Четырехугольник

Не считая мелочи вроде чьих-то трусов в ванной, все было прекрасно – настоящий пир тела, золотые месяцы любви. Леночкина квартира напоминала Владимиру храмы в Кхаджурахо^[22] с их необузданным, бьющим через край эротизмом, – однако мысли о женитьбе в голову Левину не приходили. Вернее, приходили, но он их решительно отвергал. Во-первых, маленький монстр Миша. Он жил то ли у отца, то ли поочередно у бабушек, но самая мысль, что с этим болезненным ревнивцем когда-нибудь придется жить под одной крышей, повергала Левина в ужас. А во-вторых, он не был ревнив, но вовсе не мечтал отрастить ветвистые рога. А между тем за то время, что у него развивался роман с Леночкой, Левин обнаружил, исключительно с ее, Леночки-Фифочки, слов, целых полдюжины своих предшественников на, так сказать, любовном фронте. Сколько же их было всего и о ком еще Леночка умолчала, Левин мог только воображать.

Первым из тех, о ком поделилась Леночка, оказался старший научный сотрудник от Гильдебрандта – со слов Леночки, он, как и шеф, занимался сексологией, но, в отличие от солидного Гильдебрандта, вечно спешил, всегда находился при исключительно важных делах, забегал лишь на одну минуточку и тотчас хватался за телефон.

– Он все время смотрел на часы, так что даже как-то меня обкарябал, – сообщила Леночка. – Он редко снимал брюки. Зато пациентов у него было пол-Москвы. Одна интеллигенция. Все больше режиссеры и артисты. Недавно он поехал в командировку в Швецию и там остался. Гильдебрандт – швед, вот он и организовал.

Судя по рассказу Леночки, старший научный уехал только пару месяцев назад и, значит, еще недавно забегал, иначе откуда бы она знала про Швецию? Разве только от Гильдебрандта. Но хоть старший научный, интеллигентный человек. Не такая уж плохая компания.

Другой предшественник Левина был комсомольский вожак в пионерлагере, куда в качестве вожатой перед десятым классом отправилась Леночка. Согласно воспоминаниям Леночки, это был супермужчина, половой гигант, абсолютно безыдейный, но зато он здорово пел и играл на гитаре и за одну короткую смену успел лишить невинности сразу всех пионервожатых. «Естественно, тех, кто сумел сохранить свое целомудрие до него», – со смехом заключила Леночка.

Об этом «гиганте» Фифочка, судя по всему, все еще вспоминала с ностальгией и не теряла его из вида, но вроде бы издалека. Несколько лет он подвизался в комсомоле, создал центр НТТМ^[23], занимался обменом и обналичкой и давно стал долларовым миллионером вроде Артема Тарасова^[24]. Позже, расставшись с Леночкой-Фифочкой, Левин сам следил за супергероем: бывший комсомолец шагал по трупам, скупал активы, создавал империю, становился олигархом, взял жену из администрации президента, купил одну из самых больших в мире яхт, а заводы его дымили, отравляли землю и воду, и люди вокруг его заводов умирали от рака. Владимир Левин радовался, когда этот непотопляемый олигарх, про которого он прочитал в «Википедии», что в свое время тот очень тесно был связан с бандитами, попал в санкционные списки. Хотя – родственничек… В некотором роде…

Третьим оказался бородатый импозантный грек с острова Афродиты, куда Леночка ездила с Погоржельским перед самым разводом. Возможно даже, что этот Аполлон – таково было имя красавчика-грека – и переполнил чашу терпения Погоржельского. Но в рассказах Леночки все выглядело чрезвычайно красиво: белый песок, пальмы, Средиземное море, пятизвездочный отель, монастыри, руины, поездка в Иерусалим – Владимир Левин так и не дознался, когда же она успела и куда в это время запропастился Погоржельский.

