Волны памяти. Книга первая

Но жизнь всё так же дорога,

И даль по-прежнему прекрасна

А. Лаврин

Редактор Юрий Гончаренко

© Леонид Алексеевич Исаенко, 2021

ISBN 978-5-0053-7568-1 (т. 1)

ISBN 978-5-0053-7571-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

СЕМЬ ДНЕЙ – ШЕСТЬ МОРЕЙ

Вступление. Экспедиция начинается. Не родиться Ньютону в Сахаре. Две тысячи изделий номер два и двадцать литров спирта. «Неисчерпаемые» богатства океанов. Что ловят троллами? Зелёный луч. Первый трал. Радуга в трале. Поздравляю – вы ключевой мутуалист. Видовой анализ, похвала латыни. Загадка Черноморской ставриды. Хоровод барабулек. Тени для век в систематике рыб. Нужен ли рыбе зонтик? Биологический анализ. Как же она какает? Земные инопланетяне и чарующий взгляд тибии. Феномен Чукова. Где, когда и как рыбы предаются любовным утехам? В минуты отдыха.

Клочья рваных лохматых туч сваливаются c легендарной горы Митридат, норд-ост бросает их вниз к серому всклокоченному морю, вздымающемуся навстречу. Шквальный ветер гнёт деревья, дребезжит цинком подоконника, хлещет по стёклам, то холодными струями дождя, то мокрым снегом.

Отрываю уставшие глаза от бумаг, устремляю взгляд на заоконную сумятицу… Керченская слякотная зима, декабрь. Подхожу к окну, смотрю на машины, водяными усами прижимающие редких пешеходов к стенам зданий; на едва угадываемый в мглистой пелене, навсегда оставшийся лермонтовским Таманский берег; на море, неустанно бьющееся в бетон новой набережной.

Холодно, мокро, неуютно. И почти невозможно поверить, что есть на Земле места, где сейчас тепло, даже жарко, а море и небо синие-синие; где о такой вот погоде мечтается…

И я уношусь мыслями далеко-далеко…

ЭКСПЕДИЦИЯ НАЧИНАЕТСЯ

Откачались где-то в пенистом следе корабля брошенные в воду прощальные букеты цветов, скрылись в дымке лица родных и друзей. Остались далеко позади буро-зелёные воды Азовского моря и Керченского пролива и тёмные, вовсе не песенно-широкого, моря Чёрного. За шесть часов прошли серое, затянутое радужной маслянистой плёнкой, наводящей на невесёлые мысли миниатюрное Мраморное.

Втягиваемся в узость Дарданельского пролива с величественным памятником солдатам, погибшим на его берегах в первую мировую войну.

Кстати, о названии пролива. Древние эллины, издавна обитавшие в этих краях, были весёлые и, как водится, отчаянно распутные ребята. Их проказы, а также, мягко говоря, аморальный образ жизни так надоели главному эллинскому богу Зевсу, что он поручил своему вассалу, владыке морей Посейдону, устроить им хорошую взбучку. Все последовавшие затем катавасии были названы Девкалионовым потопом.

Один проныра именем Дардан, вероятно пасший овечек на околопроливных холмах, наверняка местный чемпион по бегу, всё-таки спасся, успел удрать, оповестив о беде сородичей. Вот его-то имя, увековеченное благодарными потомками в названии пролива, мы и читаем на сегодняшних картах.

В этой легенде отмечается интересное природное явление, регулярно случающееся с Чёрным морем. Естественный порог – нынешний мелководный пролив Босфор – поднимается, препятствуя попаданию в наше замкнутое море более солёных средиземноморских вод, и оно отступает, мелеет, опресняется, заселяется пресноводными обитателями. Такое явление в геологии называется регрессией. Затем, по прошествии миллионов лет, порог Босфора снова опускается и начинается обратное явление – трансгрессия, море наступает на сушу, неся гибель пресноводной фауне. И таких перемен в истории Чёрного моря было несколько, что и подтверждается мудрой наукой палеонтологией. Эти чередующиеся опреснения-осолонения и послужили причиной образования в нём практически безжизненного сероводородного слоя от дна и чуть ли не до поверхности. Ну что там какие-то сто пятьдесят-двести метров!

…И вот уже позади не только извилистая кишка пролива имени первого марафонца товарища Дардана, но и, в пупырышках кудрявых и полысевших островов и островков, колыбель мореплавания – бирюза Эгейского.

