Четырехугольник

© Подольский Л.Г., 2022

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2022

* * *

Выражаю глубокую благодарность поэтессе Наталии Кравченко за разрешение использовать ее стихи в повести «Четырехугольник» и в одноименной пьесе, а также за помощь в редактировании этих произведений.

I. Повести и рассказы

Четырехугольник

Юрий Матвеевич Новиков, главный редактор московского литературного журнала, много лет не читал стихи: устал, надоело, давно разочаровался в поэзии, а оттого все передоверил безотказной Эльмире Антоновне, старой деве, у которой ничего за душой, кроме поэзии и доброго сердца, не было. В прежней жизни она поклонялась Пастернаку, ездила в Переделкино, чтобы увидеть его издалека, тайно обожала Самойлова, безответно любила Коржавина и помогала по хозяйству безбытной Ахматовой. Вообще в ее натуре было обожать и влюбляться, но по величайшему секрету, так что можно было только догадываться. Она и стихи писала очень даже недурно, но почти не печаталась. Словом, шестидесятница, но тайная, романтическая натура, и имя романтическое: Эльмира – электрификация мира. На нее всегда можно было положиться, чем и пользовался Юрий Матвеевич. Сам Новиков, хоть на десять лет ее моложе, много лет мечтал уйти, сбросить лямку, но никак не мог решиться. В литературе он считался тяжеловесом и оттого боялся, что его не поймут: ни знакомые и вроде бы приятели, которых он безотказно печатал – не просто так, конечно, а на паритетных началах, – ни в Союзе, ни жена.

Ольга Николаевна, пожалуй, первая. Юрий Матвеевич никогда не был с ней душевно близок. Брак их до некоторой степени был случайный, не из тех, что заключают на небесах, как шутил сам Новиков, литературный, без любви и без детей. Четверть века они жили под одной крышей, но каждый своей особенной жизнью, настолько, что так и остались и со временем все больше становились чужими, будто где-то между ними пролегла невидимая полоса. С годами Новиков от этого стал уставать: он больше не желал ни молоденьких поклонниц, ни самовлюбленных, не слишком умных писательниц среднего возраста, ему все меньше хотелось быть похожим на Панаева, но и муторный опыт Некрасова его не привлекал, – напротив, он все больше жаждал душевного тепла и уюта. Прижаться, склонить голову на плечо, закрыть глаза… Он пытался рыться в памяти, но не находил… Почти не находил… Все было не то или безнадежно испорчено. Им самим испорчено. Юрий Матвеевич начинал впадать в хандру: все, чему он посвятил жизнь, что казалось исключительно важным, незыблемым, что он написал, ради чего кривил душой, лгал в прошлой жизни, а ведь его считали прогрессивным, талантливым, подающим большие надежды, сравнивали то с Федором Абрамовым, то с Юрием Трифоновым, – все со временем обесцветилось, обесценилось. Оказалось не то. Многое Новиков недодумывал раньше, недопонимал, боялся признаться даже самому себе, что ему не хватает смелости, прыти, что он слишком любит себя, что чрезмерно осторожный. Совок, как стали позже говорить.

А потом все сломалось в одночасье. Казалось бы, свобода! Ан нет, писатели растерялись, замолчали. Цензуру отменили, а писать стало не о чем. Захлестнуло мелкотемье. Парадокс, но литературу перекрыла журналистика. Вместо выдуманного – настоящее…

Литература выживала, но как? Все кругом делали вид, притворялись, будто ничего не происходит. Между тем Новикову казалось, что он присутствует на похоронах. Журнал умирал. Читателей становилось все меньше, в разы. И сил что-то изменить не было. И – таланта не хватало. И начатый им роман, написанный до середины, много лет пылился на столе.

Что-то происходило и с ним самим. Устал, сломался. Юрий Матвеевич был грамотный человек. Он сам себе поставил диагноз: депрессия. Хоть в петлю лезь!

Случайно взгляд Новикова остановился на подшивке стихов, которые положила перед ним вечная энтузиастка Эльмира. Электрификация мира. Зачем? Он никогда их не читал. Скучно. Он давно устал от рифм. Слишком часто рифмы заменяют мысли. Но она с упорством старой девы всякий раз клала их на самое видное место.