Четвертым был Леночкин одноклассник. Он-то, по всей вероятности, и стал первым. Этот юный кавалер единственный из всех пошел по кривой дорожке, но она, дорожка, как оказалось, тоже вела в гору – талантливый мальчик поступил в театральное училище, куда была закрыта дорога Леночке, и подавал блестящие надежды, однако вскоре непостижимым образом вступил в компанию ломщиков^[25]. Оказавшись в колонии на Урале, он очень быстро освоился, попал под крыло самого Усояна^[26] и за неизвестные Леночке подвиги был коронован. В это же самое время за Леночкиного одноклассника хлопотала творческая интеллигенция Москвы, так что срок ему скостили, и в начале перестройки он оказался в столице. Леночкин одноклассник вовсе не был похож на братка – так, во всяком случае, утверждала Фифочка – опрятный, модный, он не дымил сигаретами, не ширялся, не пил и не плевал под ноги. Напротив, в скором времени он за счет общака открыл банк и его не раз замечали в правительстве.

– У него татуировка на груди, – сообщила Фифочка, – на правой стороне у него Станиславский с Немировичем-Данченко, он очень любит театр и помогает артистам, а слева, у сердца, – тут Леночка понизила голос и закончила шепотом, – у него наколот мой портрет. У него в колонии была с собой моя школьная фотография. Не как сейчас, а с длинными волосами. Вот с нее и накололи.

– А что дальше? Любовь? Когда он вернулся? – не без опаски спросил Левин.

– Нет, все давно закончилось, – поклялась Леночка. – У них обет. Они же как монахи. Им нельзя иметь семью.

«Ну, ну, – смеялся теперь Левин. – Как монахи». Он давно перестал быть лохом и кое-что знал про криминальный мир России. Немало читал в последнее время и разговаривал со знающими людьми. И пришел к выводу, что нет ничего страшнее российских тюрем, где вся власть у паханов, где мужчины насилуют друг друга, а бывшие люди превращаются в запуганных животных и где ничего не стоит стать неприкасаемым. А уж с женщинами как скоты.

Он видел их близко, но никогда – рядом. Они его не трогали и вроде относились неплохо, и все равно он так и не привык к ним. И рад был, когда все это закончилось, даже несмотря на деньги. Вот уж кто денег не жалел. Из-за какой-нибудь певички или стриптизерши кидали пачки долларов. Но и не пропускали никого…

Про пятого Леночка-Фифочка упомянула вскользь. Это был ее преподаватель из училища. С ним Леночка заключила очень даже выгодную сделку: ей не пришлось зубрить к экзаменам анатомию.

А вот шестой…

…Месяца три-четыре они прожили с Леночкой совершенно счастливо, то есть Левин приходил к ней на ночь раза три в неделю и при этом совершенно ничего не подозревал. Он находил иногда какие-то вещи: пачку сигарет, грязное белье, незнакомую рубашку в шкафу, тапочки, противозачаточные пилюли, но верил Леночке, что это приходила со своим ёбарем подруга. Она и в самом деле приходила, Левин ее встречал, такая откровенная телка, слегка вульгарная, но что-то в ней было. Она тоже нравилась Левину, причем так сильно, что как-то он не удержался. Леночка, пожалуй, знала, не могла не догадываться, да та бы и сама ляпнула. Они между собой не стеснялись. Но Леночке, пожалуй, было все равно. Для нее это был секс, только секс, не больше. Никаких, как убедился Левин, особенных чувств. Просто кошка. Хотя относилась очень даже по-дружески. В некотором роде Леночка взяла над Левиным шефство: он был разведен и бесприютен, только и знал, что работу. Да и, как бы сказать, очень долго был пай-мальчиком, правильным, скромным, отличником в школе. И в институте тоже. А Леночка-Фифочка, ох, Леночка, гетера! Да, гетера, гейша, куртизанка, блядь, звезда салонов! Фифочка! У нее везде имелись свои фарцовщики. В Москве восьмидесятых не только не было бутиков, в совдеповской Москве не знали даже это слово! Дикари! Неандертальцы! А Леночка все знала! Королева! Ей привозили одежду из Парижа! То ли иностранцы, то ли наши дипломаты.

