Привидения живут на литорали. Книга вторая

МУРЕНЫ И ИХ КОММЕНСАЛЫ

Мурены – ночные животные, и днём не охотятся. Не с этой ли чертой жизни связана их миролюбивость при встрече с пловцами? Рядом с укрытием мурены можно встретить беспечно плавающими самых различных рыб, многие из которых ночью пойдут ей на ужин, но осьминогов – лакомства мурен – пока не видно. Да их и заметить-то трудно, так умело они маскируются, прячась в щелях. Лакомство лакомством, но приличных размеров осьминог не только может дать достойный отпор, но и умять саму мурену. Конечно, если мурене удается ухватить его сзади, не со стороны ног, тогда путь осьминогу один – ей в желудок. А вот если они сошлись голова к голове, одолеть может и осьминог. Он ухитряется раздуться настолько, что, орудуя клювом и ногами, упакует и метровую хищницу в своём безразмерном желудке, как бы та ни пыталась освободиться от него, сталкивая единственно возможным способом – узлом завязанного тела.

Я охотился в окрестностях Адена – местах довольно освоенных поколениями любителей подводных приключений. Но это днём, а вечером на закате появлялись совсем другие обитатели, их то я и ожидал. И дождался. На скалах, то тут то там, не спеша стали возникать лангусты. Это происходило не только бесшумно – это естественно, какой шум под водой, но и настолько незаметно, что казалось, лангусты не выползают из своих дневных убежищ, а таинственно и необъяснимо метафизируются из ничего, как кролики и голуби из шляпы фокусника.

Приметив наиболее аппетитного, я прицелился, выстрелил, и добыча, сбитая с камня, бессильно кувыркаясь, стала опускаться на дно. Подтягивая гарпун для перезарядки, пришлось на мгновение отвлечься. А когда я снова обратил взор на место падения добычи, ничего не увидел. Всего-то глубины метра два, и спрятаться негде в небольшой выемке, поросшей мелкими водорослями… Куда упал лангуст? И конкурентов не видно. Что за чудеса, куда он мог деться? Я начал детально, чуть ли не по сантиметру, осматривать дно.

Ничего, кроме останков чьего-то пиршества – обломков двух усов лангуста. Я бы так и оставил попытки найти свою добычу, если бы эти обломки вдруг не зашевелились и не поползли в сторону ближайшей щели. Пришлось нырнуть, чтобы подробней разглядеть чудо природы – самодвижущиеся усы. И лишь вплотную приблизив маску к усам, я увидел, что весь лангуст был объят растянувшимися междуножными перепонками осьминога, и в то время, как часть ног работала над дальнейшим перемещением жертвы в желудок, остальные споро уносили головоногого в укрытие…

Я оплываю испещрённый полостями камень и примечаю ципрею тигрис, лежащую совершенно открыто, даже не задрапировавшуюся мантией. Удивившись, что её никто не нашёл раньше меня, ныряю за ней, протягиваю руку. В маске обзор сужается, да я признаться и не мог видеть ничего другого, кроме прекрасного моллюска, но что-то заставляет поднять голову. Сразу же за ципреей, из-под основания камня, чуть ли не на полметра высунулась и не спускает с меня взгляда мурена мраморно-леопардовой окраски и толщиной с бедро взрослого человека. На самом-то деле она тоньше, просто пугая меня увеличивается в объёме, раздувается. Забыв о ципрее, притормаживаю: как же поступить? Но, пугнув меня, мурена не собирается бросаться в погоню, а, покачавшись немного, прячется в расщелине и пристально смотрит оттуда, как сова из дупла, немигающими глазами. Мне и хочется и колется; решаюсь, ныряю и, держась как можно дальше от мурены, вытягиваю руку, цапаю тигриса и снова наверх.

Вот благоприятный случай познакомиться поближе, сам идёт в руки. Набрав побольше воздуха, опять отправляюсь под воду. Рот мурены полуоткрыт, и на фоне шиловидных, несколько загнутых внутрь зубов я примечаю некое шевеление. Что-то полупрозрачное мелькнуло между ними и скрылось. Мурена ещё шире раскрыла пасть, чуть подвинулась ко мне, попав головой на освещённое место, и тут же из её рта облачком пара выплыла креветка и повисла рядом. Стали хорошо видны её более тёмные внутренние органы, конвейерная пульсация жабр; словно сомневаясь, что же делать дальше, креветка посеменила приопущенными паучьими ножками, развернулась, показав мне веерок хвоста и, плавно приспустившись на голову мурены, лёгкими касаниями посунулась по её телу вдоль спинного плавника, скрывшись в темноте пещеры.