 
Вы не такой, как мечталось, – не лучше,
не хуже –
просто иной.
Мне показалось, что стало чуть-чуть расстояние
у́же
между Вами и мной.
 
 
Кажется, скоро оно и совсем растает,
и до руки
чтоб дотянуться, лишь шага всего не хватает
или строки^[1].
 

В первый момент Новиков растерялся. Вздрогнул. Будто сквозь него, прямо к сердцу, прошел ток. Сквозь его тоску. Словно незнакомка из Сызрани, золотоволосая, красивая, молодая, с дивным одухотворенным лицом, с тонкими изящными руками, словно не стихи она прислала, а тайное послание ему! Ему! Будто многие пустые годы ждал он этого письма. Будто душа его, истосковавшаяся, замерзшая, ожидала именно этих слов! Именно от нее! И вот – дождался!

А ведь были у него женщины, и немало. Жена – не в счет. Черствая эгоистка, эготистка. Настоящего дарования у нее нет, но – умна, хитра, пронырлива. Заурядная, в общем-то, женщина, средненькая, талантик – так себе. Наделена, однако, необыкновенной пробивной силой. Впрочем, тут не столько сила. Деньги, женские прелести. Да, Ольга Николаевна не в счет… А ведь промелькнуло же и множество поклонниц… Как же, главный редактор! Хотя, нужно признаться, больше до того! Писатель! Имя! Лауреат! Это сейчас писатель – чудак, неудачник, а лет тридцать назад почти небожитель. И все эти девочки, мечтательницы, графоманки, но встречались иногда и талантливые, – все с экзальтированным восторгом смотрели на него. Только что видели? Человека? Мужчину? Иногда бывало! Но чаще – имя!

Да что им далось имя? Писатель… «Что в имени тебе моем?» Да, что? А ведь пусто, ничего не осталось. Как мираж… Чаще всего Татьяны и Лены… Разве что на память пальцы загибать…

А эта милашка из Сызрани, золотоволосая. Сколько ей лет? О ком это она? Слова, какие особенные слова! Юрий Матвеевич давно разучился доверять словам, но тут… Тут не могло быть фальши!

 
Зову тебя. «Ау! – кричу. – Алё!»
Невыносима тяжесть опозданий,
повисших между небом и землей,
невыполненных ангельских заданий.
 
 
Пути Господни, происки планет,
все говорило: не бывает чуда.
Огромное и каменное НЕТ
тысячекратно множилось повсюду.
 
 
«Ты слышишь, слышишь? Я тебя люблю!» –
шепчу на неизведанном наречьи,
косноязычно, словно во хмелю,
и Господу, и Дьяволу переча.
 
 
Луна звучит высокой нотой си,
но ничего под ней уже не светит.
О, кто-нибудь, помилуй и спаси!
Как нет тебя! Как я одна на свете.
 

«Неужели это о муже?»

Только теперь Юрий Матвеевич начинал догадываться, что мучило его все последние дни, недели, годы. Одиночество. С младых ногтей, с тех самых пор, как вырвался от родителей и учился в Литинституте. Среди людей, среди друзей, вот только друзей настоящих не нашлось. Собутыльники. Попутчики, или как их там… Карьера… Вот о карьере думал… О славе…

Сколько их было там, девчонок, в Литинституте. Неглупых вроде бы девчонок. И настоящих, талантливых, кто хорошие стихи писал, и графоманок. И ребят тоже. И ведь никто не пробился, никто. Печатались. Ну и что, что печатались? Положить на это жизнь? За несколько строчек – жизнь? А ведь неплохие, хорошие, замечательные даже девчонки и ребята.

А он сам? Посмотреть со стороны – преуспел. А на самом деле? Жил этим, пробиться, выскочить на самый верх, до фанатизма, до оргазма…

Когда-то Новиков начинал совсем неплохо. Издал несколько книг, и вроде даже неплохих книг – так, по крайней мере, казалось тогда. Получил премию, стал лауреатом. Но ведь и книги под нож. Устарели вместе с эпохой. С совком.