Мы стыдливо хихикаем при упоминании названия одного из островов, а что было делать девчонкам в те далёкие времена? Ни телевидения, ни радио, газет и тех не издают. Когда-никогда оракул на агоре порадует новостями… да и то новости те для мужиков – опять с персами окаянными война, а мужичков и так маловато, в бесконечных войнах перебили, и вот опять сцепились… да ещё Девкалионов потоп на их забубённые головы свалился. В храм сходить, языки размять интересно, но тело, тело-то, особенно та часть его, что живёт почти самостоятельно, своей молодой утехи требует. Вот дамочки и нашли выход в суррогате любви… Детишки, конечно, не заводились, но повеселиться было можно. Это я о плодороднейшем острове Лесбос – третьем по величине в греческом архипелаге и его обитателях…

Да и чего им стесняться? Было с кого пример брать. Если почти тем же самым занимались и боги, и почитай равные им в могуществе Титаны. Один из них – начальник всех вод – Океан, сын богини земли Геи и бога неба Урана женился на родной сестре Тетис (Тифиде). Других баб богинь не было, что ли? Пара оказалась на редкость плодовитой и развела кучу детишек – океанов, морей, озёр, рек, ручейков и прочих разновеликих водоёмов. А водная стихия и приводные окрестности оказались настолько удобными и привлекательными для занятий любовью, что в ней родилась не только Венера, но и норовистый конь Пегас. Взнуздать его и заставить служить себе – всё равно, что приручить волну, тем более океанский вал! С жеребятами, потомками Пегаса, да и с ним самим нам ещё предстоит встретиться.

Не потому ли с тех давних пор всех нас так и тянет к морю, так и тянет; нет более соблазнительных мест для любовных шалостей, чему способствует и отсутствие комаров и прочих докук, мешающих процессу…

А ведь памятен остров не только лесбийской любовью, здесь родились семь муз. Еврипид, вдохновлённый легендами острова, создал драму «Эол». Наивным детством начинавшего просвещаться человечества дышит с этих берегов. Именно здесь-то, в этих овеянных легендами и мифами местах, уже в виду острова Хиос, ещё не скрылся за горизонтом Лесбос, прародина развесёлых девиц, по курсу показалась белой чайкой точечка. Мы шли встреч друг другу и она, быстро выраставшая в размерах, оперившаяся парусами и всем прочим, что положено каждому даже маленькому кораблику, передвигающемуся с помощью бога ветров, оказалась рядом.

И нам и им повезло, мешок с ветрами был завязан накрепко, только лёгкое дыхание повелителя ветров Эола способствовало бегу кораблика. Было что-то беспечно-разудалое в самой расцветке судёнышка, в мелькании жёлтого и зелёного на голубом фоне моря. Белая пена упругих парусов подносит его ближе, рассматриваем название, но надо ли смотреть? Легендарное имя, поистёртое временем и волнами, виднеется на его борту. Конечно, «Argo»! Да и мог ли кораблик в этих мифических одиссеевых водах называться иначе?

Кто-то – уж не сам ли Язон, гомеровский капитан аргонавтов? – в живописно-пёстром опереточно-пиратском одеянии с чалмой-косынкой на голове вывалился на палубу, перегнувшись через борт, зачерпнул по обыденному воды, дружески махнул рукой. Я зашарил глазами, но сколько ни вглядывался, из волн не выплыла ни одна сладкоголосая сирена, так что не понадобилось ни им, ни нам матросов привязывать к мачтам. Да и не настолько уж мы соскучились по береговым радостям, чтобы от тоски прыгать за борт к девам морским, ещё и свои не мерещились… Это несколько позже они станут «навещать» нас почти еженощно…

Нам не повезло, мы не видели, но сирены до сих пор встречаются на прибрежных и островных отмелях, в зарослях водорослей и морских трав; в том же году египтяне подарили музею нашего института экземпляр самца сирены, запутавшегося в рыболовной сети. С тех пор усатый папаша-сирен, с рылом, плоским, как у кабана, выставлен для обозрения. Для него построили стеклянный саркофаг.

Редко в какой группе экскурсантов не прозвучит изумлённый вопрос: «И вот это чудовище греки принимали за красавицу сирену? Ну и воображеньице у них!»

И обязательно найдётся знаток мифологии, популярно объясняющий: «А ты поплавай столько лет, сколько Одиссей без женского полу, а потом спрашивай, и не такая морда, в особенности в темноте, писаной красавицей покажется».