Как загипнотизированная, мурена медленно закрыла рот, стряхнула оцепенение и стала снова выдвигаться мне навстречу. Я понял, что помешал креветке провести до конца процедуру очистки тела мурены и полости рта, и что пора откланиваться.

Целое семейство креветок, так же, как и рыб, освоили функцию «чистильщиков», без всякого опасения бесцеремонно ползая по телу рыб, нуждающихся в избавлении кожи от паразитов и отмирающего эпителия. При выполнении этих гигиенических процедур они смело забираются даже в услужливо распахнутую пасть для очистки зубов и полости рта.

Есть сведения, что некоторые крупные рыбы, в том числе и мурены, просто не могут существовать без таких добровольных санитаров. Каким образом происходит заключение договора, кто первым проявляет инициативу, пока не очень ясно.

Такие симбиотические пары рыба – креветка есть и среди других видов этих животных. В Мукалле, где я практически каждый день мог посвятить себя морю, рядом с «моей» бухтой за небольшим мыском располагалось довольно обширное песчаное мелководье. Оно не интересовало меня, и я почти всегда старался проскочить его, не очень приглядываясь к серым и невзрачным обитателям этой водной пустыни.

Как всегда, помог случай. Я уронил нож, и он упал рядом с небольшой норкой в песке. Глубина небольшая, нож никуда не убежит. Присматриваюсь – из норки показывается креветка, сложенными вместе клешнями (словно держит их в муфте) толкающая перед собой горстку песка. Ну, прямо микробульдозер! Я и глазом не успел моргнуть, как она развернулась, исчезла в норке и снова появилась с такой же порцией.

Рядом, прямо на пороге этого дома лежал и хозяин – бычок. Такое у них разделение труда и обязанностей: подслеповатая креветка следит за состоянием квартиры и неустанно «прибирается» в ней, бычок сторожит вход, охотится, предупреждает креветку об опасности и обеспечивает кормом. Много ли ей надо? А крох с обеденного стола хозяина хватает и уборщице.

Правомерно было бы такое разделение труда между самкой и самцом бычков, но природа придумала именно так. «Уборщиц» содержат как самки, так и самцы.

В дальнейшем я не однажды проплывал над их общим домом и всегда наблюдал одну и ту же картину: бычок на стрёме, креветка – вся в делах, хозяйничает.

Однако не одни мурены облюбовали полую скалу, рядом из расщелины торчат усы скальных лангустов. Подобно всем ракам в случае опасности они пятятся назад, пряча тело в укрытие, тревожно шевелят усами, издавая при этом резкий скрип давно не смазываемых дверных петель. Ну как не подёргать такие усы? Дёргаю, конечно. Но почему удерживаются от нападения мурены? Сколько раз я видел их мирно сидящими друг возле друга! Видимо, по каким-то признакам лангусты знают о том, что мурены сыты и никого не тронут.

Завеса водорослей выстилается то в одну, то в другую сторону и последовательно открывает-скрывает небольшое отверстие, рука хоть и с трудом, но протиснется. Оно неглубокое, по всей его ширине, перекрывая вход, простирается какая-то пленка, усыпанная по перламутрово-лиловому полю синими и коричневыми с белым звёздочками-пятнышками. Плёнка сжимается и расширяется, звёздочки пульсируют, переливаются, бледнеют, почти исчезают и снова ярко вспыхивают. Озадаченный, с разных сторон оглядывая камень, пытаюсь уразуметь, что бы это могло быть?

Трогаю это «нечто» пинцетом, оно на первых порах сжимается настолько, что становятся видны боковые стенки укрытия и простирающееся в нём в обе стороны явно живое существо. Затем «нечто», пугая меня, раздувается, выпучиваясь из отверстия, но долго находиться в таком состоянии, видимо, не может и снова сникает, как проколотый воздушный шарик…

Оставлять непознанным столь интересное животное не в моих обычаях. На правой руке у меня всегда перчатка, ею я и вцепляюсь в эту штуковину, чувствуя мягкую и в тоже время упруго-скользкую поверхность. Левой рукой и ногами изо всех сил упираюсь в камень, пытаюсь вытянуть удивившее меня существо. Мы оба пыжимся, кто кого… Ума не приложу, чем оно там может держаться!? Наконец чувствую маленькое послабление, существо поддаётся, подаётся настолько, что я вцепляюсь и левой рукой.