Да, было. Сам себе цензор. В Литинституте еще. Нельзя сказать, что колыбель свободы – того нельзя, и этого нельзя, и то опасно, – но трепыхались. Говорили, спорили ночи напролет. Вот тогда впервые и решил написать. Так и назвал свою повесть: «Три поэта». Название рабочее, условное. О Борисе Корнилове, Павле Васильеве, Ярославе Смелякове. Но так и не докопался, за что двух первых расстреляли, – антисоветского ничего в них не открыл. За то, что пили? Выпендривались? Так богема! Стихи писали и водку пили. Только кто не пил? Шолохов и тот: «С такой жизни запьешь!»^[2]

Однако протянул нитку – в Крым, «Жидовка»^[3] привела. И дальше, дальше. Десятки тысяч казненных. Мертвые в море, как неубитая армия. «Фурия красного террора»^[4]. Все-таки гуманитарии, кое-что читали, как ни шмонали на границе… Мельгунова…^[5] Шмелева…^[6] Толе Блинникову читал – добрый был парень, так и застрял в провинции рядовым от литературы. Не все читал, отрывки. Но сам же и испугался. Не дай бог, разболтает, а то и хуже. Спрятать негде было: общежитие, все под негласным контролем. Уж что контроль – знал, и все знали, дежурная как-то проболталась. Дураки и те догадывались. Идеологическая сфера. Оттого сам, ножницами на мелкие кусочки. Нельзя было иначе.

И потом не раз чесались руки. Серебряный век, эмиграция, революция, Париж – все не так, как в учебниках. Дон Аминадо^[7], граф Толстой, Бунин, Цветаева, Мережковские…^[8] Так и не написал ни строчки! Все в себе носил. Ждал. А ведь какие образы! Те же Кутепов^[9], Миллер^[10]. Так ведь и Пастернак сколько лет доктора своего, Живаго, держал на замке. Все в себе. Страна молчунов!

«Мы обречены на немоту.

Все с собой уносим в темноту».

Так и жили, пока в девяносто первом все не рухнуло, вся прежняя жизнь. Думали: свобода, а оказались не нужны. И он сам, и его книги, Новикова. Вместе с совком. Войнович вернулся, Рыбаков, бестия, вышел из подполья. А он, Новиков, где был, там и остался. Верноподданный… Не скандалист… Вот она, плата. Расплата…

Так ведь и в самом деле совковые книги. Лицемерил. Нельзя было без фальши.

Он давно их перерос, эти книги. Сознавал и в то же время боялся сознаться себе. Это как ребенок, когда вырастает из старых одежд. Хотел написать новое, все еще было впереди, собирался, и все никак. Закрутился. Рассказы еще туда-сюда, но роман, большой, энциклопедический… Не только люди. Эпоха. Собственный взгляд… Что-то застопорилось. Устал… Слишком рано устал… Тело – в порядке, а вот душа… Перегорела душа… Заряд закончился… В Советском Союзе – год за два.

Хотел на необитаемый остров, но где он, тот остров? Разруха в голове. Но, главное, сказать оказалось нечего. Пусто…

Юрию Матвеевичу стукнуло сорок пять, когда ему предложили стать главным редактором. Нет, он, конечно, лукавит, будто предложили. Пути искал. Ходил и просил. К самому. И не просто так ходил. Не с пустыми руками… Написал пьесу, предложил соавторство. Унижался. Посмотрите, мол, сделайте исправления…

Впрочем, тут больше всего случай. Время такое подвернулось. Перестройка…

Претендентов трое было: Васильев, Савельев и он, Новиков. Другие разбежались. В самом деле, не советское хлебное время: безденежье. Все сразу рухнуло, вся система. Сразу стали никому не нужны. Хотя, с другой стороны, – сам Новиков не застал, но рассказывали, – вызывали на ковер, как школьников, придирались к каждому слову. Чихвостили, доводили до инфарктов, чуть ли не ставили в угол. Умели. Был там особенно один такой, дядя Митя… Хам… Как же-с, идеологический фронт!

И тут тоже: Васильев, вроде как тайный диссидент. Крикливый был тип, безудержный. Когда-то чуть ли не черной сотне служил, вернее, прислуживал, но потом резко забрал влево. Так вот, никем не доказано, ни до, ни после: в «Апрель»^[11] не входил, в «Метрополе» не участвовал, но где-то там выступил. Рубашку на себе рвал. Думал, оценят, а вышло наоборот. Подозревали, хотя, вероятно, зря, будто либерал. А в Союзе терпеть не могли либералов.

