Читать книгу: «Астронавты», страница 3

В рассказе «Третий и последний континент» индийская писательница Джумпа Лахири рассказывает историю бенгальца, который в 1964 году уезжает из Индии в поисках лучшей жизни. Вначале он перебирается в Англию, а потом, в 1969 году, ему предлагают работу в библиотеке MIT¹⁴, в отделе комплектования, и он переезжает в Бостон. Пока его самолет пролетает над бостонским портом, капитан сообщает, что президент Никсон объявил этот день национальным праздником: двое американцев высадились на Луне.

Первые недели герой живет в комнате, предоставленной университетом. Он знакомится с крошечной старушкой с малюсеньким белоснежным пучком – госпожой Крофт, ста трех лет, его домовладелицей. Во время их первой беседы практически глухая госпожа Крофт чуть ли не с порога объявляет ему: «На Луне установили американский флаг». Бенгалец лишь кивает в ответ, но госпоже Крофт необходимо, чтобы он разделил ее энтузиазм, поэтому она не сдается, пока новый жилец не отвечает ей: «Потрясающе!» – причем достаточно громко, чтобы она расслышала его ответ.

Так у них появляется ритуал: каждый вечер наш герой, усталый после долгого дня, возвращается домой, а госпожа Крофт поджидает его, чтобы сообщить: «На Луне установили американский флаг». Единственный ответ, который ее удовлетворяет, –  «Потрясающе!». Так день за днем эта реплика скрепляет их договор и ткет ткань повседневности, сшивая вместе две абсолютно разные реальности, единственная точка пересечения которых – это изо дня в день повторяющееся торжество.

В зависимости от даты нашего рождения, разные вещи кажутся нам невозможными. Женщине, рожденной в 1866-м, казалось невероятным, что над Луной будет развеваться американский флаг.

Рассказ Джумпы Лахири посвящен не освоению Луны, или по крайней мере не только ему, а одиночеству и разобщенности, а также эмиграции и тому, как трудно сбросить старую кожу и обрасти новой.

Ближе к концу рассказа главный герой говорит:

«Астронавты, навсегда ставшие для нас героями, провели на Луне всего несколько часов; я же живу в этом новом мире уже почти тридцать лет. Я знаю, что в моем достижении нет ничего из ряда вон выходящего. Я лишь один из многих, кто уехал далеко от дома в поисках лучшей доли, и, конечно, я не первый из них».

Вот что еще непостижимо: мерки, с которыми мы подходим к подвигам. В какой момент мы решили, что герои и подвиги всегда далеки от обычных людей?

И что, чтобы стать героем, необходимо уехать – но откуда и куда, никто не уточняет.

Потому-то мы путаемся в терминах и героях.

Потому-то герой – это астронавт, а не тот, кто бросил все в поисках лучшей жизни.

Первой слово «писательница» применительно ко мне использовала Имма, моя школьная учительница литературы. Я тогда бредила космосом. Это был также последний раз, когда меня застукали за обманом; я больше не ела волосы, потому что последствия меня напугали; в тот раз я дала волю воображению, и меня упрекнули в неумении отличать реальность от вымысла.

Зеленой гелевой ручкой Pilot Имма написала вверху листа с моим сочинением: «У этой девочки задатки писательницы». Нам дали задание – опишите исторического персонажа. Кое-что я сделала как надо – выбрала уже умершего исторического персонажа, Кристу Маколифф, –  но в своей истории отошла от ее реальной биографии, сделав Кристу лучшей подругой моей матери. Я написала, что ей нравились булочки с сахаром и энсаймады¹⁵ с улицы Петричол, «потому что у нее в стране сплошные гамбургеры».

Это было невинное глупенькое сочинение на пол тетрадного листа в клетку, выстроенное забавно и хаотично, нашпигованное – куда ж без этого – общими местами. В одном только имени Кристы я сделала две орфографические ошибки, не говоря уж о ее фамилии. Я описывала школу, в которую ходила Криста (ту же, куда ходила моя мать), и упоминала, что у Кристы аллергия на персики (как у меня). Текст этот – нагромождение выдумок, которые сейчас вызывают у меня чувство стыда, но одновременно и нежность к девочке, которой я была когда-то и которую понимаю и теперь.