А ведь прав знаток! По себе знаю…

…И вот наконец то синее, то мрачное под набежавшей тучей, чем-то похожее на наше Чёрное – Средиземное море. А почему бы им и не быть похожими? Ведь они, как и Каспий, детишки одного папаши, праокеана Тетиса, бушевавшего здесь в незапамятные времена.

Проходя между Южными Спорадами слева и Кикладами справа, не могу не бросить взгляд в загоризонтную даль. Там на западе лежит известный всему миру остров Милос, родина Венеры, изваянной скульптором Александром Антиохийским очень давно, ещё до нашей эры. Как видим, и тогда мужской взгляд любил останавливаться на воистину божественно-прекрасных изгибах, выпуклостях и впадинах женского тела. Любимый мною с детства Афанасий Фет посвятил ей такие строки:

И целомудренно, и смело,

До чресл сияя наготой,

Цветёт божественное тело

Неувядающей красой.

Под этой сенью прихотливой

Слегка приподнятых волос

Как много неги горделивой

В небесном лике разлилось!

Так, вся дыша пафосской страстью,

Вся, млея пеною морской

И всепобедной вея властью,

Ты смотришь в вечность пред собой.

…Ещё пара дней и, проскочив левантийские воды и берега, мы подваливаем к входу в Суэцкий канал.

Короткая, но нудная ожиданием своей очереди стоянка в Порт-Саиде. По судну выставлена вахта «нос-борт-корма». К сожалению, отдалённейшие, седьмая вода на киселе, потомки строителей пирамид выродились в народец пронырливый и не обременённый комплексами. Во всяком случае, та его бомжеватая часть, что обитает в порту и припортовых окрестностях. Любой из местных, ступивший на палубу, так и норовит стянуть какую-нибудь корабельную бронзу-медяшку. Пойдет она для изготовления «золотых» изображений Нефертити, фараонов, верблюдов, священных скарабеев, кошек и прочей обожествлённой живности, короче, всей той ерунды, что так востребована неприхотливым туристическим людом. Как мухи на мёд местные льнут к судну.

Один такой любопытный, вероятно на запах, протиснул голову с безразмерной рукой и половиной туловища в открытый иллюминатор камбуза, пытаясь отвинтить бронзовый кран над посудомойкой. Не примеченный им из-за резкого перехода со света в темноту кок Кирюша схватил свинячью башку – наш будущий борщ и гуляш, – лежавшую на разделочной доске и начал елозить её рылом по чумазой физиономии египетского бомжа. Тот оказался голосистым малым. Едва не оставив уши в проёме иллюминатора, вырвавшись на свободу, он в ужасе бежал по набережной, оглашая окрестности пронзительными воплями.

А то! И не так заорёшь. Окрест мгновенно разнеслась новость: у русских на камбузе работает чудовище со свиной головой. Эдакий свиноголовый Анубис.

Наконец, с томительными остановками втягиваемся в канал, поражающий время от времени нелепыми видениями застывших среди песков судов встречного каравана в невидимом даже со спардека за барханами параллельном канале.

С берега, вознесённые над песками Синая как символ Востока и дань прошлому, нас провожают равнодушно-бесстрастными взглядами корабли пустыни – верблюды. Где-то справа, в зыбких струях марева, остаётся немыслимая древность – пирамиды и храмы фараонов. Ближе, на берегу залива возвышаются пирамиды современные – нефтеналивные ёмкости Суэца. А слева, то почти рядом, то ещё дальше – буровые вышки у берегов Синайского полуострова с малиновыми тюрбанами газовых факелов ночью и пышным дымным шлейфом днём.

Всего неделя как вышли из Керчи, и вот уже идём Красным морем, первым морем бассейна Индийского океана. В узости Суэцкого залива, с западной стороны его, тянется близкий ещё, пустынный и сухой берег Африки. Голые, обветренные, безводные, цвета изрядно потёртой верблюжьей шкуры возникают и исчезают угрюмые острова: Ашрафи, северный и южный Кейсум, Губаль и самый большой из них – Шакер, со скелетами выброшенных на рифы судов. А сколько их там с фараоновских времён на дне?!

На душе беспредельно одиноко. Веет такой первобытностью, что нисколько не удивлюсь, если скользнёт вдруг в волне ихтиозавр или, прошуршав крыльями, щёлкнет клювом, усевшись на мачте, кожисто-зонтиковый птеродактиль, а с берега ближайшего острова плюхнется в воду туша какого-нибудь …донта. Только им и жить в этом безмолвии и безлюдьи.

