Четырехугольник

– Ты пишешь про Гумилева, а думаешь про себя.

«Вот язва так язва». Больше он читать ей не пытался.

Сам Новиков Варварину читал редко и с двойственным чувством: не глупа, продвинута, но о чем? Для чего? Ее бабья проза казалась Новикову искусственной и холодной. Ненастоящей. Придуманной. Литературный фианит по цене изумруда. Неужели критика не видит? Хотя уж кто-кто, а он-то знал: критики не существует больше. Существует обслуга. Коррупция не только во власти.

Они съехались. Это был настоящий марафон, многолетний, многотрудный. До того у Варвариной имелась двухкомнатка-малогабаритка, на большее олигарх не расщедрился. Съехались, сделали ремонт, расставили новую-старую мебель, книжные тома и – поняли, что чужие, но что больше уже никуда. Не оставалось ни сил, ни денег, и жалко трудов. Да и куда, зачем? С тех пор Новиков обитал в роскошном своем кабинете, а Ольга Николаевна облюбовала спальню с антикварным столом, за которым, по утверждению продавца, сам Евгений Боратынский писал свои романтические поэмы. Развесили на стенах мрачноватые картины передвижников. И только по понедельникам и пятницам…

В остальные дни они встречались на кухне и в огромной, с мебелью в стиле Людовика, гостиной-столовой, захламленной шкафами, книгами и старыми вещами, выбросить которые было некогда и жалко. Книгами, которые они никогда не прочтут, а хранить больше негде. В молодости, в другой жизни, Новиков, как и множество иных людей, коллекционировал книги, благо стоили они копейки. У него, как у члена Союза, имелся доступ к писательской лавке на Кузнецком Мосту, и он без особого разбора покупал все подряд. Юрий Матвеевич в некотором роде немалую часть жизни прожил при коммунизме: писательская книжная лавка, писательская поликлиника, дома отдыха писателей, писательские наборы с колбасой и икрой – отдельно по будням и к праздникам. Как-то на исходе той жизни Юрий Матвеевич получил даже пропуск в ателье ЦК. И если бы не рухнуло все, Новикову положено было в конце пути место на Новодевичьем кладбище. В крайнем случае – на Ваганьковском.

Но то – раньше. Сейчас же они с Ольгой Николаевной жили, можно сказать, в коммунальной квартире, где волей-неволей наблюдали друг за другом, как в стеклянном «Доме-2».

Новиков в этой жизни так и не обзавелся детьми, суетливые годы пролетели мимо. У Варвариной же имелась дочь, появившаяся на свет в городе цареубийства в те далекие дни, которые для Новикова навсегда остались тайной. Он сумел только выпытать, что в это гиблое время Варварина тихо прозябала в нищем издательстве, безнадежно пыталась печататься и думать не думала о Москве. Как полагал Новиков, была одной из тех девочек, которым несть числа в искусстве – от литературы до балета, – которые, словно бабочки, порхают из рук в руки профессиональных ловцов. Что Ольга Николаевна тоже, он не сомневался – ее соблазнил махровый критик, известный непримиримостью к противникам соцреализма. Она, правда, отрицала – утверждала, что будто бы это любовь. Но скоро все закончилось трагическим разрывом.

Что происходило потом, Ольга Николаевна не делилась с Новиковым никогда, десять лет ее рифейско-московской жизни словно поглотила черная дыра, длинное многоточие, где неотчетливо грезились литературные романы с литературными же генералами и лишь в самом конце многоточия чудесным образом материализовались олигарх Катин и финансово близкая к нему издательница Маша Шуткина, молодящаяся, очень влиятельная дама в черных очках и в черных же перчатках без пальцев.

Новиков знал только, что дочку Ольги Николаевны Настеньку вырастила бабушка вдали от тогда еще не знаменитой мамаши. И что, закончив институт, очень далекий от литературы – о родительской стезе обиженная Настенька и слышать не хотела, – Настенька, не попрощавшись с матерью, сбежала в Америку и вышла замуж за миллионера.

«Как Екатерина Первая, – мнилось иногда Новикову, когда он размышлял о супруге. – Так же из рук в руки… И стала императрицей… После олигарха Катина настоящая литературная богиня. А ведь и Крым и рым, через все прошла».