Имма поставила мне четверку с плюсом. На нижних полях моего сочинения, озаглавленного к тому же «Жизнь Кристы Маколифф из Барселоны» (то есть с самого начала предполагалось, что Кристы было две), она написала замечание со звездочкой: «Нужно было отталкиваться от реальности, использовать конкретные даты и события, произошедшие на самом деле».

Это замечание меня встревожило.

Дома, с гордостью продемонстрировав матери сочинение, я увидела тревогу и в ее глазах. Я поняла, что уже не впервые она получает такого рода замечание, что ей уже приходилось вести беседы о том, отличаю ли я правду от вымысла. В тот день состоялась вторая после памятного звонка учительницы и последняя наша с матерью попытка поговорить о том, что принято называть правдой, причем не в философском значении (что есть истина?), а в практическом: речь шла о соответствии описания тому, что произошло в реальности. Начала она мягко и тактично:

– Ты ведь понимаешь, что эти истории – неправда? Другие-то могут и не понять.

– Что это значит – что у меня есть «задатки» писательницы? – спросила я, чтобы отвлечь мать и заодно напрашиваясь на похвалу.

– Вот это самое. Что у тебя живое воображение.

– Это же хорошо?

– Не обязательно. Конечно, воображение – дело хорошее, но, если его слишком много, это не делает тебя ни счастливее, ни умнее. Учительница дала вам задание – написать о реальном человеке, понимаешь? О ком-нибудь вроде Наполеона, или там Ганди, или… ну не знаю, или Марии Кюри, которая открыла радий.

Я молчала.

– Ты же помнишь Марию Кюри, правда? Она открыла радий, мужа ее звали Пьер Кюри. Мы про нее читали в Музее естествознания.

– Да. Но Криста реальный человек.

Она пропустила мои слова мимо ушей и продолжала:

– Пообещай мне, –  сказала она очень серьезно, –  что постараешься отличать реальность от вымысла. Я понимаю, что тебе это трудно, но одно – это одно, а другое – это другое.

Я обалдело смотрела, как она режет морковь для поджарки, и не могла ответить ей так, как хотела бы, потому что пока не нашла слов. Я не могла рассказать ей о своем открытии: что, когда пишешь, попадаешь в другое место, где даже сила тяготения работает иначе, как в космосе. Я знала, что Криста Маколифф мертва, но в каждую годовщину ее гибели, когда тот день повторялся вновь, я понимала, что где-то еще, не только в памяти, а, к примеру, в моем старом школьном сочинении, Криста Маколифф жива.

Но одно – это одно, а другое – это другое, так что я ничего не сказала.

– Я не хочу… чтоб ты сердилась, –  испуганно прошептала я.

Это была одна из главных моих тревог: что я неудобная, что усложняю жизнь другим, особенно матери.

– Речь же не об этом.

Я взялась помочь ей резать лук, аккуратно и очень мелко, мать дала мне свои темные очки, чтобы я не плакала, но я расплакалась все равно, и одновременно на меня напал глуповатый хохот. Забавная вещь эти луковые слезы: такое странное эмоциональное состояние, когда не можешь не плакать, но при этом ничего не чувствуешь, разве что краснеют и чешутся глаза. Я расхохоталась без причины, и мать последовала моему примеру.

– Не говори больше такого, чтоб мне не звонили твои учителя… Обещаешь?

Я кивнула.

– Ты просто следи за собой. Если у тебя спросят о чем-то реальном, ну там, как называются притоки Эбро, не начинай про «Землю до начала времен»¹⁶.

Она не повторила свою присказку – «одно – это одно, а другое – это другое», но тень ее все детство нависала надо мной, безошибочно сигнализируя обо всех моих промахах, пока я постепенно не выкорчевала свои фантазии и не научилась держаться законов реальности, в которых мертвые мертвы, а фильмы не имеют никакого отношения к настоящей жизни. И в которых финал изменить нельзя.

Она еще немного похихикала, не рассказывая мне, что ее развеселило; я почувствовала себя счастливой оттого, что стала причиной этого момента легкости. Она зажгла конфорку и попросила меня затянуть ей фартук потуже, а затем я вышла из кухни, держа в руке сочинение, которое и по сей день храню как одно из свидетельств того неясного периода, который, быть может, не закончился и по сей день: кто знает, может, то, что я пишу сейчас, тоже родом из той звездочки, нарисованной зелеными чернилами на листе с моим сочинением.