Потом он заходил иногда, этот Васильев, стрелял червонцы и плакался на жизнь. С женой развелся и пил, и давно ничего не писал. Да и зачем? В молодости напечатал несколько вещей и считался перспективным, но потом все пошло кувырком. И погиб бессмысленно и страшно: спьяну угодил под электричку. Писали – перья-то не перевелись, – что будто не его одного, что будто всю российскую литературу переехала та электричка. А, мол, он, Васильев, только частный случай.

Савельев тоже не подошел. Патентованный консерватор. Охранитель. Ругал Солженицына и Сахарова. Опять же, профессиональная болезнь, пил. Только умные люди – в меру, а этот – без меры. Учитель. Назидательный такой. К тому же слишком на слуху: только проиграл выборы. Народ, особенно гуманитарный, против него скрипел: ретроград. И в самом деле: прославился охотой на ведьм. Словом, момент оказался неподходящий. Он чуть позже всплыл, дождался-таки своего часа…

А он, Новиков, как раз посередине. И тем, и этим. Не то чтобы близкий друг, но и не враг. Проходная фигура…

…Человек сам выбирает свою судьбу. Сам? Или обстоятельства? Теперь-то он точно знает: сам, но только один раз. Это как экзамен без права пересдачи. Вот он и выбрал. И – промахнулся! Или все же судьба сделала выбор за него?

Лиля. Новиков до сих пор ее помнит. Вспоминает по ночам. Ее родинки, ямочки на щеках, глаза, губы, ее аккуратные груди, соски. Мечтает. Словно она жива. Кощунственно желает. Разве можно вожделеть мертвую? Лиля…

…Недолгий случился роман в Литинституте. Концерты. Театры. Стихи писала… Любовь… Да, любовь…

Все могло сложиться совсем иначе. Но… Был ли он виноват? С этой их идеологией, классовостью, со всем этим фарисейством… Только весь как оплеванный – на всю жизнь. Руки хотел на себя наложить… Пережил… Со временем забылось. Только в интернете появляется иногда… Редко…

…Век-волкодав. Бандитский век…

Это, кажется, Брехт сказал: «Несчастна страна, которая нуждается в героях». А он, Новиков, не герой. Совсем не герой. Он и не мечтал никогда стать героем. Он – человек рациональный…

…Стихи писала. Вот и дописалась. Зато какие стихи! Только время нехорошее было, брежневское. Новиков уговаривал ее – не о том писать. О чем-нибудь безопасном. О любви, о комсомоле, да хоть про Братскую ГЭС. И не такие люди писали. Или как он, Юра, о деревне. Про русских писателей, про советских. Да мало ли о чем. Уже много чего было можно. Хотя как чуть глубже копнешь, так табу. Он ведь тоже мучился, много о чем не писал. Нельзя! Какое слово могучее: нельзя! Да, нельзя было о том, как собственного деда высылали. И как соседей расстреляли в двадцатом, прямо за околицей. Он, Юра, конечно, не мог видеть. Это бабушка – крестилась и цветы носила полевые. И – помнили люди, говорили… Шепотом говорили…

Новиков не писал, боялся, знал все правила игры, а она писала, Лиля! Хоть бы прославилась сначала, а потом… Так нет же. Стихи ее в списках ходили. Про Свободу, про это самое «нельзя», про Бутовский полигон^[12]. Дед у нее там был расстрелян. Так ведь большевик был дед. Раскулачивал-расказачивал, расстреливал направо и налево, вот и до него докатилось кровавое колесо.

Прямо из постели (а хороша была Лилечка, во всем была хороша) вытащили Новикова к оперу, студентом последнего курса, и эти самые стихи положили перед ним.

– Узнаешь? Читал?

Отпираться было глупо. На всю жизнь Новиков запомнил дрожь в ногах и пот под мышками. Резкий такой запах. Страх. Вот тогда он понял, что у страха есть запах. Еще успел подумать: «Павлик Морозов». Догадался, что и ему придется стать Павликом Морозовым. Только тот сам, по глупости, а он…

– Узнаю…

Не герой. Но и выхода не было. Не мог сказать, что не читал.