Именно Леночка открыла ему дорогу в другой мир! В ту пору Левин носил туфли «Цебо», тяжелые и жесткие, как колодки, да еще с большой вмятиной, – ничего лучше нельзя было найти в московских магазинах. Так вот, однажды Леночка устроила ему сюрприз! Левин пришел, как обычно, после работы на Смоленскую – это был его день, понедельник, – Леночка встретила его не в пеньюаре, как всегда, и не в неглиже, что тоже иногда бывало, а в плотном бархатном халате. Она провела Левина в комнату, таинственно усадила на диван, приложила палец к губам, махнула рукой, и откуда-то из шкафа (так не могло быть, но Левину показалось, что именно из шкафа) вынырнул фарцовщик. Он был маленького роста, лет двадцати пяти, в невероятных джинсах и держал в руках сразу две коробки.

– Примеряй, – скомандовала Леночка – и, о чудо, сразу две пары английских туфель оказались перед Левиным. Он примерил: обе пары подходили идеально, кожа была тонкая и мягкая, нежная, теплая (то мог быть обман чувств, но Левин до сих пор уверен, что теплая), совсем не похожая на каменную «Цебо». Он долго мучился, решая про себя, какую из этих пар взять, ему не приходило в голову, что можно взять обе. Мучился до тех пор, пока Леночка решительно не прервала его муки.

– Ты что, Володя, ты никогда такого шика не видел? Бери обе и не раздумывай! Носи на здоровье! Какой же ты все-таки папуас, совок! Я, Володенька, сделаю из тебя человека! Во всех отношениях сделаю!

И ведь делала. В другой раз он пошил в ателье бордовый костюм. Он хотел пошить белый пиджак с черными крапинками – такой он видел по телевизору на американском космонавте, – но в ателье имелась только черная унылая ткань и еще бордовая. Он гордо пришел к Леночке, ожидая ее одобрения, а она:

– В таких костюмах ходят только где-то в очень глухой деревне. В лучшем случае в райцентре.

Настроение было испорчено безоговорочно, но он тотчас поверил ей и подчинился, больше он этот костюм никогда не носил. Он всегда доверял ее вкусу, вкус у Леночки был наследственный и безупречный, так, по крайней мере, всегда считал Левин. И в самом деле, Леночка как в воду глядела: в скором времени появились новые русские в малиновых и бордовых пиджаках – им, конечно, завидовали, но и потешалась над ними вся страна. Рассказывали анекдоты, как раньше рассказывали про Чапаева.

А часы «Ролекс»?! Опять-таки Леночка достала их у фарцовщика и торжественно вручила Левину. Потом, правда, Миша Бялик утверждал, что «Ролекс» у Левина не настоящий, потому что родной швейцарский «Ролекс» стоит десятки, а может, и сотни тысяч долларов. Вероятно, он был прав, но Леночкины часы честно прослужили двадцать лет и служили бы еще долго, если бы их не украли.

Вообще Леночка оказалась очень ценным человеком. У нее везде водились свои люди, свои фарцовщики. Левину она долго меняла рубли, деревянные, которые каждый день теряли в цене, – на американские доллары. На зелень. Хотя еще не отменили статью. Но время было уже не то, совок загибался, и на статью не обращали внимания. Он, конечно, давал Леночке деньги, деньги у него водились, – да только деревяшки и водились, купить на них ничего было нельзя, – но Фифочка стоила того. У нее зелень всегда была по хорошему курсу.

Только раз нехорошо вышло. В торговле было пусто абсолютно. Смеялись: как у Торричелли. Союз в агонии: то Тбилиси, то Вильнюс, то Сумгаит^[27], а Леночка достала американские платья. Левин их запомнил надолго: белое с зеленым, никаких других не было. Красивые платья. Все и накинулись. Подшивали, ушивали. И вот на Новый год вся компания, все женщины – все в одинаковых платьях…

Теперь ему казалось, что он совсем не собирался на Леночке жениться. И все же, если бы она захотела… Так хорошо, что хоть за одну ночь… Как там, полцарства за коня… Нет, за эту бесподобную, неутомимую кобылицу… Ведь все знал: и про рога, и что обед не сварит, и что капризна, и что на уме одни мужики. И еще тряпки. Хотя какое это высокомерное, совковое слово: «тряпки». Мнили о себе много, хотели учить мир, а сами с голой задницей… Вот и вся правда…