Именно там, на кухне, помогая матери готовить поджарку, я поняла, что такое негласный договор с читателем и что означал акцент на слове «правда». С тех пор я покорилась ему, чтобы никто больше не звонил матери и не требовал объяснений.

Она так никогда и поняла той моей страсти к астронавтам; подозреваю, предметом страсти были не сами астронавты, а окружавшие их истории, благодаря которым, отдаляясь, я приближалась к пониманию собственной реальности. В повествовании важна не правда, а функциональность. Потому-то существуют луны из гипса.

Я так и не пришла ни к какому умозаключению насчет собственных задатков писательницы. Я не осознала тот комментарий учительницы, и поэтому, когда меня спрашивали: «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?», мне не приходило в голову ответить: «Писательницей». Это занятие – нанизывать слова одно за другим – для меня было не работой, а чем-то сродни колдовству, а еще так я перерабатывала информацию и ткала рассказ, который помог мне пройти через первые годы моей жизни.

Там, на той кухне моего детства, я поняла, что в писательском деле все ставится на карту ради чего-то столь неопределенного и неопределимого, как желание писать.

Ultima Thule теперь называется Аррокотом. Меня тоже не всегда зовут паспортным именем, тем, что дали мне родители 11 апреля 1984 года, а часто используют другое, короткое имя из четырех букв, которым я окрестила себя сама в семь лет.

Тетя Луиса рассказала мне, как это было, когда я снова зашла к ней в гости уже после того, как увидела ту фотографию.

Они с Чарли единственные согласились фигурировать в этой истории. Не будучи главными ее героями, они – в первую очередь тетя Луиса – стали основными и наиболее надежными рассказчиками семейной истории со стороны моего отца.

Странно было оказаться у них в гостях посреди рабочего дня, во вторник. Дома, знакомые нам лишь по праздникам, нарядными, с парадной скатертью и кольцами для салфеток, вырезанными из слоновой кости, в будние дни кажутся до странности голыми, будто другими. Шумела стиральная машина, пылесос, в открытые окна просачивался уличный шум. Тетя только вернулась с рынка и чистила рыбу. В мультиварке готовились овощи. Я села с ней на кухне и стала смотреть, как она готовит.

Возле мусорки лежало четыре телефонных справочника.

– Что это?

– Дядя твой нашел на антресолях, а я все забываю выкинуть. Они теперь раритет.

Я вспомнила восторг, который вызывали у меня раньше такие справочники: там были все телефоны на свете, и можно было найти любой номер, нужно лишь уметь искать. Все на свете. Барселонские номера, в те времена еще без кода. Я нашла в справочнике телефон бабушки с дедушкой и адрес их светлой квартиры на улице Корсега.

Луиса отодвинула рыбу и села напротив меня, вытирая руки фартуком.

– Помню как сейчас: ты совсем малышка, лет семь от силы, вошла в гостиную во время сиесты. Все, кроме меня, спали. Мы вернулись из того кафе, помнишь, которое потом закрыли из-за сальмонеллеза?

Я покачала головой.

– Вы с Ирене смотрели в той комнате какой-то диснеевский мультфильм, небось «Русалочку» или «Спящую красавицу», уж не помню, что вы любили в те времена. И вдруг ты заходишь в гостиную, торжественно, явно хочешь, чтобы все обратили на тебя внимание, но вся спят, и на тебя смотрю только я. И ты тогда сказала, я на всю жизнь запомнила: «Tieta. Ara em diré Kuki»¹⁷. Несколько раз повторила, как будто одного недостаточно. Я спросила почему, но ты просто сказала: «Потому что», как всегда, когда хотела закончить разговор.

Я прекрасно представляла себе эту сцену: все дремлют на диване из белого кожзама, который казался мне в те времена вершиной элегантности. В тот день одна только Луиса начала звать меня так – и звала с тех пор всю жизнь. Позже это прозвище стало казаться мне странным, но, думаю, тетя просто хотела уважить желание ребенка: она понимала, что для меня это важно. Постепенно одна сторона моей семьи тоже стала звать меня Куки, но только в минуты нежности. Иногда я думаю, что могла бы выбрать себе имя и поубедительнее, но кто знает, чего я искала таким образом. Быть может, уже в те времена я хотела, чтоб имена влекли за собой перемены и вызволили меня из необитаемого космоса, но Аррокот я по-прежнему зову Ultima Thule, поэтому, думаю, имя Куки было с моей стороны попыткой изменить ход вещей.