– Пиши все, что знаешь. Или – из института. Ей ты ничем не поможешь. Доигрались…

И Новиков писал, все писал. И ходил на очную ставку. Своего сексота, настоящего, они выгораживали, он мог им еще пригодиться. Хотя Новиков догадывался. Впрочем, сексот наверняка существовал не один. Но увы, так выходило, что сексот – это он, Новиков. Лиля так и решила, и не стала с ним разговаривать. Гордая. Да что такое гордость против системы?

После этого им ничего не стоило Новикова доломать. Уж что-что, а ломать они умели. Выбора у него не было. Если хочешь стать писателем, сделать карьеру – сотрудничай. А нет – значит, пропадай или уезжай, только никто тебя никуда не отпустит.

Лилю Новиков с тех пор видел всего два раза. На очной ставке и когда уезжала. Высылали из страны. Но и там – недолго. Руки у них были длинные. Дотягивались и туда. Уж что они умели в совершенстве: ненавидеть. Мстить. Всех, кто не с ними, считать отщепенцами. А Лиля продолжала писать. Не боялась. Не верила, что могут убить.

Опять же, никем не доказано, но почему-то именно у Лили в горах отказали тормоза. Как у Амальрика. А Гинзбурга-Галича убило током. И Литвиненко. А Рохлина непонятно почему убила жена.

Когда Лиля уезжала, Новиков работал в журнале. Должность он занимал маленькую – и все равно провожать Лилю казалось опасно, даже поговорить минуту, могли уволить с работы, как-никак идеологический фронт. Он догадывался, что ничего хорошего из этого не выйдет, пятно было несмываемым, хотя, видит бог, ему не в чем себя упрекнуть, мало кому удавалось не измазаться, лишь отдельным чудакам, но он пересилил себя и пошел. По молодости очень хотел оправдаться.

Но все получилось именно так, как он и опасался. Провожали Лилю только два человека. Два отвязных поэта, которые сами… провоцировали… Тоже хотели на Запад. Из остальных, а друзей и сочувствующих у Лили было много, не пришел никто. Боялись. Прощались заранее. Но разговора не вышло.

– Ты, Новиков, слабый человек. Они потому и процветают, что кругом слабые, что боятся говорить правду. Я не держу на тебя зла: это не твоя вина, скорее беда. Я тебе даже сочувствую. Хотя ты ведь далеко пойдешь, Новиков.

– Это, Лиля, не я. Все у них было готово. Не отвертеться. Я предупреждал. Тут у них чуть ли не каждый второй стучит… – Но она и слушать не стала. Все такая же гордая. В мыслях Лиля уже находилась на свободе. Новиков стал ей неинтересен. Не из того теста.

После этой встречи, последней, Новиков долго ходил как побитый. Репутация его оказалась сильно испорчена. Он подумывал, а не податься ли на Запад? За Лилей? Чем вся эта шушера, все эти Савенко-Лимоновы, мистики Мамлеевы и откровенные придурки Дугины^[13] лучше его? Там, на Западе, всякой твари по паре.

Но – не решился. Быть может, из-за женщин и не решился. Что американки? Пахнущие спортзалом феминистки. Кому он нужен там, бедный русский писатель? Со своими кошелками ехали наши ниспровергатели. А тут – замужние, незамужние, всякие. Писатели были в цене. Кто-то догадывался, конечно, что сотрудничал, ходили слухи, но… молчали. Не принято было об этом говорить. Знали, от них не отбиться.

И вот на склоне лет и вспомнить нечего – все промелькнули. Ни любви, ни привязанности особой. Имена и те не всегда удавалось вспомнить. Богема…

Женился Юрий Матвеевич далеко за сорок на известной писательнице Варвариной, однако как жил до того бобылем, так бобылем и остался. Ольга Николаевна была на несколько лет старше Новикова и хозяйка никакая, кастрюли она не переносила, зато вся в себе, в астрале, как говорила сама. Обожала себя в литературе. Новикова она почти не замечала и уже много лет только по понедельникам и пятницам подпускала его к себе.