Не знаю, чем бы кончилось наше единоборство, если бы всё происходило на глубине, но я стоял на камне, и только руки и ноги находились в воде, поэтому очередная волна, навалившись всей тяжестью, помогла мне. Существо вдруг сдалось, прекратило борьбу, обмякло, и, как морковка из грядки, выдернулось из убежища. Не ожидая внезапной подмоги от моря, я потерял равновесие и повалился на спину, успев заметить, что держу в руке мурену, извивающуюся с намерением, куда бы половчей вцепиться. Я тут же разжимаю пальцы, и она по инерции улетает неведомо куда.

Потрясённая таким наглым обращением, мурена, вероятно, успела предупредить остальных, – спасайтесь, наших бьют!

Из-под камня вдруг поползли, оглядываясь на меня, ещё несколько мурен различных размеров и расцветок. Отплыв немного в сторону, они останавливались и снизу вверх вопросительно разглядывали меня: убегать дальше или опасность миновала? Очень уж им не хотелось покидать насиженное местечко!

Мурены – неважные пловцы и не образуют стай. Чем старше мурена, тем больше ей по нраву одиночество в отдельном убежище где-нибудь среди камней, в подводных гротах, в полостях у основания кораллового рифа, в выброшенных человеком трубах, автомобильных скатах, банках, коробках… В некоторых очень уж удобных для жилья и вместительных укрытиях они собираются вместе, но это не стая, так как стая характеризуется единством поведения составляющих её особей, их одноразмерностью, неразделимостью в любых ситуациях. Мурены же в случае необходимости сменить место не плывут, а проскальзывают, просачиваются по-змеиному между подводных препятствий. Застигнутая на открытом месте мурена не скрывается, а останавливается и выжидающе смотрит на преследователя, упреждая его действия. Увидев её прямой и не обещающий ничего хорошего взгляд, желание преследовать как-то само собой исчезает…

Возможно, камень, лежавший на стыке течений, был не только общежитием различных видов и размеров мурен, но и служил местом, откуда удобнее всего нападать на проплывающих мимо рыб. Вероятно, поэтому они и не торопились уплыть подальше.

Сами мурены не являются объектом специализированного промысла или даже любительского рыболовства, хотя по некоторым данным их мясо довольно приятно на вкус. Дело в том, что в уловах наших судов они практически отсутствуют, так как живут в скалисто-коралловых биотопах где мы не тралим; а население прибрежных стран северо-западной части Индийского океана исповедует в основном мусульманскую религию, запрещающую употреблять в пищу не только свинину, но и мясо рыб, не покрытых чешуёй.

СОВМЕСТНАЯ ОХОТА

Скажите откровенно, часто ли вам доводилось плавать вечером, тем более ночью в незнакомом месте, испытывали ли вы при этом как днём желание нырнуть и побродить среди коряг и водорослей? Если доводилось, то вы поймёте моё состояние, ту вроде бы беспричинную жуть, как ночью на кладбище, которая наваливается отовсюду, и хочется непременно оглянуться, и со всех сторон ожидаешь неведомой напасти и всякая чертовщина лезет в голову.

Оставив на песке полиэтилен с фотоаппаратурой и переборов в себе оторопь, вползаю в воду, на всякий случай, сам не знаю какой, достаю нож. Я спешу, помня, как скоротечны тропические сумерки. Заходящее солнце даёт мало света и на земле, а мне очень хочется на прощание заглянуть к муренам, возможно, удастся подсмотреть, как они охотятся.

Против ожидания, вероятно оттого, что присмиревший океан не взвеивал со дна песок, а дневная муть осела, под водой оказалось гораздо светлей и виделось, к моему удивлению, дальше, чем днём. Мимо меня проплывали стайки каталуфов – мелких плоских рыбёшек, обитающих в пелагиали где-то за рифом; днём их здесь я не видел. Сейчас они собирались в клубок, прижимались к выемкам и, вяло пошевеливая плавниками, зависали в воде. Я узнавал памятные по дневному посещению камни и коралловые массивы. Вот в зыбистой подводной дали уже затемнел камень с муренами, как вдруг странная, плохо различимая на фоне дна, словно бы двухголовая и горбатая рыба, явно кравшаяся меж камнями, привлекла моё внимание. Я нырнул и пригляделся, пытаясь определить этого сумеречного монстра, одновременно поражаясь мертвенности, затаённости пейзажа, не оживляемого причудливыми силуэтами разноцветных рыб. Они куда-то попрятались, а вместо них появились другие. Крупные летринусы промелькнули рядом, а вдали проплывали ещё какие-то сизоватые тени, неопределимые на таком расстоянии.