Да, крепко повезло дефовскому Робинзону, что не попался ему островок вроде тех, что разбросаны в Красном море. А может, и были здесь свои Робинзоны, да судьба их оказалась не столь счастливой, и теперь некому о них рассказать?

Форштевень лижет синяя волна, но не ласковая, как в Эгейском море, а угрюмая, мрачная, или мне так кажется? Встречные суда, запыхавшись, спешат опередить друг друга, успеть к очередному каравану. Прошёл скотовоз с обречённо мычащими коровами на борту; просевший под тяжестью груза угловатый контейнеровоз; обшарпанный после долгого рейса рыбак; элегантно-белый, обтекаемый – весь стремительность и изящество, обещание романтики дальних морей и каютных приключений – круизный лайнер. Стыдливо прижимаясь к берегам, сливаясь с дымкой у горизонта, проскользнул морской обочиной номерной фрегат…

Океанские дороги сходятся здесь в одну, море насыщено судами всех размеров, типов и раскрасок. Наша скорость всего лишь десять узлов (это десять морских миль в час, миля – 1852 метра), мало-помалу даже те, кто вышел из канала позже нас, навёрстывая упущенное время, скрываются за горизонтом впереди, и мы остаёмся почти одни.

Солнце опускается в алую мглу Ливийской пустыни, высыпают звёзды. Первые – робко, по одной, потом вдруг щедро, целыми пригоршнями сыплет их кто-то на небосклон, а вот уже и Чумацкий шлях – Млечный путь – перекинулся из края в край безбрежного купола ночного неба…

НЕ РОДИТЬСЯ НЬЮТОНУ В САХАРЕ

Ко многому можно привыкнуть, но к жаре, мне кажется, никогда. Забыть о ней невозможно, она ощущается везде, постоянно, днём и ночью. Тяжело даётся акклиматизация. Бродим по палубе в поисках местечка попрохладней, сбросив с себя всё что можно, но из кожи не вылезешь. Женщинам ещё хуже, хоть и оделись они во всё стрекозиное, кисейно-воздушное. Всё равно жарко, и не просто жарко, а очень!

Красное море испытывает на выносливость без шуток и оттяжек, и никуда не денешься, кондиционеров нет, приходится сжиматься и терпеть. Полнейшая апатия. Слишком резок переход от свежести крымского мая к влажному предбаннику вечного лета тропиков. Теперь мне всем исстрадавшимся телом осязаемо понятно добродушное пожелание бывалых моряков: «Чтоб тебе Красное море поперёк легло!». Хорошо бы.

Каждый устраивается на свой лад. Кто-то заползает на бак, считая, что передняя часть судна будет самой прохладной, так как ей достаются первые, нетронутые, не обогретые добавочно нашими телами пласты воздуха. Другие, прихватив спальные принадлежности, мостятся на корме – там-де в беспрестанных завихрениях воздушных струй и есть желанная прохлада; кое-кто, по-спартански расстелив брезент, располагается на шкафуте, под выступом рулевой рубки, словно на лоджии, с правого борта траловой палубы.

На каждого члена научной группы взята раскладушка. Все они стоят на пеленгаторной палубе, но она ограждена с трёх сторон обтекателем – сплошным бортом-заслоном высотой до пояса. Вот если бы раскладушку поднять на эту высоту! Там, вызванное скоростью движения судна, можно уловить кое-какое дуновение воздуха вокруг измаявшегося тела, а внизу, на палубе, как в яме тепло и влажно.

Но не идти же в трюм, где ниже ватерлинии расположены жилые помещения с дыхательной смесью, оставшейся в них, вероятно, со времён постройки судна! В каютах имеется принудительная вентиляция, однако её лучше не включать: стоит судну изменить курс, и вместо воздуха мы будем вынуждены дышать выхлопами дымовой трубы, а на головы посыплются едва ли не ископаемые ржавчина и копоть, скопившиеся в вентиляционной системе.

Позже, попривыкнув к жаре, с удивлением замечаю – важна не сама по себе относительно высокая или низкая температура, а быстрый перепад её всего на пару градусов. Двадцать шесть – двадцать восемь градусов в Аденском заливе сначала ощущались как значительное похолодание, пришлось даже надеть рубашки, но уже через несколько дней мы привыкли к этой температуре, и она казалась нам такой же изматывающей, как и тридцать четыре в Красном море.