Да, все знал, Фифочка и не скрывала. Но все равно подумывал. Гнал от себя эту мысль, а она возвращалась. Он ее, мысль эту, в дверь, а она в окно…

И вот месяца три-четыре прошло – днем кооператив, бандитская эта качалка, расписанные подонки, быдло, мат-перемат, а по ночам, вернее, через ночь Леночка. Отрада за все его труды. И вот что обидно: она и не думала про него всерьез. Может, оттого, что без изысков? Хотя он ведь очень скоро воспринял, кое-чему научился. Или оттого, что слишком серьезный? Он не понимал тогда, и сейчас тоже… Одним словом, только легли:

– Слышишь, Володя, я выхожу замуж.

– За кого? – Он не сразу понял. Подумал: может, за него? Он не собирался, но если бы она велела… Он не знал, как мог бы поступить… Леночка из него веревки могла вить. Любовь? Наваждение? Что-то вроде того. Она завлекала его своими ночами, своей неистовостью, своим необыкновенным сексом.

– За одного человека. Он из Екатеринбурга.

Только теперь понял Левин, что – не он, совсем не он Леночкин избранник. А – кто? Почему? Выбрала другого на роль рогоносца? Или – любовь? А с ним как же? Не разберешь, кто этот другой: счастливчик? Или наоборот?

Он ведь через ночь приходил. А другими ночами, значит, особенно по выходным, никакая, выходит, не подруга. Хотя… И трусы, значит, вовсе не подружкиного ёбаря?

– Что за человек? Я его знаю? – не спросил, прохрипел. Что-то сразу сделалось с голосом.

«Почему не я?» – хотел спросить Левин, но не стал.

– Хороший человек, – проворковала Фифочка. – Да ты не волнуйся, для нас с тобой ничего не изменится. – Ее рука соскользнула вниз, прямо на сакральное место, так что Левин едва не застонал от сладостной боли.

– То есть как? – спросил он. – Как ничего не изменится?

– Он пока останется в Екатеринбурге. У него там дела. Он будет только приезжать.

– Кто он? – снова спросил Левин.

– Он бухгалтер на бандитской фирме. Они там сейчас выводят деньги, – поделилась Леночка. – Директор у них под крышей.

– Бухгалтер? – не без ревности переспросил Левин. Будь его соперник космонавтом, или летчиком, или кем там еще, он мог бы понять. Но бухгалтер? Человек в нарукавниках, сидящий за калькулятором?!

– Вообще-то он инженер. Но ты же знаешь, что инженеры сейчас не нужны. И получают инженеры копейки.

– Хоть богатый?

– Пока не очень, – сообщила Леночка. – Но они там выводят деньги с завода. Говорит, что скоро разбогатеет. Такое время, что нужно спешить!

О, это была замечательная ночь! Наверное, одна из самых замечательных ночей в его жизни! Он обожал Леночку! В том, что она была чужая жена, но принадлежала ему, Левину, – что в эти дивные ночи принадлежала без остатка, что Миша Бялик находился где-то далеко и не мог помешать ему наслаждаться с Леночкой, что его фаллос был так же тверд, как рога этого бухгалтера, в этом заключалось что-то особенное, возбуждающее, греховное, пьянящее!

Грех правил бал на Земле! Уж он-то, Левин, видел эту жизнь изнутри, видел эти рожи, эти татуировки, что становились хозяевами жизни. Вчера еще правили директора, что учреждали кооперативы прямо в сердце своих заводов и высасывали из них кровь, вчера еще командовали начальники со Старой площади^[28], а сегодня – эти!

Он включал телевизор и видел те же лица и бесконечный съезд. Жизнь явно шла не туда, иллюзии таяли, как тает весенний снег, – и только у Леночки все было прелестно! Пир во время чумы! Что же, пусть будет пир во время чумы! Леночка умела, как старый ослоухий Мидас, превращать грязь в золото!