Считалась Ольга Николаевна природной рифейкой, и по рождению, и по образу мыслей, хотя давно прижилась в Москве, – от этого в ее прозе, мелковатой и эклектической, присутствовали и Хозяйка Медной горы, и Великий Полоз, и бабка Синюшка, и Огневушка-Поскакушка, и недавние бандиты, уралмашевские и центровые, и новые русские форбсы. Писала она и о загадочных волшебных камнях, и о необыкновенных корундах, и о горных духах и чудо-мастерах. Вообще помешана на потустороннем и сказочном, чего никак не могло быть. Многие, и Новиков в их числе, писания ее считали странными и даже болезненными, но это не мешало ни ее непонятной известности, ни необыкновенной практичности. В том, что касалось премий, грантов, поддержки меценатов, дружбы с телеведущими, поездок за границу, равных ей не существовало. Варварину всюду печатали, даже за границей, и рецензенты как один находились от нее без ума, хотя, видит бог, имелось множество авторов лучше ее. Но их отчего-то не замечали. Вообще ее проза казалась Новикову искусственной и надуманной, но, главное, ни о чем. Не то чтобы Юрий Матвеевич ей завидовал, все же супруга, но…

Таинственные свои связи Варварина пуще ока берегла от посторонних глаз, так что Новиков только лет через пять докопался, что главный ее спонсор – бывший гражданский муж и по совместительству олигарх Катин, с которым Варварина по-прежнему поддерживала очень тесные отношения. Настолько тесные, что Юрию Матвеевичу казалось впору подавать на развод. Хотя, с другой стороны, у Катина к тому времени имелась прелестная юная супруга, которую он, не жалея денег, раскручивал в качестве телеведущей.

Он, этот бывший, Катин, имел самые близкие отношения с литературой: состоял в учредителях и спонсорах всех главных премий, которыми награждалась Варварина. Он же, как оказалось, оплачивал рекламу и издание ее книг: статьи в газетах, многочисленные рецензии и выступления на телевидении, в гордом одиночестве и в окружении таких же, как она сама, придуманных звезд.

– А мне ты не хочешь помочь? – как-то слегка подшофе спросил Новиков. – Я, чай, тоже не последний человек в литературе. Тоже лауреат, еще советского времени. Прощелыга твой банкир, не обеднеет. Ведь графоман, ну, чистый графоман. Предлагал мне хорошие деньги за публикацию в журнале. И я бы, грешным делом, взял, не святой, но есть же для всякой бездарности предел.

– С тех пор он про тебя и слышать не хочет, – пожала плечами Ольга Николаевна.

– Ревнует, – засмеялся Новиков. – Все-таки родственник. Как говорили римляне, через это самое место. Сакральное.

– Ты не смейся, – обиделась Варварина. – Он не бездарный. Он любой текст может купить, ему не нужно писать. У него другой дар!

Пришлось Новикову осознать, что любовь любовью, хотя какая тут любовь, а денежки врозь. И слава тоже. Слава, наверное, особенно. При этом смотрит на него свысока, с ощущением превосходства, а с чего бы? И плевать ей, что Новиков замыслил гениальный роман про Серебряный век, грандиознейший, не чета ее доморощенным «Корундам» и потешным через сто лет «Красным и белым».

Печатать, однако, Ольгу Николаевну приходилось регулярно. Выбрасывал других и ставил Варварину. Не читал – давно не читал, не интересно, но ставил. Не мог отказать. Не только жена, но и имя.

Ольга Николаевна, правда, не оставалась в долгу. Сама она редко что-то редактировала, не любила черновую работу, но всюду у нее находились приятели и знакомые – от агентов до издателей, – а рецензенты так просто готовы были расшибиться.

Когда-то с Ольгой Николаевной встретились они на книжной ярмарке в Нижнем. То есть и раньше были знакомы, но шапочно, пересекались изредка в ЦДЛ^[14], бывало, произносили несколько слов, и Юрий Матвеевич тайно (но разве можно скрыть такое от женщины?) пялил глаза на ее красивые, стройные ноги. И еще писатель Кротов хвастался, будто у него с Варвариной был недолгий, но бурный роман. Впрочем, скорее не роман, а трехактовая интрижка. Мол, тот еще темперамент, Мата Хари. А тут – торжественный банкет, вино, стихи, проза, и Новиков, слегка пьяный, первым из писателей решился подсесть к знаменитости.