В самом деле, Катин все умел превращать в золото, как ослоухий Мидас^[15]. А ведь сам – когда-то неудачливый режиссеришка, бомбила^[16], катала^[17], авторитет, как писали про него в интернете, но опять же, богема! Новорусский Мамонтов^[18]. Любил и покровительствовал артистам. В новое время он перебесился и вырос на обмене и обналичке, а в приватизацию задешево скупил активы.

И насчет махрового критика Новиков навел справки. К тому времени бывший сердцеед уже лет десять как умер. Рассказывали, что порядочная сволочь, выслуживался, на том и сделал карьеру. И насчет Синявского с Даниэлем, и насчет Солженицына, и даже Любимова и Нуреева – про всех писал и ничего, в перестройку перестроился и стал очень даже прогрессивным.

…К семидесяти он устал, Новиков, устал. Усталость накапливалась долго, давно, но вот как-то сразу… Тело еще оставалось крепким, но душа… С душой явно творилось неладное. Жизнь, можно сказать, прожита зря – пустая жизнь – ничего после него не останется. И Ольга Николаевна не та, чужая, всегда была чужая. И сил нет разойтись, да и незачем…

Вчера только уехала в Германию выступать. Не попрощались, как чужие…

Но если подумать, то и сказать-то ей нечего. Эгоцентрична, только о себе и говорит. Но и ему, Новикову, нечего. Все оказалось не то. Все, что происходило после Литинститута. И писал – не то, так ведь и не дали бы написать то. Но и не знал, не умел. Вот Лиля, она знала. Тут не как писать главное, это многие умеют: излагать свои маленькие мысли. Тут ведь что писать. Вот что важно, о чем, что ты есть сам.

Все промелькнуло, очень быстро промелькнуло. А роман не дописан. И сил нет. И вдохновения нет. И читателей нет. Люди перестали читать. А зачем? Кто такие писатели, чтобы поучать? Литература – жалкое подобие жизни…

 
Из пены сирени рождается лето,
из первого слова – строка…
 

Юрий Матвеевич оторопело посмотрел на бумагу. Это Эльмира Антоновна постаралась. Подсунула. Старая дева терпеливо читала все. И иногда находила бриллианты – из сора, из почты, из самотека.

Новые, молодые ее не заменят. Им скучно это все. У них нет этого адского терпения. Этой любви…

А стихи хороши. Кто она, эта незнакомка из Сызрани? Молода? Красива? Печаталась? Что она слышала о нем, Новикове, в своей тихой провинции? Быть может, он для нее бог? Может, она думает, что в Москве живут боги? Гении? Что в Москве нет ни интриг, ни сплетен, что там особенные люди? И он, Новиков, особенный, что к нему ничего не пристало? Не слышала здешних шепотков?

Новикову хотелось, чтобы она была красива. Чтобы не замужем. Чтобы…

Он знал, что все это глупо, что все – поздно, что ничего из этого не выйдет, что он не избавится от Варвариной, но… Он не мог запретить себе мечтать.

…Начать все сначала. Пусть он недостоин, пусть стар, пусть совсем не хороший человек. Грешен. Но другие разве лучше?..

Все заново. Все с чистого листа. Новикову непременно захотелось ее увидеть…

Больше ничего. Увидеть. Такие стихи!

Следовательно, душа у нее нежная, тонкая, поэтическая. Это вам не камни, фарцовщики, битники, хипстеры… Не брутальная проза Ольги Николаевны.

Возвышенная натура. Быть может, одинокая. Как он, Новиков.

– Будем печатать, – распорядился Юрий Матвеевич и, чего никогда не делал, сам написал незнакомке:

«Ваши стихи произвели огромное впечатление. Должен сознаться, я давно не испытывал ничего подобного. Планируем напечатать их в ближайшем номере. Просьба срочно прислать Вашу фотографию и Вашу краткую литературную биографию. И, если можете, пришлите еще стихи».