Когда я спросила тетю, почему, по ее мнению, я решила сменить имя, она задумчиво поглядела на меня.

– Может, какая-то причуда. Дети не всегда видят границу между реальностью и вымыслом. Поначалу я думала, это игра, думала, может, какого-нибудь персонажа мультиков так зовут. А ты еще была такая выдумщица… Но с другой стороны, тебе всегда хотелось… ну не знаю, быть кем-то другим. Ну, не то чтобы кем-то другим, в общем, ты поняла. И мне от этого грустно. И не только за тебя, а за всех нас. Казалось бы, что нам стоило поговорить с тобой? Конечно, все мы понимали, что происходит. Может, просто испугались. Не знаю. У тебя есть своя жизнь, а ты берешь и примеряешь на себя чужую, взвешиваешь за и против. Знаешь, что я еще вспомнила? Ты раньше все время пела. Когда была маленькая, целыми днями учила наизусть песни, какие придется. Отец твой покупал пластинки, а потом диски, а внутри у них были книжечки с текстами. Ты выучила английский раньше всех нас. Mike and the Mechanics, Фил Коллинз, Crowded House, Roxy Music. А потом ты вдруг замолчала. Я спросила твоего отца: что это девочка наша больше не поет? Но он не знал, сказал, что, может, тебе надоело, что у детей такое бывает. Но ты уже была не совсем ребенок, лет десять тебе было, наверное. Правда, с датами у меня плохо, ты сама знаешь. Это тебе твой отец лучше скажет.

Я подняла брови.

– Мой отец?

– Да, это вряд ли, конечно, –  она задумалась. –  О, кстати! Фотографии!

– Фотографии?

– Я так и знала, что забыла что-то важное. Чарли меня убьет: он сто лет назад тебе их отложил.

Она вышла из кухни и вернулась, неся обещанную мне дядей коробку.

– А я думала, он еще не все собрал.

Луиса выжидательно смотрела на меня, пока я ее открывала и выкладывала фотографии на стол. Я их уже видела раньше. И вдруг среди разрозненного веера снимков заметила ее: ту, что много лет хранила в рекламной свинье-копилке банка BBVA. Свинья была из розового пластика, она мечтательно глядела в небо и будто бы вздыхала. На одном боку у нее были нарисованы три зеленых клевера, на другом красовалась надпись «Libreton», а внутри столько лет томился в заключении важный кусок моей жизни. Помолчав, я взяла фотографию в руки.

– Ты ее уже видела?

Я провалилась в свои воспоминания – не только о фотографии, но и о том дне и о тоске, которую ощутила, увидев ее в первый раз. Фотография выцвела, и люди на ней тоже казались нечеткими. Первое, что привлекло мое внимание столько лет спустя, были пальцы моей матери, вцепившиеся в руку моего отца. Вокруг стола в форме подковы сидело восемь человек, крайний слева – дедушка, еще с черными волосами, приобнял тетю Луису. На столе стояли уже опустевшие кофейные чашки и бутылки Soberano и Drambuie.

Стол этот показался мне собранием мертвецов: бабушка с дедушкой действительно уже умерли, но там присутствовали и другого рода мертвецы – кузены моего отца, впоследствии разведенные, как и он.

Совместные фотографии пар, которые давным- давно разошлись, чем-то напоминают воскрешение мертвецов. Тут есть логическое противоречие. Ведь мертвых, тех, что умерли по-настоящему, мы больше никогда не увидим, и наши воспоминания о них совпадают с их последними фотографиями. Но у тех, кто решил разойтись и пойти каждый своим путем, все устроено иначе: когда мы смотрим на старые фотографии, их союз кажется нам осмеянным и преданным, он не облагорожен сепией и не оживлен чудесными фильтрами новых технологий. Я подумала, что смотрю на сборище мертвецов, но тете так не сказала. У меня вырвались другие слова:

– Какая-то не пара, а сборище мертвецов.

Она рассмеялась.

– Ой, в смысле, не пара, а трапеза.

– Как жаль, что ты раньше не видела этих фотографий.

Я не сказала ей, что много лет назад видела копию снимка, который держала в руках. Та его копия в итоге оказалась в мусорке, порванная на кусочки. Я обнаружила ее дома у бабушки с дедушкой, маминых родителей, и, радостная, побежала показать дедушке. Я была в восторге. Они существовали! Мои родители существовали, по крайней мере на той фотографии. До того дня я не видела ни одной их совместной фотографии. Когда дедушка увидел ее, глаза его будто уменьшились за стеклами очков. На лице его появилась гримаса то ли раздражения, то ли недоверия, он будто стал свидетелем чьей-то ошибки, досадной небрежности.