В тот вечер он был красноречив, как Цицерон, стихи – от Лорки до Гамзатова и от Фета до Юрия Кузнецова, как из дырявой кошелки, сыпались из него – сказывалось литинститутское прошлое. Затем он перешел на трагический Серебряный век – в самом деле трагический: кто расстрелян, кто с сумой, кого уморили, кто сам наложил на себя руки, только самые удачливые тихо умерли на чужбине. Ольга Николаевна, раскрасневшаяся, растаявшая, поощрительно улыбалась, так что к концу вечера Новиков, не стесняясь, все больше, все сильнее обнимал знаменитую. Так, в обнимку, хмельные, они едва добрались до гостиницы.

Новиков вошел к ней и торопливо стал расстегивать платье. Груди у нее оказались стоячие, красивые, с большими сосками. Новиков припал к ней, к своей Афродите, стал целовать, он изнемогал от желания, будто безусый юнец. И она – Ольга Николаевна оказалась женщиной опытной, бывалой.

Позже Новиков ревновал ее: и к бывшему сожителю, олигарху, и к другим, и всякий раз переживал, когда она ездила без него на разные фестивали и конференции. Воображал, да что воображал, знал буйный литературный народ. Сначала неумеренно пьют, говорят высокие слова, читают стихи, а потом… Любовь, вот что потом. Кто как, конечно. Но Ольга Николаевна не из смирных. Одно слово, богема…

В тот раз все было совершенно замечательно. Невообразимо, невозможно! «Сучка, сучка, – вспоминал он потом, и сердце начинало колотиться. – Сучка»! Но это – четверть века назад.

Она была умелая, жадная, баба что надо, так что к утру Новиков выдохся. Проснулся он поздно, с трудом разлепил глаза, опоздал к завтраку и едва не пропустил встречу с читателями. Да уж какая там встреча: Новиков был явно не в себе и нес, что называется, пургу. В гостиницу он вернулся к обеду и, как сумасшедший, с воскресшими силами кинулся в номер к Варвариной. Но, увы, Ольга Николаевна оказалась не одна. Рядом с ней на кровати сидел писатель Сергиенко, совершенно бездарный, к тому же имевший нехорошую репутацию тусовщика и волокиты. Новиков хотел с ним подраться, но тут увидел еще двоих. Вся компания сидела с сигаретами и распивала коньяк.

– А, Юрочка, – приветствовала Ольга Николаевна так, будто это не Новиков проснулся сегодня утром в ее постели, и поощрительно улыбнулась. – Вы знакомы?

– Слегка, – сквозь зубы процедил Новиков. – Александр Васильевич, автор знаменитого «Государева преступника»?

Книгу эту Сергиенко написал много лет назад. В свое время он учинил громкий скандал из-за того, что его роман, по отзывам весьма слабый, остался без премии, и с тех пор ничего не писал и не публиковал, но регулярно мелькал в разных литературных тусовках и всюду рассказывал, что вот-вот закончит нечто совершенно великое. Что, мол, раньше было нельзя, но он все равно секретно собирал материал.

Но что мог делать этот пьяница, балабол и бабник в обществе Ольги Николаевны? С какой стати она терпела его? До конца фестиваля раздосадованный Юрий Матвеевич не отходил от Варвариной ни на шаг. Сергиенко тоже крутился где-то рядом, но, слава богу, обошлось без драки, и предпочтение было оказано ему, Новикову, так что и вторая ночь была его, и третья тоже, и в Москву Новиков вернулся вымотанный до дна и отсыпался целые сутки.

С тех пор они периодически встречались в течение нескольких месяцев. Нельзя сказать, что их отношения сложились безоблачно, напротив, чем больше Новиков узнавал свою Венеру, тем больше колебался. Ольга Николаевна то хитро приближала его к себе, то не очень деликатно отдаляла. У нее наверняка существовала вторая жизнь, плотно закрытая от Новикова. Она, вероятно, как и он, тоже испытывала немалые сомнения. С ней вовсе не было так комфортно, как с какой-нибудь молоденькой поэтессочкой, которая таяла от одной мысли, что перед ней главный редактор известного журнала и лауреат и что он может напечатать ее стихи. Но, с другой стороны, Варварина была известная писательница, при деньгах, могла быть Новикову исключительно полезна, и – все эти девочки не стоили этой изощренной блудницы в постели. Новиков догадывался уже: вовсе не золотым своим пером всплыла Варварина на самый верх. И все ее фарисейство, все манерничанье, вся многозначительность – ну, нужно же было что-то выложить на стол. От этих мыслей Новиков испытывал нехорошую ревность, однако, странно, ревность не отталкивала, а совсем наоборот. Он рвался стать победителем, взнуздать эту дикую, хитрую, себялюбивую, так до конца и не объезженную кобылицу.

