Цитаты из книги «Картахена», страница 7

Похоже, у каждого в этой истории своя Картахена.

Где-то у Честертона я читал о том, как он отправился рисовать на холм и, дойдя до вершины, обнаружил, что запасся оберточной бумагой, но забыл о кусочке мела. Немного подумав, он отломил кусочек уступа, на котором сидел, и принялся рисовать, вслух поблагодарив Южную Англию. Вот чему я всегда завидую, так это легкости маневра, на его месте я некоторое время ругал бы себя за рассеянность, потом счел бы отсутствие мела за дурной знак и отправился бы домой с пачкой чистой бумаги.

Эту карту подарил ему отец, когда Пеникелле было лет десять, наверное. Повесив карту, отец гордо указал на маленький островок в архипелаге, над которым стояла надпись: земля Меркуцио. Это твоя земля, сказал он, а раз у тебя есть своя земля, ты должен расти благородным человеком, как и положено землевладельцу.

После смерти отца Пеникелла продал дом и поселился на лодке, мебель он оставил покупателю и забрал только посуду, постель и карту мира. Снимая карту со стены, он посмотрел потертую бумагу на свет и заметил, что островок – это точка, нанесенная перышком, а название аккуратно подписано чернилами. Вот тебе и земля Меркуцио, сказал брат, закончив историю. Но каков был его отец! Хотел бы я иметь такого отца.

В то время мир казался мне старой покоробленной палитрой, где все краски стекли на одну сторону, оставив наверху пересохший зеленоватый фельдграу и свинцовые белила. В этом мире меня ждали только гаммы, монотонные, как голос моей матери, – гаммы и детская комната, переделанная из чулана (свет пробивался сквозь пожелтевший кусок тюля, прибитый к раме тремя гвоздями).

Когда я была маленькой, я думала, что время похоже на шар. То есть все, что мы считаем прошлым, происходит теперь, одновременно с нашей жизнью, только на другой стороне шара. И если найти правильный туннель, то можно спуститься в прежние времена и посмотреть на прежних людей. Такими туннелями я считала оливковые деревья, ведь они живут по две тысячи лет. Приятно думать, что ты трогаешь ствол, который мог потрогать один из аргонавтов, высадившихся в Салерно. Жаль, что в школе меня в этом разубедили.

Вообще, надо заметить, что мое отношение к смерти (или лучше сказать: мои отношения со смертью?) сильно изменилось с тех пор, как не стало Бри. Уходя, он оставил эту дверь незахлопнутой. Теперь я вижу смерть по-другому: так видишь пятна на луне или солнечное затмение через копченое стекло. Нет, вернее будет сказать: я вижу жизнь по-другому. Как если бы я оказалась на дне океана, но все же могла бы дышать. Каждое утро, просыпаясь, я чувствую зябкую беспросветную толщу воды над своей головой, густую пустоту, в которой не живут даже морские чудовища с плоскими телами и глазами на лбу.

Что сделать, чтобы лицо не стало старым и поганым? Умереть в девятнадцать лет? Спросила об этом Бри, но он только фыркнул: в девятнадцать рано, такие необычные кактусы, как ты, расцветают годам к тридцати, а до этого одни колючки и зелень.

Однажды мать сказала, что пианино меня прокормит в любых обстоятельствах, и всю дорогу до школы я представлял себе эти обстоятельства. Например, как началась война, город разбомбили, соломенные чучелки лежат вповалку, фабрики захлебываются тревожным воем, а я сижу посреди ресторанного зала и исполняю «Этюд номер девять». Ветер по немного разносит солому, холодное вино алеет в уцелевших графинах, собаки бегут вдоль улиц с кровавыми ошметками в зубах, а я играю легкое стаккато и мету клавиши челкой. Потом я встаю, направляюсь на ресторанную кухню и жарю себе яичницу.

Как бы я хотела оказаться в этом здании тридцать лет назад! Услышать, как сдвигают стулья на веранде, смеются, флиртуют, звенят бокалами, заводят радиолу и танцуют босиком на теплом мозаичном полу. Но куда там, в начале нового века люди разучились танцевать и валять дурака, для этого надо как следует обкуриться, как моя соседка по общежитию в Кассино, танцевавшая в коридоре сама с собой.

Раньше человек, преступивший закон, становился как будто бы невидимым, зазорным, тем, на что стыдно поднять глаза. Взять хоть древнейшие племена: преступника просто переставали замечать, он становился прозрачным, то есть другим. А теперь, я думаю, все перевернулось с ног на голову. Став убийцей, ты выпрыгиваешь из толпы, будто пятитонный скат-манта из воды. Ты становишься другим, но ты жив - софиты высвечивают тебя в партере, будто подставного клоуна, люди поворачивают к тебе головы, шуршат фольгой и обсуждают твои обстоятельства.