Не говоря ни слова, он взял у меня фотографию, порвал ее на куски и направился к мусорному ведру. Нажал на педаль, крышка открылась и поглотила единственное доказательство существования моей семьи, которым я когда-либо располагала. Позже, когда все обо мне забыли, я вернулась на кухню. В мусорке, среди рисовых зерен и креветочных голов, лежали куски фотографии. Я быстро прикинула, какие из них лишние, и вытащила неаккуратный треугольник с моими родителями. Ее ладони, красные ногти, чашка кофе, грязная тарелка. Они вдвоем, моя семья. Чувствуя себя преступницей, я спрятала семью в карман, а потом, закрывшись у себя в комнате, похоронила треугольник под сотней слоев бумаги и скотча и сунула внутрь розовой пластиковой свиньи с таким непоэтичным именем – Libreton. Там этот треугольник и поселился, и я позабыла о нем, я позабыла и свинью, и то, что хранилось у нее внутри, и вот теперь, столько лет спустя, эта фотография вновь лежала у меня перед глазами.

Меня вывел из забытья тетин вопрос:

– Останешься на обед?

Зонд «Новые горизонты» посетил 2014 MU69, космический объект в форме расплющенного снеговика, примерно тридцати пяти километров в длину, находящийся на расстоянии шесть миллиардов шестьсот миллионов километров от Земли, в далеком поясе Койпера, в огромной «третьей зоне» солнечной системы, вдали от планет земной группы и газовых планет-гигантов. 2014 MU69 возник в результате столкновения двух астероидов, после которого те решили плыть в космосе вместе, превратившись в некое подобие снеговика, напоминающее также младенца на УЗИ. Вначале исследователи назвали этот объект Ultima Thule, но затем вокруг названия закипели споры: выяснилось, что эту самую номенклатуру, родом из Средних веков, обозначавшую любой объект за пределами известного человеку мира, также использовали нацисты – они называли так выдуманное селение на севере Германии, которому суждено было стать колыбелью арийской расы. Поэтому НАСА в погоне за оригинальностью решило назвать 2014 MU69 Аррокот – на языке индейцев племени поухатанов это слово означало «небо». Это название отдавало дань древнему человеческому обычаю, глядя в небесную твердь, размышлять о звездах и о границах нашего мира. Так сказал главный исследователь из команды «Новых горизонтов» и, конечно же, добавил, что очень счастлив таким образом породниться с племенем поухатанов.

Мы, люди, таковы: нам кажется, что слова пачкаются, портятся и нельзя очистить их при помощи нового значения, а лишь только предав забвению и остракизму. Как у Пауля Целана после Холокоста: язык поэзии и философии – это одновременно и язык варварства.

– Куки, детка, останешься обедать? – повторила моя тетя.

Я сказала, что нет, но посидела еще несколько минут, глядя, как картофельная кожура спиралью опускается на стеклянную тарелку, будто насмерть залаченный локон невесты на свадьбе.

1969

Гомбрович умер; американцы шагали по Луне,

Осторожно подпрыгивая, будто боясь, что она развалится.

Erbarme dich, mein Gott¹⁸, –  пела в церкви негритянка.

Лето было знойное, вода в озерах – теплая и сладкая.

А моей матери исполнилось двенадцать, и на июньскую вербену¹⁹ она впервые надела то зеленое платье с золотыми пуговицами, которое сшила ей моя бабушка и которое теперь выцветает в кожаном чемодане с ржавой фурнитурой. Тем долгим жарким летом моя мать влюбилась в парня из Л’Аметлья-де-Мар, деревушки, которая в 1969-м представляла собой сгусток синевы, возможностей и будущего; там мои бабушка с дедушкой купили крошечный участок, а позже построили домик с белеными стенами.