У Юрия Матвеевича, правда, бывали опасения, что он не справится с ней, что при случае, а случай всегда подвернется, эта женщина наставит ему рога, но, удивительно, это еще сильнее притягивало к ней – в этом заключался спортивный азарт, а может, и что-то болезненное, гипосексуальное, мазохистское. Он утешал себя: «Все мы имеем право на свои извращения!»

Юрий Матвеевич сильно колебался, а решилось все в один миг.

– Юра, – он почувствовал, что она волнуется, но взгляд ее был испытующим, холодным, они оба едва отдышались после очередной близости, в изнеможении упав на подушки, – Юра, меня приглашают во Францию. Премия, очень даже престижная. Приглашают… с супругом. Я, конечно, могу одна, но… Тебе очень подойдет фрак.

Дело было не во фраке и не во Франции. Новиков уже бывал у пожирателей лягушек, и даже не один раз. Видел и Версаль, и Лувр, и замки Луары, и гулял по Елисейским Полям. В первый раз возили еще в советское время, и он, Новиков, писал потом подробный отчет про себя и про других. Однако предложение было сделано и нужно было отвечать. А он, Новиков, вовсе не хотел Варварину обидеть. И тем более потерять.

Да, так, хотя казалось странно, были любовниками, и он печатал ее в своем журнале, и все равно: Варварина. Оля, Олечка, Оленька – в минуты тепла, а про себя по-прежнему Ольга Николаевна, что-то зациклилось в нем, какой-то рудиментарный механизм, уж очень давила авторитетом. Ей требовалось поклоняться, дарить цветы, требовалось восхищаться ее писульками, признавать ее гениальность. Рифейская Жорж Санд. Хотя он, Юрий Матвеевич, был на голову выше. В одну минуту мог расчеркать любой ее текст.

Характер у Варвариной был трудный. Нарцисс в юбке. Всю молодость терпела, ждала, плакала. Тихий ангел. Как кошечка, прятала до времени коготки. И вовсе не пером, не талантом… Но сучкой оставалась манящей и в свои почти пятьдесят. Знала, что еще недолго. Умна. Недаром вокруг нее всегда вились мужчины. И олигарх Катин, бывший ее – кто? Муж, любовник, содержатель, партнер? Ебарь? Разошлись, а все еще облизывался. Гарем развел, а с Варвариной в дружбе. Новиков никогда их не ловил, да и не мог бы, но что-то по-прежнему между ними было. Новиков видел его вблизи: мужчина как мужчина, длинношеий, как жираф, взгляд холодный, высокомерный. Так богатые смотрят на бедных, успешные – на неудачников. И этот, Сергиенко, тоже крутился вокруг нее. И другие. Как мухи на мед.

В Париже все было замечательно. Белые сорочки, фраки, речи, застолья, на книжной выставке очередь к Варвариной. «Да что ж она такое?» Новиков никак не мог взять в толк. Пишет бездарно, а… Ну точно, все точно про голого короля. Читателю можно всучить. Читатель купит и поставит на полку.

Главное, он, Новиков, стоял и улыбался.

В Париже первая кошка пробежала. Хотя нет, наверное, раньше.

– Я вижу, Юра, ты не рад за меня?

– Рад, – сказал он через силу и попытался улыбнуться. – Скромный муж великой жены.

– Нет, не рад. – Варварина серьезно обиделась. А между тем никогда не прочла ни один его рассказ, ни роман, тот самый, что Новиков много раз начинал и бросал. Тот самый, про Серебряный век, который он собирал буквально по крупицам. Правда, и он никогда не читал ей отрывки. Разве лишь однажды, в самом начале. И увидел: ей не интересно.