Она сдержала слово: в их жизни ничего не изменилось. Миша Бялик прилетал на несколько дней, проводил их на Смоленской набережной в их широкой, мягкой постели, где по-прежнему витал неистребимый дух бедняги Погоржельского – это его эротические картины, фаллические фигуры на спинке кровати из слоновой кости и многогрудая Афродита кричали от любви, а Леночка была похожа на вечно юную жрицу Астарты, – прилетал и улетал обратно в свою рифейскую столицу, где чахли заводы, где воздух на годы вперед был пропитан металлической пылью, а уралмашевские сводили счета с центровыми^[29]. Улетал выводить деньги. Но деньги, сколько их ни выводили, отчего-то не иссякали.

Это продолжалось многие месяцы, так что со временем Миша Бялик, которого Левин никогда не видел, в его воображении все больше начинал превращаться в призрака, периодически прилетающего в Москву терзать Леночкину плоть. Но стоило Мише улететь, все тотчас возвращалось на круги своя и Леночка с удвоенной энергией бросалась навстречу Левину. Миша Бялик словно разжигал ее, доводил до белого каления, но никогда не удовлетворял до конца. Такое положение вполне устраивало Левина – он пользовался свободой и в то же время наслаждался по высшему разряду, – как неожиданно Фифочка сообщила, что Миша-бухгалтер переезжает насовсем, что там у него крупные неприятности и он боится за свою жизнь.

– Везет деньги, которые выводил? – спросил Левин.

– Его кинули, – сообщила Леночка. – Там очень крутые разборки. Бандиты заставили его отдать все деньги. С ними не поспоришь.

Что же, Владимир Левин был морально готов ко всему. Он знал, что никакой праздник не может продолжаться вечно и что когда-нибудь наступит конец. К тому же он начинал уставать и собирался устроить собственную жизнь. Жить в вечном треугольнике, как Маяковский, его не прельщало. Тем более что как раз в это время он со своими спортсменами открывал сразу два филиала. Но ровно через неделю Фифочка со своим новым мужем пригласили его в гости. Познакомиться с Мишей Бяликом, бывшим бухгалтером.

– Ты говорил, что у тебя есть невеста. Я ее тоже приглашаю, – сказала Леночка.

Отношения приобретали официальный характер, и потому Левин действительно взял с собой свою будущую жену. Он, конечно, ничего не рассказал ей про свои отношения с Леночкой, но разве можно обмануть женщину? А она, Светлана, была очень умная девушка. Она знала, что даже Господь Бог не может отменить прошлое, и потому сделала вид, что поверила Левину. И только много лет спустя призналась, что сразу поняла, что Фифочка – пустышка, Элизабет Тейлор московского розлива. Только как ни обижался Левин, так и звала ее всегда: Фифочка.

– Неужели все мужчины настолько глупы, что им нравится такая вот пустоголовая Фифочка? – спрашивала деликатно, «все мужчины», но имела в виду лишь одного, а именно его, Левина.

«Однако обаятельная и сексуальная», – возражал Левин в таких случаях про себя. Впрочем, со временем эта тема, о Фифочке, перестала их волновать.

Зачем его пригласили, Левин понял, только когда пришел к Леночке. Когда не отвертеться было. Неудобно. Фифочка, оказывается, знала, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок. Она, правда, знала это чисто теоретически, у нее имелось иное сильнодействующее средство, а потому Леночка по большей части кормила Левина бутербродами и холодными закусками из продуктов с Киевского рынка, изредка – каким-нибудь редкостным дефицитом. Но то – раньше, пока Левин состоял в роли героя-любовника, в этот же раз торжественный ужин готовил явно Миша Бялик, хотя и при активном Леночкином участии. Повар он оказался изумительный, вполне мог бы работать в ресторане, а уж в тот вечер Миша, кажется, превзошел самого себя. На столе стояли хинкали из телятины, телячьи языки, блины с икрой и с севрюгой – знай наших, – и это посреди голодной, дефицитной Москвы, когда даже в ресторанах кормили какой-нибудь похлебкой и больше не шли из Москвы колбасные электрички^[30], вроде бы даже ввели карточки. Да, много чего присутствовало в тот день на столе, кажется, «Киндзмараули» и коньяк, глаза разбегались; с тех пор тридцать лет прошло, а Левин, вспоминая, все еще глотал слюни. Что там были за блюда, он с тех пор подзабыл, очевидно, салат оливье, но, главное, жареная картошка. А он, Левин, обожал жареную картошку. Вот за картошку он с радостью и продался. Так, по крайней мере, потом шутила жена. Хотя ведь и пьян был, но пьян не сильно, весело. Настоящий пир во время чумы!