Идти некуда, читать не хочется, лежать не хочется… Есть тоже не хочется. После перехода Тропика Рака стали выдавать сухое белое вино. Пол-литра на три дня для поднятия аппетита, то есть на один приём пищи чуть больше пятидесяти грамм. Но какой же русский столь мизерное количество вина будет пить в три приёма? Издевательство над организмом! Тем более что вино прокисает и превращается в уксус быстрей чем его открываешь. Холодильников нет. По внешнему виду никак не узнать, что в бутылке, ещё вино или уже уксус? Лотерея. Поэтому объединяемся, ну, конечно же, в тройки, в надежде, что из трёх бутылок хоть в одной да окажется вино, но иногда полный пролёт, во всех трёх хороший доброкачественный винный уксус.

Миша Ледовской, наш гидрохимик и большой поклонник Бахуса, с упорством средневекового алхимика пытается получить алкоголь, но все его усилия реанимировать исходный продукт кончаются ничем и он, безутешно хлебнув очередной результат своих манипуляций, с отвращением выбрасывает бутылки за борт.

Хочется только одного – прохлады. Видимо, наступило то самое состояние, что определяется словом «варёный». Каждое шевеление исторгает обильные потоки пота, всё время ловишь себя на мысли: искупаться бы!

И, казалось бы, пожалуйста! На палубе сделана выгородка, куда подведена морская вода. Но этот перегретый рассол приносит облегчение только когда стоишь под потоком воды, а кроме того, после купания необходимо обмываться пресной водой, иначе тело на месте каждой высохшей капельки забортной воды мигом покрывается кристаллами соли. Но пресную воду по суровому распоряжению второго штурмана – «водяного», необходимо экономить, и сразу по выходу из Керчи старпом вводит режим: по полчаса вечером, утром и в обед. За этим бдительно следит боцман, каждое утро обходя все танки и замеряя в них количество оставшейся воды. А вдруг где течь? Вода – валюта, а мы всегда жили в вечном режиме экономии.

Правда, не все. Те, кто среди равных «равнее», ухитрялись и в таких условиях находить выход. Один из наших береговых начальников, постоянно коривший нас тем, что мы задарма получаем валюту в экспедициях, тогда как другие, наоборот, сами платят за то, чтобы попутешествовать в южных экзотических морях, всё изыскивал способы, как бы урезать нам жалкое валютное довольствие. Но оказавшись в этих краях в экспедиции, велел соорудить для себя на палубе брезентовую ванну и охлаждать её специально замораживаемым для этой цели льдом, надеясь проблаженствовать все пять месяцев, руководствуя оттуда, как друг народа Марат. За что и был в скором времени наказан, уж не знаю кем; все тело его покрылось россыпями чиряков, с которыми он промучился несколько лет…

Можно ли утешиться чужими трудностями? Почти целый день выстаивает у раскаленной плиты кок, не отходят от грохочущих, пышущих жаром двигателей вахтенные механики и мотористы. Вот где ад! В машинном отделении – около пятидесяти, и для них на палубе приятный холодок. И я волочу себя в трюм. Ещё до отхода судна решил записывать всё интересное, кое-что уже записал, но чем дальше, тем меньше хочется писать, жара разлагает.

К сожалению, ещё никто не взялся за труд, в котором описывалось бы распределение учёных, писателей, философов, композиторов, в широком смысле людей, внёсших вклад в развитие цивилизации, скажем так по месту их расположения, по географической широте. Любопытный и поучительный получился бы труд. А ведь и южноафриканскому брату суслика сурикату понятно: завези любого Ньютона в Сахару или Калахари, и сыпь ему на темечко сколь угодно кокосов – местных заменителей яблок, голова только шишками покроется. Ничего путного не придёт в эту голову, кроме разве как покурить кальян лёжа на боку, да поглазеть на одалисок.

Но когда же вести дневник, если не вечером? Каюты пусты, никто не мешает, день почти прожит. В каюте я раздеваюсь, то есть снимаю еще и шорты, а чтобы не приклеиваться к дерматиновой обивке табуретки, подстилаю их под себя. Правую руку до локтя оборачиваю марлей. Жарковато, но зато кожа не липнет к бумаге и линолеумному покрытию стола. Журчит единственный вентилятор-подхалим, перелопачивая густой киселеобразный воздух, набегающая волна равномерно заплёскивает иллюминатор, расположенный в изголовье моей койки, в полуметре от уровня воды. Каюта двухместная, но вдоль борта, почти у потолка-подволока приладили деревянные полати – это и есть мое спальное место, доставшееся мне по жребию. А чтобы не свалиться во время бортовой качки, сбоку, плашмя, прибита доска. Скоро мне доведётся убедиться, что она совсем не лишняя.