«Монстр» неторопливо подплыл-подполз к расщелине, призадумавшись, остановился и внезапно стал уменьшаться, постепенно превратившись в обыкновенного каменного окуня, одного из тех, к кому я заглядывал в убежище днём. Тут только я прозрел и сообразил, что он плыл вдвоём с муреной, тандемом, держась сверху у самой её головы. Небольшая, около семидесяти сантиметров, мурена, не задерживаясь, скрылась в щели, а окунишка, чуть побольше ладони, остался снаружи. Неожиданно он метнулся в сторону к другой щели и что-то там произошло… Что? Я не понял. Но окунь привсплыл над грунтом, а из щели выползла мурена. Она посмотрела на окуня и заструилась дальше, а он снова пристроился над передней частью её туловища.

Не теряя их из вида, припадая к камням, отталкиваясь ножом, я следовал за ними. Вскоре мурена снова вползла в довольно обширную полость, окунь последовал за ней, но дальше хода ему не было, и из полости высунулся его хвост, а затем и грудные плавники, окунь отрабатывал назад, но голова его по-прежнему оставалась в полости.

Я тоже попятился, до тех пор, пока не сместился таким образом, что мне стал виден и хвост окуня, и его голова, закрывавшая вход в полость. Сумерки неостановимо сгущались, под водой стемнело, и я подполз ещё ближе. В этот момент какая-то рыбёшка попыталась вырваться из укрытия, но увидев окуня метнулась назад и оказалась в пасти подоспевшей мурены.

Я приподнял голову и снял маску, делать под водой больше нечего. И хотя на фоне светлого неба на западе ещё золотились отроги дальних гор на полуострове Литл-Аден, сумерки густели с каждой минутой, пора было возвращаться.

ЛЕГЕНДА О МУРЕНАХ

Теперь, когда мы немного ознакомились с поведением и нравом мурен, следует развенчать одну легенду, в той или иной форме кочующей из книги в книгу при любом упоминании об этих рыбах. Правда, задолго до меня это сделал Пьер де Латиль в своей работе «Подводный натуралист», изданной во Франции в 1951 году и посвятивший этому целую главу – «Морские угри и мурены, или как создаются репутации».

Но даже после того, как Латиль расставил все точки над «i», тем самым закрыв вопрос, раз от раза миф о кровожадности мурен все же всплывает самым причудливым образом. Скорее все же миф о кровожадности развращенных римских патрициев, которые додумались откармливать мурен рабами.

Итак, дадим слово Латилю. Поведаем о том, как создаются легенды, и каким образом угри превратились в мурен, пожирающих рабов.

Начало всему положил Сенека. Вот, что он пишет: «Однажды, когда божественный Август обедал с Ведием Поллионом, некий раб разбил дорогую вазу. Ведий приказал схватить его и предать смерти необычным образом. Его должны были бросить огромным muraenae, которые жили в рыбном пруду. Раб упал к ногам Августа с мольбой не о том, чтобы пощадили его жизнь, а о том, чтобы ему позволили умереть иной смертью. Август возмутился жестоким новшеством и приказал освободить раба, принести и разбить перед ним все вазы в доме и засыпать землёй рыбные пруды. Так вот Август поправлял своих дружков, используя свою власть на благое дело. Что за блажь посреди пира тащить людей на смерть, на растерзание, на мучения нового рода?»

Латиль иронически отнёсся к этой истории, видя в ней профессиональный подхалимаж Сенеки, место которому в «официальной биографии Августа». «Теперь-то мы знаем, – пишет Латиль, – что вопреки высокому уровню нравственности, проповедовавшемуся им в своих книгах, Сенека не был бескомпромиссным в отношении чистоты своих идеалов, и данный рассказ следует воспринимать с толикой скептицизма, особенно потому, что, весьма вероятно, он приукрасил его, чтобы представить должную иллюстрацию к своему трактату „О гневе“. Но в любом случае, он говорит только о намерении, а не о свершившемся факте. И если бы это действительно совершилось, то это было бы „жестоким новшеством“ (novitatis crudelitatus), мучением „нового рода“ (novi generi)».