Юрию Матвеевичу хотелось узнать о ней как можно больше, прежде всего, замужем ли она и сколько ей лет. Он долго сидел над письмом, но спрашивать напрямую казалось неприлично, и он не решился. И само письмо получилось слишком деловое, сдержанное. Он хотел бы написать совсем иначе, но не знал как.

Ответ пришел на следующий день. Удивительно, но все это время Юрий Матвеевич, чего никогда с ним не случалось, испытывал сильное волнение, он, словно мальчишка, ждал ее ответ, мечтал о ней и сам же смеялся над собой. И опять-таки, сам же и поставил себе диагноз: влюблен. Но вовсе не так, как влюбляются мальчишки, бескорыстно и бездумно. Он влюблен был от одиночества, от неустроенности собственной жизни, от того, что до сих пор жил не так, как бы ему теперь хотелось. От того, что Ольга Николаевна не любит его, да и не любила, она вообще не умеет любить, и он тоже не любит ее. Когда-то был секс, но давно закончился, превратился в медицинскую процедуру.

Вот прожил жизнь, а – никого. Многие из окружающих зависят от него, он окружен уважением и почетом, казалось бы, все у него в порядке, известный литератор, а… Если посмотреть правде в глаза – не нужен никому. Умрет, и на следующий день забудут.

Юлия Савченко – так звали поэтессу из Сызрани – прислала, как просил Новиков, фото и биографию. И еще письмо. Очень вежливо благодарила и обещала прислать новые стихи. И не только стихи, но еще и эссе о ныне здравствующих и ушедших поэтах. Одно эссе – про Фета – она вложила отдельным файлом. Новиков прочел и был потрясен: Фет и Мария Лазич, смерть девушки, страдание и несчастная, безвыходная, трагическая любовь – он, конечно, все это знал, но как она написала!..

Чуть успокоившись, Новиков почувствовал легкую досаду за ее романтический взгляд. Фет – вне критики, святой? Сентиментальный, рассудочный немец. Немецкая кровь. Довел девушку до самоубийства и пишет. Страдает. «А сам, сам? – Новиков почувствовал отвращение к себе. – Тоже немец?»

Одно было очевидно, что Юлия не простая провинциалка, не просто стихи пишет, как другие. Однако ее не слишком печатают. И что в провинции она страдает от невостребованности. «Проблема небольших городов – там нет места большому таланту. Оттуда бежать нужно», – Новиков не знал, должен ли он радоваться или печалиться.

Но, главное, фото. Юлия оказалась красива. С золотыми кудрями, с голубыми глазами, с чуть вздернутым носиком. Тонкие наманикюренные пальцы держали микрофон. Так хороша, что Новиков почувствовал стеснение в сердце. Услышал голос: чистое серебро. Представил, как она читает. На фото ей лет тридцать пять – сорок. А может, меньше. Но… Это могло быть старое фото.

Из биографии Новиков выяснил, что она журналистка и автор четырнадцати книг. Наверное, не очень молодая.

«Чего ты хочешь, Юра? – спросил он себя. – Чтобы ей было двадцать лет? Или двадцать пять?»

Нет, двадцать лет было бы слишком. Он не мог представить, что станет делать с двадцатилетней. Тем более сейчас они совсем другие. Прагматичные. А он не олигарх…

Лет сорок-пятьдесят, или чуть больше, было б идеально для него. В бальзаковском возрасте женщины в самом соку. И без предрассудков…

Про мужа она не упомянула. Да и с какой стати? Юрий Матвеевич залез в интернет и долго искал – с интернетом он был на «вы». Наконец нашел Юлию Савченко. Среди Савченко с именем Юлия имелось аж три поэтессы, но свою Новиков узнал сразу!

 
Любовь – не когда прожигает огнем,
когда проживают подолгу вдвоем,
когда унимается то, что трясло,
когда понимается все с полусло…
 
 
Любовь – когда тапочки, чай и очки,
когда близко-близко родные зрачки.
Когда не срывают одежд, не крадут –
Во сне укрывают теплей от простуд.
 
 
Когда замечаешь: белеет висок,
когда оставляешь получше кусок,
когда не стенанья, не розы к ногам,
а ловишь дыханье в ночи по губам.
 