Я нахожу в моём лежбище даже некоторые преимущества: во-первых, лёжа на боку можно неотрывно смотреть в иллюминатор, и хотя пока я там ничего интересного не увидел, но не теряю надежды; а во-вторых, койка хоть и узкая, но зато необычайно длинная. Удлинилась она зa счёт провалившейся переборки между каютой и, похоже, необитаемым судовым помещением, дышащим спёртым воздухом, тьмой и еле различимым плеском какой-то жидкости. В это таинственное пространство я поместил чемодан и рюкзак, так как в кючете – вертикальном шкафчике для одежды – места для них не нашлось. Предварительно я привязал их кончиками, лишив таким образом возможности провалиться во время качки в судовую преисподнюю.

ДВЕ ТЫСЯЧИ ИЗДЕЛИЙ №2 И ДВАДЦАТЬ ЛИТРОВ МЕНТОЛОВОГО СПИРТА

Здесь я ненадолго прерву повествование о море и расскажу о том, как собственно шли сборы в столь дальний многомесячный поход. Внешне незаметная, подготовка к экспедиции велась несколько месяцев. Составлялась программа рейса, определялся объём работ, обсуждались кандидатуры участников, комплектовалось оборудование. Нам, экипажу, надо было пройти медицинский осмотр, сделать прививки на все случаи жизни в столь дальнем походе. Вакцин против некоторых тропических хворей в Керчи не оказалось, что-то доставили из Харькова и аж Ленинграда. Дефицитную и дорогую вакцину против тропической лихорадки изыскали в Мариуполе. Одна ампула строго на десять человек.

Для научной группы в городском ателье заказали тропическую парадную одежду – голубоватые рубашки с коротким рукавом и бежевые шорты. Под эту марку швейники, вероятно, избавились от каких-то своих неликвидов, рубашки расползлись ещё в середине рейса.

В судовой роли я был записан на должность со странным названием – судовой наблюдатель, ассоциирующейся с «американским наблюдателем», радиогазетным пугалом тех времён. На берегу в период подготовки в мои обязанности входило изыскивать в магазинах и покупать всё, что требовалось для будущих работ. В море магазинов нет, а приобретать в портах за валюту накладно, поэтому предусмотреть надо довольно многое.

– Не найдётся ли у нас штангенциркуля? – обращается ко мне один из будущих членов экспедиции. – Если нет, его надо купить.

– И пятнадцать упаковок лейкопластыря, – добавляет другой.

Мне выдают в подотчёт деньги, покупаем и штангенциркуль, и лейкопластырь. Огорошиваю заведующего аптекой просьбой приготовить чудовищное количество ментолового спирта – двадцать литров, пытаясь рассеять его недоумение набором магических слов: экспедиция, Индийский океан, тропики, солёная вода, раздражение кожи, сто шестьдесят пять суток. 3а всё время существования в аптеке не готовили столько ментолового спирта сразу. И хотя магия слов действует, в глубине души фармацевт, вероятно, подозревает что-то неладное. Он звонит по телефону, убеждая кого-то: «Да, двадцать, вы не ослышались», – вопросительно смотрит на меня, может быть, передумаю, и, прикрыв трубку рукой, шёпотом повторяет: «Двад-цать!.. Это же два ведра, а в поллитрах…»

Следующий заказ шепчу уже я, чем окончательно ввожу его в ступор: «И две тысячи презервативов!»

Аптекарь поперхнулся: «Зачем?»

Я и сам не знаю зачем. Такая телеграмма пришла из Москвы от геолога, будущего члена экспедиции. Может быть, он сексуальный титан?

– Одному!?

Теперь уже вопрос аптекаря ставит меня в тупик. Думаю: да, одному вроде…

Аптекарь снова морщит лоб, что-то пишет на листе бумаги, косит на меня глазом, – ничего себе, двенадцать штук на сутки! Силён бродяга. Правда, они, бывает, рвутся…

Дотошно пересчитываю парные упаковки изделия №2. Кто его знает этого геолога, ещё не досчитается, будет мучиться… Позже оказалось, что презерватив – лучшая в смысле герметичности упаковка для проб грунта, которые геолог брал на всех геологических станциях, помещая затем в специальные полотняные мешочки, чтобы изделие не прокололось, а уж после этого, педантично пронумеровав, укладывал в ячейки ящиков.