Тот парень, точнее, мальчик, по имени Тома́с, и моя мать в последний день лета целомудренно поцеловались в губы. На ней было то платье, зелено-золотое. В их любви все было впервые, она полнилась летними праздниками, бумажными абажурами в сельских клубах и поездками в дельту Эбро на «Сеате-600». Рассказы о тех летних днях ее юности (моей матери было тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать) напоминали книжки Энид Блайтон из одной серии, с одним и тем же местом действия. Они казались мне воспоминаниями уже взрослого человека и определяли наши с братом ожидания от бесконечных летних каникул, которые мы тоже проводили в деревне, на сей раз – на побережье Коста-Брава. В глубине души мы надеялись, что нам повезет так же, как матери, мечтали о летних романах, ведь лето для этого и нужно, но на деле нам приходилось довольствоваться заданиями из учебников издательства Santillana, а после них – просмотром сериалов с названиями вроде «Я люблю тебя по-прежнему» или «Дикое сердце». А еще мы тайно верили – по крайней мере я, – что любовь не приходит к нам по чисто географическим причинам. Вот если б мы проводили лето в том доме в Л’Аметлья… Но его продали.

Когда мать говорила о Томасе, ее голос, обычно сдержанный, звучал нежно и ласково. С тех времен остались фотографии: вот Томас и мой дедушка на мотоцикле с коляской, вот они вместе ставят палатку, вот патио, украшенное бумажными фонариками, вот ужин – огромные блюда сардин и сангрия, в которой плавают ломтики персика.

Мать и ее родителей я представляю вечно счастливыми. В моей голове моя мать произошла от сгустка счастья: ее родители всегда были рядом, и она часто повторяла, что благодаря им всегда чувствовала себя любимой и самой лучшей.

Она была дочерью одной из тех пар, о которых говорят, что они опередили свое время, когда речь заходит о небольших и столь важных положительных сдвигах в мрачную эпоху. О сложностях в их паре, если они и были, я ничего не знала; даже когда, постарев, дедушка стал, по бабушкиному выражению, брюзгой, они продолжали любить друг друга. И мне этого достаточно. Презумпция счастья – вот лучшее средство от лишних вопросов.

Мне напоминают о них повседневные запахи и текстуры: горячий бутерброд с собрасадой²⁰ – бабушка брала кусок хлеба и макала прямо в сковородку, вымазывая оттуда оранжевые остатки собрасады. Курица с писто²¹, тортилья с кабачком, колбаса из Кантимпалоса, бессолевой хлеб, часы с кукушкой в гостиной, календари от банка La Caixa, примагниченные к холодильнику, еженедельная покупка журнала TP, красная тканевая обложка «Архипелага Гулаг» – одной из немногочисленных книг в их доме, которой никто, конечно, в жизни не читал. А еще у них все время ломались электроприборы, и они звонили моей матери, чтоб она их починила. Заявляли с гордостью, что моя мать мастерица на все руки – и картину нарисовать, и пылесос починить, и рулет Веллингтон приготовить, и даже прописать лекарства собственным родителям. Их дочь была лучшей дочерью, какую только можно себе представить. Кларита, с волосами цвета горячей собрасады и веснушками на слегка вздернутом носу.

Если б мне нужно было выбрать одну картинку, описывающую мир моей матери и ее родителей, я выбрала бы что-то из бабушкиных последних лет. Ее положили в больницу с бронхитом, и однажды днем я сидела с ней, чтобы моя мать могла передохнуть. Когда она принялась гладить меня тыльной стороной ладони, я поняла, что ей плохо и у нее высокая температура. Я подвинулась к ней поближе, она провела худыми пальцами по моим волосам. Бабушка где-то не здесь, в совсем другом месте, подумала я, там, где она сама может быть другим человеком: эта близость, эти прикосновения, эти физические проявления нежности были так на нее непохожи, что я приписала их жару. Пока она перебирала пальцами с ухоженными ногтями мои волосы, я поняла, что мне хотелось бы владеть этим тактильным языком нежности, чтобы ее прикосновения не были чуждыми и даже угрожающими.

Когда в палату вошла моя мать, чтобы накормить ее ужином, бабушкино лицо переменилось. «Клара, – сказала она, – Клара». Голос ее звучал хрупко, ломко, будто в какой-то момент она засомневалась, что моя мать вернется. А теперь все остальное исчезло, теперь существовала только Клара, ее дочь. Моя мать поцеловала ее в лоб и сказала: «T’estimem molt»²².

Иногда целую жизнь можно рассказать за секунду, одной картинкой. Любовь, которую исповедовали мои бабушка с дедушкой и моя мать, лучше всего описывается для меня не теми фотографиями с мотоциклом и фонариками, а тем, как моя бабушка произнесла: «Клара». Это имя открыло мне дверцу в мир, в котором жили они втроем.