 
Любовь – когда нету ни дня, чтобы врозь,
когда прорастаешь друг в друга насквозь,
когда словно слиты в один монолит,
и больно, когда у другого болит.
 

Сомнений у Новикова почти не оставалось. Едва ли такое можно придумать! Он почувствовал зависть, потому что у него никогда ничего подобного не было. Были женщины, много, а – не было…

Но ведь такая не изменит, не уйдет от мужа, не кинется на шею другому оттого, что он главный редактор. Тем более бездумно. Ни за какие коврижки. Она, может, и в своей Сызрани сидит из-за мужа. Она не уедет в Москву, будет охранять свое гнездышко. Своего…

Но кто же он, этот счастливчик?

Счастливчик? Однако:

 
Твой бедный разум, неподвластный фразам,
напоминает жаркий и бессвязный
тот бред, что ты шептал мне по ночам,
когда мы были молоды, безумны,
и страсти огнедышащий Везувий
объятья наши грешные венчал.
 
 
Во мне ты видишь маму или дочку,
и каждый день – подарок и отсрочка,
но мы теперь – навеки визави,
я не уйду, я буду близко, тесно,
я дочь твоя, и мать, сестра, невеста,
зови, как хочешь, лишь зови, зови…
 

О ком это она, о муже? Новиков не решился спросить. Он знал: все со временем разъяснится.

В конце года, то есть всего через пару месяцев, лучшие авторы журнала выступали на радио, и Юрий Матвеевич пригласил Юлию в Москву. Сам. Лично. Он жаждал ее увидеть! Услышать! Новикову плохо было одному…

В это самое время у Ольги Николаевны вышла новая книга, и на книжной выставке ее торжественно презентовали. Во главе стола сидела сама Шуткина, в неизменных черных очках и в черных, без пальцев, перчатках. Новиков обязан был присутствовать, но – один, один… Верно говорят, что одиночество особенно тяжко на людях. Между тем Юрий Матвеевич тихо начинал ненавидеть Шуткину: от нее зависело напечатать новиковские рассказы и тем самым пропустить Новикова в классики.

Ольга Николаевна радовалась, как девочка. Новиков читал это по ее глазам. На сей раз это был исторический роман из рифейской старины, в котором правды содержалось не больше, чем золота в медных монетах, – Варварина терпеть не могла рыться в архивах. Но какое это имело значение? Кому нужна правда? Намного важнее казалось то, что Варварина снова замахивалась на Премию, тем более что Маша Шуткина выступала одним из главных учредителей этой самой Премии.

С Машей у Новикова имелись свои счеты: когда-то – он не был еще главным редактором – Новиков помог ей напечататься в журнале. Но Маша Шуткина оказалась на редкость неблагодарной. Вот и на сей раз слукавила старая карга: сама подошла к Новикову – неудобно было не подойти – и протянула руку в перчатке с голыми костлявыми пальцами.

– Значит, Юрий Матвеевич, печатаетесь у конкурентов?

Новикову неудобно показалось ее уличить. Много лет, пока всерьез не обиделся, искал он подступы к этой шапокляк. От отчаянья, было дело, даже письмо написал, но она не ответила. Вдвойне обидно: Ольга Николаевна то ли не смогла, то ли не захотела ничего сделать. Ларчик между тем открывался просто: стихи Шуткиной, которые Новиков протолкнул, были как она сама, бесцветные и сухие, словно осенняя трава, настолько, что неподкупная Эльмира Антоновна после этого не здоровалась с Юрием Матвеевичем целый год. Так вот, как-то в легком подпитии Новиков ляпнул об этом с юморком, и доброхоты тотчас же донесли. С тех пор Шуткина много лет демонстративно держала дистанцию. Она и сейчас наверняка только делала вид. Маша Шуткина никогда ничего не забывала.

На выставке Новиков особенно почувствовал свое одиночество. К нему подходили, жали руки, с ним заговаривали, даже заискивали, особенно молодые, малознакомые, но он, как никогда остро, чувствовал фальшь…

А в этой, из Сызрани, Юлии, в ней издали ощущалась чистота. Редкая в наше время искренность, неиспорченность. Она вдалеке от всяких столичных дрязг. От сплетен. Она – другая, из другого теста. Такая не обманет, не станет лгать. В ее стихах не ощущается притворства. Новиков уверен был, что не ошибся, к своим семидесяти он считал себя душеведом.