Теперь он смутно вспоминал: разговор за столом шел пессимистический, депрессивный, а все равно ему было весело! Больше всех говорил Миша: про какие-то деньги, которые он выводил, миллионы. Про какого-то директора, который сбежал за границу. Плакался, что в итоге получил шиш. Что какие-то крутые заставили платить дань.

Вообще, утверждал Миша, все перевернулось, как в доме Облонских. Директора, парторги – все кинулись воровать. Мишиного деда когда-то посадили за то, что он был образованный, из ненаших, и заставили строить завод заводов. Он и умер на великой стройке, не дожил до сорока. И вот теперь Бендукидзе, какой-то бывший лаборант. Все разваливается, все рвут на части, вчерашние комсомольцы становятся банкирами и директорами, никто ни с кем не может договориться, стреляют прямо в цехах. Он включал телевизор и указывал на Ельцина:

– Вы верите, что он демократ? Он просто играет на публику, а сам рвется к власти. Он за власть не только Родину, он мать родную продаст. Он крепостник по натуре. Я от людей знаю, которые видели его близко. Коммунист, он и в гробу коммунист. Сволочь.

Миша отчего-то всхлипывал и делал вывод:

– Валить надо! – Но пока он не валил, а пытался устроиться в столице. Но в Москве у него никого не было, кроме Левина, и на Левина смотрела Леночка, и во взгляде ее заключалось обещание, и Владимир не хотел ее обидеть.

«Ради родинки смуглой одной», – а тут намного больше, чем родинка. Тут – сокровенное… Сокровище… И не Багдад с Бухарой отдавал он Фифочке, а всего лишь брал ее Мишу в помощники. К тому же жареная картошка… Это сейчас из-за диабета жареную картошку запретили врачи…

…Словом, он дал согласие сразу и безоговорочно. Пожалел он только через несколько дней, все как следует взвесив. И то не очень. Он устал от этой бандитской качалки, устал от этой блатной публики. К тому же открывал еще два зала. Надеялся, что там, подальше от центра, придут люди поприличней. Но нет. И там… Время стояло голодное, время крутых и безголовых, приличные люди сидели без денег. «Вот и пусть там сидит Бялик, пусть лялякает с бандитами», – решил Левин.

Вообще-то Миша Бялик был симпатичный парень. Смазливый, кудрявый, кругломордый, ходил в спортивном костюме, как качок, однако рыхловат по сравнению с теми, интеллигентен, едва ли сверхмужчина, но что-то в нем было. Милашка. Ласковый. Нравился слабому полу. К любому умел подойти. Вот это Левина и смущало. С Бяликом все время требовалось быть настороже. С бандитами и рэкетирами он общался на их языке. На фене. Умел рассказать анекдотец, покурить с ними, поплевать под ноги, выругаться. Словом, Левин опасался. Даже стал держать дистанцию с Леночкой. На всякий случай.

Начал Бялик с того, что устроил администратором Фифочку. Она и сама просилась раньше, но Левин отказал наотрез. Для ее же блага. Незачем ей было якшаться со всякой швалью. Эти чем ниже рангом, тем нахальней. Еще и выпендривались друг перед другом. Придурки, блатные, петухи, козлы… Шушера… Могли и изнасиловать ненароком. Фраера…

Администраторши у Левина были жесткие, боевые, из бывших спортсменок, постарше. Он не сам решал, советовался, кого брать. Сам бы он не потянул. Не раз и не два приходилось обращаться к авторитетам. Опять же не сам, через спортсменов. И вот этот Бялик, не спросясь…

Захотел заработать? Или, Левину это иногда приходило на ум, специально подставлял Фифочку? Было в нем что-то такое, извращенное. Любил участвовать в оргиях. Даже Левина как-то приглашал. Будто Леночки было ему мало.