Иными словами, в то время никто никогда не слышал о таком наказании раба, и мы можем быть совершенно уверены, что после вмешательства Августа эта жестокая причуда никогда больше не возникала.

Но через пятнадцать лет в трактате «De clementia» Сенека возвращается к этому рассказу, перевирая ранее изложенные им же факты, чтобы они соответствовали его новому тезису. «Кому Ведий Поллион был более ненавистен, чем своим рабам? Он, кто откармливал своих рыб человеческой кровью и бросал тех, кто не угодил ему в пруд, полный настоящих змей. О, человек! Заслуживающий тысячи смертей за то, что приберегал для своего стола тех рыб, которым он давал на съедение своих рабов, или за то, что содержал рыб для того только, чтобы кормить их таким образом!»

«Испорченный телефон» начал работать. Через пятнадцать лет наметившееся преступление стало свершившимся. И не только Сенека в своей более поздней книге представляет дело таким образом, что, подразумевается, этот акт не был единичным случаем, и что Поллион привычно это делал: «он откармливал своих рыб», «бросал тех, которые совершали проступок против него». Вдобавок обвинение в косвенном каннибализме – «он приберегал для своего стола тех рыб…» И в завершении нам говорят, что презренный Поллион держал рыб не для какой иной цели, кроме как для того, чтобы совершать такие гнусные жестокости.

Но на этом дело не кончилось. Немного погодя та же история снова всплывает на поверхность, на этот раз под пером Плиния Старшего: «Благородный римлянин друг божественного Августа имел обыкновение бросать рабов, которых он осуждал на смерть, в пруды полные muraenae не потому, что недоставало обычных диких зверей для такой цели, а потому, что именно это зрелище – человека, мгновенно разрываемого на куски, доставляло ему удовольствие» (Естественная история,1Х, 39).

Так шаг за шагом раскручивается перед нами байка, самый настоящий фейк. И если античные авторы позволяли себе вольности с фактами, достоверность которых нетрудно было проверить, то что ожидать от современных, когда всё бывшее и не бывшее скрылось во тьме веков?

Французский Большой Энциклопедический Словарь, знаменитый Ларусс, без тени сомнения сообщает: «Достоверно, что этот кровожадный обычай был распространён среди римлян».

Латиль удивлён: «Просмотрев всю латинскую литературу того времени на предмет мурены, я могу лишь изумляться „достоверности“ г-на Ларусса».

Другой наш современник – писатель, хорошо известный подводный охотник Бернард Горски идёт ещё дальше и пишет о «садизме человека, способного дать приказание о такой мучительной казни, изощряющегося в том, что сначала он морит рыб голодом, а потом льёт кровь в бассейн с тем, чтобы мурены рассвирепели от голода и злобы, прежде чем бросить им жертвы».

Да что писатели! Может оконфузиться даже человек науки, когда не удосуживается обратиться к первоисточникам. Ихтиолог Луи Руль в своей книге «Рыбы и живой мир воды» (том 2, с.1730) пишет: «Рабовладельцы обрекали на смерть тех, кого хотели наказать, и смерть путём утопления была простейшим и самым скорым способом избавиться от них. Отсюда оставался лишь шаг до того, чтобы кормить рабами мурен, и этот шаг был сделан».

Так к чему же сводится суть дела, если вообще в этом деле есть хоть сколько-нибудь правды? Римский рабовладелец разгневан тем, что одна из его наиболее ценных ваз разбита неловким рабом и угрожает бросить виновника на съедение рыбам. Но не осуществившаяся на деле угроза реализуется под пером писателей, и тем ярче, чем дальше от дней минувших…

Но Бог с ними, с рабами и рабовладельцами. Латиль поступает совершенно верно, ибо он биолог и естественно рассматривает саму биологическую вероятность кормления именно мурен, а не других рыб, рабами.

Он рассуждает: «… что касается самих рыб, то ими оказываются обычные угри, выращиваемые в имплювии (бассейне), являвшемся частью каждого достаточно богатого римского дома.