Увы, Юлия не смогла приехать в Москву. Написала, что давно не выезжает из-за мужа. Муж ее, Дмитрий, в прошлом журналист и писатель, написал несколько очень неплохих книг, но он давно страдал гипертонией, и из-за скандала в областной организации (все из-за денег, как всегда, в этот раз у писателей украли гранты) у него случился инсульт. С тех пор Дмитрий лежит дома, у него повышенное внутричерепное давление, нарушения психики, он ничего не помнит и едва, только с ее помощью, передвигается по квартире. Юлии одной приходится смотреть за мужем, лишь изредка помогает сестра Дмитрия, но она работает и у нее семья, дети и внуки, а оставить Диму одного надолго нельзя. Он всякий раз падает, и он такой тяжелый, что она не может его поднять. Приходится вызывать то МЧС, то скорую помощь. Врачи вначале назначали инъекции, но Диме лучше не становилось, наоборот, все хуже и хуже, и Юлия уже шесть лет никуда не ездит.

За последние годы она стала лауреатом несколько премий, сообщала Юлия, и она ведет блог – читателей не очень много, бóльшую часть времени приходится посвящать мужу, пишет она больше по ночам. И даже получить свои дипломы не может, хотя ее везде зовут. И денег совсем нет, хорошо хоть, что стала получать пенсию, и она очень благодарна, что публикацию в журнале оплатили, но все равно все уходит на лекарства. Какие-то лекарства мужу дают бесплатно, но это не совсем те, которые нужны. Так что, увы, приехать она не сможет, просит ее простить, хотя очень бы хотелось выступить на радио. Ей очень неудобно, что он, известный столичный писатель и главный редактор, ее приглашает, а она никак не может приехать и, наверное, долго еще не сможет. И что она, Юлия, прочла последнюю книгу рассказов Новикова, и книга ей очень понравилась, теперь она с нетерпением ждет его роман про Серебряный век, о котором он говорил в своем недавнем интервью.

Письмо оказалось длинное, Юлии требовалось выговориться, очень может быть, что у нее никого не было близких, кому уткнуться в грудь и порыдать, и вот он, Новиков. Две одинокие души. Она со своей сверхъестественной проницательностью уловила его одиночество – в его рассказах. Ни один критик не заметил, все писали о другом, а она…

Но Юлия, судя по всему, очень любит своего мужа. Или – раньше любила? Пишет в стихах, что штопала ему носки. Кто штопает сейчас носки? Это ведь какая бедность, это только в Советском Союзе штопали… Что моет его и ухаживает за ним, быть может, кормит с ложечки. Но любить? Да можно ли любить такого глубокого инвалида? Или только жалеет? Ностальгия по прошлому?

В сущности, это все не так важно. Не о нем, Новикове, думает сейчас Юлия. Он угадывал это по отдельным деталям, словам и очень огорчался. Между ними было несколько очень хороших писем: о поэзии, о литературе, о людях. Юлия постепенно открывалась – всего лишь несколько теплых писем, не больше…

Юрий Матвеевич попытался представить, что произойдет, если, не дай бог, такое случится с ним. Что станет делать Ольга Николаевна? Наймет сиделку? Отправит в больницу или в дом престарелых? Слава богу, в последнее время появились очень приличные дома престарелых для богатых. Но разве они с Ольгой Николаевной богатые? Даже Ольга Николаевна – при всей своей знаменитости. Новиков не знал, сколько у нее денег. По его расчетам выходило, что не так уж много. Разве что ей подкидывает олигарх Катин. Зато знал, что Ольга Николаевна тарелку лишний раз не помоет. А уж он, главный редактор, почти нищий. Оттого в литературе чудовищная коррупция. Все продается и все продаются – за очень небольшие деньги. Книги писать – это вам не в банке работать. Это раньше, в советское время, писатели жили как при коммунизме. Продавали душу и жили припеваючи. И вот – итог…

Нет, лучше обо всем этом было не думать.