Только какой из Фифочки работник? Не успела заступить в должность, убежала по своим делам. Она всегда была занята: фарцовщики, менялы, портнихи, плейбои, красивая жизнь. Думала, деньги на ветках растут, как мандарины. Так что Левину сразу звонок от другой администраторши, Железновой.

– Владимир Ильич, убежала ваша фифочка. Я целый день одна сижу. В туалет не могу отойти. И этого нет, Миши. Зачем вы только его взяли? От него одни неприятности.

Вот так сразу: фифочка. С маленькой буквы. Что-то, значит, было в Леночке такое. Ну да, одета в заграничное, бровки, ноготочки, маникюр-педикюр, глазки – на мужчин смотрит. Откровенно так смотрит. Обычно наоборот, это про мужчин говорят, что глазами раздевают, оценивают. Ан нет, и женщины тоже. Эмансипация…

Пришлось Левину наводить порядок. Он отругал Мишу и стал уговаривать Леночку. Леночка, к счастью, не настаивала, разобралась, что работа не по ней и что публика не та, не ее ранга. Она ведь – львица, а тут по большей части шакальё. Предложила вместо себя для денег мамочку, Розу Михайловну.

Тогда и познакомился Левин с бывшей артисткой Полевой-Фельдман. Надо сказать, умная оказалась женщина, деловая, с железной хваткой. Вся в Леночку, вернее, Леночка в нее. Такая же фигура, грудь, ноги, лицо. Красавица, хотя за пятьдесят. Мишу Бялика она терпеть не могла. Отчего, Левин мог только догадываться. Фанфарон. Не такого, конечно, хотела она для Леночки…

Не будь она Фельдман, стала бы народной артисткой, а так… Хотя не все так просто. Во всем виноват оказался Познанский. Вообще-то на самом деле не Познанский, а Берг, припомнил Левин, но как-то в молодости он сумел поменять документы, за что его потом и били, когда он подал на выезд. Что, мол, двойной перебежчик, не только страну предал, но еще и собственную фамилию переменил. Что, мол, предательство заложено в нем было смолоду. Патриотические спектакли ставил, а вот… «Двоедушец» – так и писали тогда, «двоедушец» и еще чуть ли не матом. Как же, как раз самая борьба с сионизмом, делилась Леночка.

«Мог стать не Познанским, а Горским. Или Горным. От слова “берг”, то есть “гора”», – вспоминал Левин. Но как ни крутись, ни мимикрируй, а все равно псевдоним – в конце концов он устал от псевдонимов и сорвался: не только разругался с комиссией, когда не приняли его пьесу, но еще и письмо подписал – против антисемитизма и за свободный выезд. Да еще и женился на американке. То есть по советским меркам стал законченным диссидентом.

Познанского после долгих мытарств отпустили, не смогли не отпустить, но стиснув зубы и по-глупому, обо звав напоследок – и от него, и в его защиту получили в ответ десятки писем и протесты по «голосам», с той стороны, словом, отпустили со скандалом и отыгрались на Розе Михайловне. Отобрали все роли и больше не пустили на сцену. У нее, правда, был выбор, могла покаяться за бывшего мужа и отмежеваться от него, поклясться в лояльности, но не захотела. Не то чтоб она была бескомпромиссный человек, но ей было противно, и она не смогла. Или не захотела. Сделала сознательный выбор, после которого пришлось устроиться секретаршей в Утильсырье. Они с Леночкой тоже хотели уехать, но побоялись, что не отпустят. Не решились стать отказницами.

Администратором Роза Михайловна пришлась к месту. Строга. Все эти братки, шушера всякая, у нее трепетали. Боялись. Интеллигентная женщина, красивая, на загляденье, однако умела. В пьесе Бабеля комиссаршу по молодости играла с триумфом. Ну вот, пригодился опыт. Могла рявкнуть, а чаще и голос не повышала. Зато взгляд… Артистка! Настоящая комиссарша! И, главное, Левину она симпатизировала. Наверное, жалела, что Фифочка выбрала Бялика, а не его.