В те времена не очень разбирались в систематике животных, делавшей только первые довольно наивные шаги, используя название muraenae для обозначения всех известных угреобразных рыб. Уточняющими же названиями были: для пресноводных угрей – anquilla, морских угрей – conger и собственно мурены – fluta. Это последнее не очень известно. Словарь Фройнда разъясняет: «Fluta, это разновидность крупной мурены». А Варро в своём «Res rusticae» пишет: «Эти flutae у берегов Сицилии – отличная еда…» и снова Варро, цитируемый Макробиусом: «Мuraenae называемые flutae вылавливаются у берегов Сицилии». Римский автор Колумелла, перечисляя лучших рыб, разводимых в прудах, пишет: «К ним мы должны добавить flutae muraenae, пользующихся наибольшим спросом рыб».

Может быть, в те времена в Средиземном море были два вида muraenae против одного вида в наши дни? Однако самое простое решение состоит в том, чтобы предположить, что эта fluta, о которой древние авторы говорят, во-первых, что она больше, чем «обычная» muraenae и, во-вторых, что она морская рыба, есть просто-напросто наша старая знакомая – мурена. Эта мурена, конечно же, гораздо более морская рыба, чем угорь и их, кстати, особенно много у скалистых берегов Сицилии.

Здесь будет удобным упомянуть, что от обобщённого «мурена» произошла фамилия – прозвище римлян Лициниев. О чём повествует всё тот же Плиний Старший в Естественной Истории. Это прозвище дали сыну Публия Лициния основателю рода и претору в 113 г. до н.э., потому что он держал рыбные пруды, в которых разводил мурен (теперь мы знаем, кем они были). Именно одного из членов этого семейства Лициния Мурену защищал Цицерон, когда того обвинили во взяточничестве. Сочинение Цицерона «Pro muraena» людям, изучающим латынь, приходится зубрить по сей день. Далее Плиний сообщает: «Примеру Лициния Мурены последовала знать… а Лукулл даже велел прорыть насквозь холм возле Неаполя, не поскупившись на затраты – это обошлось ему дороже, чем постройка собственной виллы – для того, чтобы морские воды текли в его рыбные пруды. Но первым стал держать рыбные пруды специально для мурен П. Гиррий. Это он поставил шесть тысяч рыб для триумфального пира диктатора Цезаря, и он велел всех их тщательно взвесить, так как хотел, чтобы ему вернули их натурой, а не уплатили за них серебром или иным образом».

Так кем же были древнеримские мурены? Несомненно угрями, ибо всем, кто мало-мальски знаком с муренами и их образом жизни ясно – наловить шесть тысяч особей задача непосильная не только для римлян, но и для современного рыбного флота. Ибо мурены – рыбы одиночные, не то что стаями, даже группами в несколько штук живут они очень редко. В океане легче встретить десять мурен разных видов, чем стаю в десять штук одного вида, в то время как угри и живут, и встречаются громадными стаями.

Но, по-видимому, в прудах римлян жили и настоящие мурены, о чём мы можем судить по следующему свидетельству римского писателя и агронома Колумеллы. Он пишет: «Чтобы защитить обитателей рыбных прудов от летнего солнца, владельцы сооружали гроты, сообщавшиеся с прудами. Некоторые из этих гротов были весьма простые и служили убежищем для чешуйчатых рыб. Другие, не будучи слишком просторными, имели различные ниши, в которых могли укрываться мурены, хотя некоторые люди не пускали в пруд этих последних вместе с другими рыбами, потому что если мурены бывали раздражены, чему они подвержены подобно собакам, то часто случалось, что они набрасывались на чешуйчатых рыб и очень многих уничтожали».

Ну а может ли мурена съесть живого человека? Нет. Укусить и пребольно, да. Но съесть, конечно, нет. Несмотря на то, что пасть её и челюсти достаточно устрашающи, зубы остры и часто столь длинны, что мурены вынуждены держать рот полуоткрытым, но всё это не так уж и огромно, а зубы, загнутые назад, приспособлены скорей удерживать добычу, чем рвать и кромсать её. Мурены нападают на добычу соразмерную их пасти и заглатывают её, как это делают змеи, но не вырывают куски по-акульи.

Так, по частям, на протяжении веков складывалась очень интересная, но, увы, ненаучная история, и мы с вами, вслед за Латилем, проследили, как она родилась, как росла, и как к ней делались прибавления. Легендарный раб Ведия Поллиона не мог быть целиком сожранным муренами, даже если бы не вмешался император Август. Настоящей жертвой оказался не тот первый несчастный раб – он вообще не стал жертвой – а научная истина.