Новиков написал ответное письмо Юлии:

«Дорогая, милая Юлия! Я потрясен тем, что Вы мне сообщили. Увы, наша жизнь очень плохо устроена, бездумно, будто ничего с нами не может произойти. Все мы похожи на страусов, прячущих головы в песок, и, если все же происходит, мы оказываемся беззащитными перед судьбой. Наша медицина не приспособлена к тяжелым болезням, к уходу. Все ложится на рядовых граждан.

Я восторгаюсь Вами, Вашим мужеством и Вашей преданностью. Может быть, я чем-то смогу Вам помочь? Прислать денег? Помочь с врачами, хотя не знаю как. Сызрань небольшой город, и медицина у вас наверняка не самая лучшая. Вы всегда можете рассчитывать на меня.

Все же, несмотря ни на что, мне очень хочется Вас увидеть. Говорить с Вами. Слушать Ваши стихи. Они такие теплые, добрые. И талантливые. Возможно, Вы все-таки смогли бы на день-другой вырваться? Я мог бы устроить Вам встречу с читателями или выступление на радио.

И еще: можно мне звать Вас просто Юля? Не Юлия, хотя звучит это очень красиво, а – Юля? И – на “ты”?

Ваш (до разрешения) Юрий».

Ответное письмо пришло в тот же день. Юлия разрешала обращаться на «ты» и сама впервые написала Новикову «ты». Благодарила его за теплое письмо, но от денег и от помощи отказалась. У нее все есть. Они с Дмитрием всегда жили скромно и в прошлой жизни отложили немного денег. Муж заведовал большим клубом, где выступали многие известные артисты. Правда, в девяностые годы они, как и большинство людей, все свои сбережения потеряли, но потом дела пошли лучше.

Но самое главное, Юлия написала, что тоже хотела бы его, Новикова, видеть, только не сейчас, сейчас она никак не может, но когда-нибудь потом. И еще: желала ему побыстрее закончить замечательный роман про Серебряный век. Она, Юля, когда-то очень увлекалась поэтами Серебряного века, да и сейчас их очень любит. «Когда мне грустно и плохо, они приходят ко мне на помощь» – написала она. И сообщила, что в разное время написала о гениях Серебряного века несколько эссе: о Мережковском и Гиппиус, о Николае Гумилеве, о Мандельштаме и Блоке – и что давно собирается писать о Ходасевиче.

«Серебряный век, в действительности несколько десятилетий, последних, трагических, накануне и во время катастрофы, когда прежний мир рухнул, а новый, жестокий, плебейский, родился в крови и во зле. Поэты, как самые чувствительные, ощутили приближение катастрофы раньше всех и все, почти все, погибли, как погибают бабочки и стрекозы с наступлением холодов. Гумилев, Мандельштам, Блок, Есенин, Цветаева, даже Маяковский – ни один из них не умер собственной, естественной смертью, не дожил до преклонных лет. Но и судьбы тех, кто не наложил на себя руки, не сошел с ума, не спился и не был убит – Ахматовой, Мережковского, Гиппиус, Пастернака, Мариенгофа, Ходасевича, – оказались почти столь же трагическими: до конца жизни им предстояла эмиграция, внутренняя или внешняя. Новый мир не принял поэтов Серебряного века, и они, за малым исключением, не приняли этот новый мир, построенный на обмане и крови, мир иллюзорных надежд», – написала Юля. А Новиков поразился совпадению их мыслей и чувств. Именно так, почти теми же словами, собирался он завершить свою незаконченную книгу.