Да, Фифочка. Роза Михайловна так и говорила: «моя Фифочка». Снисходительно так, хотя и с любовью. Словно удивлялась, откуда у них с бывшим мужем, с Познанским, могло вырасти такое легкомысленное создание. Хотя… Было в кого. Про Познанского Леночка рассказывала, что он не пропускал ни одну юбку. Красавец с усами. Режиссер. И мама тоже… Артисты… Они играют в любовь… Это их любимые роли…

…Миша Бялик оказался ловкачом. Вроде ничего плохого он Левину не сделал, не увел бизнес, однако, доносили, изучал обстановку, подкатывался. Но завел связи, обжился в Москве и решил отделиться. Открыл сауну, а при ней ресторан. Или наоборот, ресторан с сауной. Надо полагать, что-то все же привез из рифейской столицы. Ну, повар-то он был отменный. Понимал в еде толк. Чревоугодник. А в сауну те же бандиты ходили. По большей части с проститутками. Солнцевские. Да, время такое. Начало девяностых. Самый пик реформ. Разруха. Грязь. Мальчики мечтали о рэкете, девочки шли в проститутки.

Бялик вроде хорошо начал. Говорили, близко сошелся с солнцевскими, открыл притон – к нему не только бандиты ходили, но и менты, «мусора», – да, хорошо начал, но продержался недолго: назанимал денег и проиграл в карты. Хотя, может, и не все проиграл. И тогда только одно и осталось: валить. Так они с Леночкой и оказались в Израиле. Леночка давно хотела уехать. Не обязательно в Израиль. Еврейка она была никакая: ни языка, ни истории, ни национального чувства. Просто мечтала свалить из России.

Перед отъездом Бялик едва не подложил Левину свинью. Предложил купить у него ресторан. Но Левин воздержался. Лишних денег у него не было. Да и – страшновато. Он не умел, как Бялик, ладить с авторитетами. И оказалось, что правильно сделал. Не успел Миша уехать, как ресторан с сауной бандиты забрали за долги. А через год с чем-то Владимир Левин решил посетить родину своего дедушки…

И вот, четверть века никаких вестей после той ночи…

Не откладывая, Владимир Ильич написал ответное письмо Леночке. Он действительно сильно обрадовался. Не то чтобы вспыхнули прежние желания и чувства, а ведь были, были! Но чувства оказались мертвы, однако сексуальные воспоминания будоражили его сны, так что утром он проснулся разбитым. Присутствовало больше всего любопытство: что она делает в Израиле? С Бяликом или с кем-то другим? А может, одна? Левин давно был женат, с тех самых пор, когда они расстались, и все же греховные мысли лезли в голову. Впрочем, и еще, определил Левин, одиночество. Старых друзей и подруг он давно растерял, многие разъехались по заграницам, а новых никого не было. Разве что знакомые по делам, по не слишком активному бизнесу, случались даже короткие интрижки, но все было не то, совсем не то, как когда-то с Леночкой. Имелись, правда, еще друзья в «Фейсбуке» и в «Одноклассниках», но это же чистая профанация. Никто из прежних, из друзей и давних любовниц, из однокурсников давно о нем не вспоминал, и он тоже. Даже старшая дочь из Германии писала-звонила исключительно редко. И вдруг Леночка. Не забыла, значит, эти блаженные месяцы, эти медовые, безумные ночи без сна, когда засыпали только к утру и Левин вечно опаздывал на работу. Леночка отсыпалась потом днем, а он, Левин, сидел и клевал носом в своем диспансере. И мечтал о следующей ночи…

Иногда, бывало, на рассвете их будил ревнивый Погоржельский. Хотел проверить, одна ли Леночка в своей постели? Хотел прийти? Или – мстил за безумство их ночей? Как же, Погоржельскому было от чего негодовать: со стены на Левина с Леночкой смотрел его портрет и, казалось, все видел, и к утру наливался такой злобой, что даже чернел от негодования. И Левин, чтобы не смущал этот виртуальный, пристальный взгляд, нередко накрывал портрет простыней. И все равно взгляд Погоржельского будто прожигал материю, Левин часто ощущал его на себе.