как говаривали, был паханом тюремщиков. Здесь все держалось на нем. Все челобитные сидельцев решал не кум, а он.

Ефим узнал об этом от фельдшера и от лежащих рядом с ним заключенных.

– Ребятки, ребятки! – натягивая на себя халат, вбежал фельдшер. – Сейчас к нам пожалуют Петр Саныч. Если какие жалобы, лучше скажите сейчас мне.

– Не бзди, Лукашкин! – успокоил его, страдающий чехоткой вор-домушник Пантелей.

– Кто это? Начальник? – поинтересовался Ефим.

– Нет,– поспешно проговорил Лукашкин и добавил:

– Но его слово, что слово начальника. Острее секиры.

Коган вопросительно посмотрел на Пантюху.

– Что зыришь?! – сердито сказал Пантелей.– Так оно и есть. Он человек понятий. Нашенских понятий. Блюдет их правду… За него наш брат горой…

Досказать Пантюхе, каков этот Петр Александрович, не удалось. По коридору, мимо обрешеченных стекол палаты изолятора, двое зеков тянули на брезентовом полотне окровавленное тело какого-то мужчины. Мотнувшаяся, от встряски, голова покойного повернулась лицом к окнам палаты. И Ефим обмер. Это был Гоша.

Его затащили в соседнюю комнату. Брошенное зекам тело Хромова глухо стукнулось об пол. Здесь, в этом помещении изолятора, официально удостоверялся факт смерти и описывалась ее причина.

– Мать вашу! Не бревно ведь! – хлестнул матом, вошедший вслед за зеками, здоровенный мужичище.

– Сорвалось, Петр Саныч. Не нарочно,– проблеял один из зеков.

Оставляя без внимания подобострастно прозвучавшее оправдание, тот же голос, уже мягче, обращаясь, видимо, к Лукошкину, распорядился, чтобы тот осмотрел покойного и составил надлежащий документ.

– Рана колотая… Глубокая… Ножевая… Нанесена в область сердца… Со спины…– елозя на четвереньках у трупа, докладывал фельдшер.

– Мне не надо! На бумаге пиши! Сделай, пока я здесь,– проворчал голос и распахнул дверь в палату.

– Здравья желаем, Петр Александрович,– вразнобой, не дожидаясь его приветствия, поздоровались с ним болящие.

– Желаю здравствовать, души волчьи, души заблудшие и души хворые! – добродушно пророкотал он и, поглаживая свисавшие до самого подбородка густые усы, спросил:

– Что нового, Пантюха?

– У нас прибавление, Петр Саныч.

– Знаю… Коган Ефим Наумович,– взглянув на Ефима, проговорил он и, вдруг, нахмурился

– Ты плачешь?!

Фима кивнул.

– А-а-а, по своему подельнику? – догадавшись, протянул Троцкий.

– Он был мне другом,– всхлипнул Ефим.

– За друга всплакнуть не зазор,– присаживаясь к нему на кровать, проговорил старший надзиратель.– Это по-человечески. Не так ли, Пантюха?

– Святое дело, Петр Саныч.

– Но… Ты знаешь… Когда шел сюда, я думал увидеть волчару, за которого Козырь и Щеголь мазу держат.

– Неуж-то! – встрепенулся Пантелей, воззрившись на Ефима, как на диковинку.

– Ей-ей! – кивнулТроцкий.– А он еще волчонок.

– Покалеченный,– дополняет Пантелей.

– Волки не плачут, Фима. Они – воят. Сила бесова, сидящая в них, задирает им голову к небу, раскрывает пасть, а из нее вой. Откуда он и почему, знаешь?.. Думаешь из утробы ихней?.. Нет, мальчик, нет! Это, выворачивая волка наизнанку, ноет душа его. Что ей неймется? Чего она хочет? То ведомо лишь Господу Богу нашему.

Эта философская тирада главного надзирателя Одесской тюрьмы навсегда запомнилась Когану и выработала в нем принципы отношений к заключенным, которые и снискали ему непререкаемый авторитет в пёстрой публике зеков и всех тюремных служак…

…Троцкий относился к сидельцам, как к людям с заблудшими душами. Старался не пинать, а понять. А поняв, решал – пинать или миловать.

«Если бы люди могли слышать друг друга, не было бы Соловков. Во всяком случае, их было бы меньше,– пряча лицо от встречного жгучего ветра, под ворот тулупа, думал Коган. – Но, не могут они этого. Не могут и все. Отцы не слышат детей. Дети отцов. А что уж говорить о чужих друг другу людях?.. Слышать – не значит слушать ухом. Слышать – значит понять. Понять не умом, а нервом души. Такое дано лишь единицам. И Пейхвус Троцкий был, как раз, из них».

Он удивил его и запомнился. И находясь здесь, в СЛОНе, в роли надзирателя, старался походить на него. «Старался»,– хмыкнул он в овчину. Когда делаешь это сознательно, мало что получается. Оно должно быть в человеке. От небес. В Петре Александровиче оно имелось.

Сейчас, на торфянике, с Гундосом он поступил так, как поступил бы Троцкий. С тем мерзавцем, что по подлому, со спины, убил Гошу, он не церемонился.

Коган зажмурился, чтобы лучше припомнить все это и как-то сам по себе в нем возник, запомнившийся ему на всю жизнь, голос здоровающегося с заключенными Троцкого: «Здравия вам, заблудшие души волчьи!» Он всегда так здоровался.

Ефим улыбнулся. И его снова унесло в тюремный лазарет Одесской тюрьмы. Она, пожалуй, была самым сильным впечатлением его жизни. Как первая любовь. Отрава и мед. Такое не забывается. Ее невозможно забыть…

3.

Над ним здоровенный мужичище с черным полумесяцем усов и добрыми, на выкате, глазами. Меж толстых губ его, двигающихся в такт произносимым им фразам, мерцала белая полоска крупных зубов. Хотя по штату они должны были быть в зверюшном оскале. Как никак, надзиратель. Причем, главный. Сам он был в штате, да душа за штатом.

Продолжая излагать свое философское понимание людей и жизни, Троцкий, глядя в себя, чему-то улыбался и уже не отвлеченно, а вполне конкретно, то ли выговаривал ему, то ли журил.