Одно эссе, о Гумилеве, Юля вложила в электронный файл – и снова Новиков был восхищен. И тем, как Юля рассказывала о жизни поэта, так, будто прожила ее где-то рядом: об африканских путешествиях Гумилева, о любви и расставании с Ахматовой, о несуществовавшем, выдуманном заговоре Таганцева, – и тем, как глубоко и точно цитировала его стихи. Как ни странно, для Новикова это стало открытием: он очень неплохо знал биографию Гумилева, в свое время в Литинституте он написал работу по имажинизму, но вот стихи поэта он знал мало, да и то, что знал когда-то, помнил уже слабо. Но, пожалуй, не меньше, чем стихи Гумилева, поразило Новикова Юлино знание эпохи: умерший век оживал во множестве ярких, противоречивых деталей, обретал плоть, агонизировал, жизнь словно подходила к обрыву… «Безумству храбрых поем мы песню»^[19] – «безумство храбрых» оборачивалось кровью, насилием, ужасом, махновскими тачанками и буденновскими погромами…

Будь Юля решительней и амбициозней, она могла бы стать замечательной романисткой, намного талантливей Варвариной. Но куда бы она понесла свои сочинения в маленькой Сызрани? А если бы понесла, кто стал бы их читать? В его собственном журнале в советское время работали двенадцать ридеров и еще очень грамотные люди на непостоянной основе, совместители, а сейчас на прозе оставался один верный старый Руслан, и непонятно было, кем его заменить, когда он уйдет.

Новиков сразу же опубликовал Юлино эссе в своем журнале. Ему очень хотелось сделать ей приятное. И снова написал ей – и что он в полном восторге, что было сущей правдой, и что по-прежнему мечтает встретиться с ней.

Ждать ответа на сей раз пришлось несколько дней, и Новиков совершенно извелся. Стал бояться, что Юлия не ответит. Ведь могла же она что-то почувствовать. Он, пожалуй, написал слишком смело, нетерпение сердца его подвело.

Юрий Матвеевич вынужден был признать: влюбился, как школьник. Глупо и безнадежно, смешно. Влюбился не в живую женщину – он никогда не видел Юлию, – влюбился в фотографию, бог знает какого года, в женщину неизвестного возраста. Сколько ей – пятьдесят пять? Шестьдесят? Больше? Он знал только, что она была красива. А сейчас? Сохранилась красота или, как осенние листья, облетела? Одно только он знал твердо: она образованна и талантлива, и у нее очень тонкая душа. И еще, главное, Юрию Матвеевичу интересно было с ней.

«А может, она все поняла, догадалась и теперь вьет из меня веревки?» – Юрий Матвеевич был от природы недоверчив, да и жизненный опыт не усиливал его доверие к людям. «Нет, нет, не может быть, в этот раз я не мог ошибиться. Юля – чистая душа», – стал он успокаивать себя.

«Ну и пусть, – решил он через минуту. – На все Божья воля». В самом деле, от него ничего не зависело. Он решил покориться.

В новом письме, которое пришло через несколько дней, Юля снова прислала эссе, в этот раз о Мандельштаме, и трогательно написала, что «поэты умирают, поэтов убивают, но поэзия бессмертна». И коротко приписала, что очень хочет с ним встретиться, но что это невозможно.

«Пока невозможно», – добавила она и объяснила, почему целых несколько дней не отвечала. Оказалось, что муж ее упал на пол, и у него не было сил подняться, а она не могла его поднять, он очень тяжелый. Пришлось вызывать МЧС. И все последующие дни Юля сидела возле него, боялась, что он простудился и заболеет или снова упадет с кровати.

Новиков окончательно потерял голову. С одной стороны, он понимал, что все в их отношениях безнадежно и что нет никакого выхода, но с другой – странное нетерпение овладело им и заставляло несбыточно надеяться. Ее муж, Дмитрий, которому Юля отдавала силы, мог умереть, но ведь мог умереть и он, Новиков. Их обоих, мнилось ему, в недалекой перспективе дожидался Харон. Только Юля обязана была жить, без нее не сможет жить Дмитрий. Как ни странно, в этих своих расчетах Новиков совершенно игнорировал Ольгу Николаевну, хотя именно от нее зависело немало.

Новиков, конечно, этими мыслями не делился, хотя каждый день писал Юле письма, и она отвечала ему. Но в письмах они не касались быта и не обсуждали свои отношения. Писали о литературе, об искусстве, про Серебряный век, о путешествиях – очень скоро Новиков выяснил, что на самом деле Юля мало где бывала. В советское время не выпускали за границу, а потом, в девяностые, шла борьба за существование и было не до того. Тысячи интеллигентных людей, образованных, тех самых, что выступали за перемены и поддерживали демократов, оказались на мели. Увы, и Юля с мужем стали одними из этих людей. По интеллекту, по знаниям, по таланту они заслуживали много большего, Юлин муж Дмитрий написал целых две диссертации, но, увы, не для себя. Для новых русских. Настоящие интеллигенты редко бывают практичными…

Под влиянием Юли Новиков только сейчас задумался, сколь скудна и несправедлива российская жизнь, особенно в небольших городах. Среди Юлиных друзей присутствовало несколько писателей и поэтов. Это были странные люди, не от мира сего, Новиков постепенно с ними познакомился и, с Юлиной руки, начал печатать, однако они буквально прозябали в провинции, существовали в полной нищете. Один из них, особенно талантливый, работал, как в свое время Платонов, дворником, другой по старой диссидентской привычке служил истопником.

«Да стоит ли таких жертв литература? – возмущался Новиков. – И ведь кто их гнобит? Люди бездарные, серые…» Он сам, Новиков, на их месте давно бы бросил писать, сбежал бы хоть на край света, как сбежал в свое время Довлатов.

Уж Новиков-то знал, что и здесь, в Москве, литература – полоса почти непреодолимых препятствий. Зона особенного неблагоприятствования. Что и здесь – круговая порука. И что вовсе не талант, совсем не талант, что-то совсем иное определяет писательскую судьбу.

Новиков давно удивлялся, отчего тысячи людей продолжают писать? Зачем, кому это нужно? Просто выразить себя? Или, как мулы, мечтают о славе? Но эти люди элементарно не понимают механику, не представляют, как устроена литература. Увы, беда заключалась в том, что и он, Новиков, все меньше представлял.

В действительности Новиков не знал, что делать дальше. Конечно, Юля красива и талантлива – Бог всем наградил ее, кроме детей, – Юрию Матвеевичу очень интересно было с ней, много лет уже не было у него близкого собеседника, а тут в каждом письме открывалось новое, теплое, созвучное ему, он словно заряжался от Юли и сам становился лучше, она разгоняла его хандру. Это был настоящий роман, пусть заочный, платонический, но – роман; сердца их бились в унисон, в каждом слове – душевная близость и – страсть? Страсть они тщательно скрывали, не позволяли себе ни единого слова, но – страсть все равно прорывалась: в невинном «целую», «обнимаю», «с теплом». Слова приобретали тайный смысл, все было совсем не то, что с Варвариной. С Ольгой Николаевной все давно выгорело дотла, и много лет им было пусто и неинтересно друг с другом. Они и закрывались по своим комнатам, и разъезжали давно отдельно, и только по понедельникам и пятницам… И то все реже. В последнее время Юрий Матвеевич старался уклоняться от ночных встреч, и Ольга Николаевна отвечала Новикову тем же. Даже в Америку к дочке, когда наконец дождалась приглашения, Варварина ездила одна.

Новиков упорно мечтал о встрече. Его неудержимо влекло к Юле. И в то же время он боялся разочароваться – все фотографии, которые Юрий Матвеевич нашел в интернете, наверняка были старые, скорее всего, двадцатилетней давности, а может, и больше. Новые фото Юля тщательно скрывала. Она, словно великая актриса, жила в своем волшебном замке из грез, в прошлом, в поэзии, в литературе, так что Новиков не мог разобраться, какую Юлю он любит: прежнюю или нынешнюю? Реальную или сотканную из мечты?

Новиков знал только, что Юля вышла на пенсию. Но когда? Он не решился у нее спросить.

Вообще все было непонятно. Что делать с ее мужем? К чести Новикова, он тотчас одернул себя: Юля мужа никогда не оставит, да и думать об этом грешно. «Не думать», – велел он себе. Но, если бы вдруг им удалось соединиться, где бы они стали жить? Уехать в Сызрань? Бросить журнал? Но в Сызрани, наверное, и врачей приличных нет, а он, Новиков, разменял восьмой десяток. Здоровье начинало шалить, необходимо было думать о будущем. И знакомых в Сызрани у него нет. Переехать в Сызрань – это все равно что поселиться на необитаемом острове.