Летом 1969-го моя мать впервые влюбилась. Она не сразу отдалась этому чувству, поначалу была очень осторожна, но потом дала себе волю – когда она так говорила, «дала себе волю», я представляла себе горку, с которой она мчалась все те годы, что была с Томасом. Книжки из той серии, одна за другой, наше с братом наследство – рассказ о счастливой юности нашей матери.

Иногда мне кажется, что они так и не расстались: любови мчатся по нашей жизни, не уходя насовсем – еще разок, музыка не умолкает, танцы продолжаются. И Томас всегда рядом с моей матерью, держит ее за руку, а бабушка делает бутерброд с тортильей тому, кто, она чувствует, станет ей зятем, сыном.

Когда моей матери исполнилось семнадцать, они вчетвером поехали в Париж. Томас был двумя годами старше, он служил в армии. Я знаю, что в том путешествии они плавали на пароходе по Сене, побывали в ресторане Maxim’s, а еще на площади Фюрстенберг, где годы спустя будут снимать финальную сцену «Эпохи невинности». Моя мать помнит свет фонарей на пути к отелю и чувство, что все только начинается, и огромное счастье – как ей повезло с семьей, и с жизнью, и с Томасом, который из товарища по «колье» – так, по-каталонски, она называла их летнюю компанию – стал ее возлюбленным. Прекрасное воспоминание о тех первых отношениях, в которых ей казалось, что такой и будет ее жизнь – невинной, мирной, чистой и полной открытий.

Все неожиданное пугает нас, и дедушка, всю жизнь проработавший пожарным, всегда говорил, что худшая из возможных смертей – смерть внезапная. Дедушка боролся с ней при самых разных обстоятельствах – в пожарах, в авариях и при обвалах домов. Но я помню, как несколько раз он с глубокой грустью рассказывал мне о товарищах, которых потерял, и о том, как продолжал надеяться на встречу, что они вдруг возьмут и войдут к нему в дом.

Томас погиб в аварии 2 января 1972 года. Он ехал на красном мотороллере «веспино», притормозил на светофоре, и о него легонько стукнулась машина сзади. Он потерял равновесие, упал и ударился головой о бордюр.

Он не страдал. Это единственное, что я знаю о смерти Томаса.

Телефон зазвонил во время дневного затишья, около четырех часов. Трубку взял мой дедушка.

Моя мать никогда не рассказывала мне о том дне, а я не знала, как ее спросить, поэтому все обстоятельства, обрамлявшие смерть Томаса, – следующие дни, похороны, жизнь моей матери и бабушки с дедушкой после его гибели, – все это просто испарилось из ее рассказов. Осталось лишь счастье и тоска по нему, а главное – семейная тревога перед всем неожиданным, страх, настигший нас с братом, и вечное напоминание о том, что за избыток счастья приходится платить.

Томас остался в семейной памяти растрепанным мальчишкой, невинным и нежным, первой любовью моей матери, преумножившей счастье и так счастливой пары ее родителей.

Дедушка, который тоже никогда не говорил о смерти Томаса, признался мне, что так и не смог забыть своих погибших товарищей. Много лет он страдал бессонницей, и когда я спросила его, почему он не обратился к кому-то – я сказала «к кому-то», а не «к психотерапевту», – чтобы ему что-нибудь прописали – я сказала «что-нибудь», а не «лекарства», – он серьезно ответил, что это означало бы позабыть их. Постепенно я поняла, что он имел в виду: держаться за боль и печаль – это тоже способ хранить верность мертвым.

Боль была своего рода расплатой, но по большому счету – подарком.

Томас не страдал, так они говорили о его смерти. Но моя мать – моя влюбленная мать, вся жизнь впереди, счастье – калейдоскоп возможностей, Париж, Барселона, – она-то наверняка страдала. Ну или так мне кажется.

Но вот настал момент, когда ее страдания прекратились, или она о них позабыла, или решила спрятать свою печаль туда, где не будет постоянно о нее спотыкаться. В старый чемодан, где уже лежало зеленое платье с золотыми пуговицами; пуговицы пооблупились, из-под лака проглядывала пластмасса.

Несколько месяцев спустя после гибели Томаса жизнь, как это бывает, преподнесла ей компенсацию: сев в автобус, она посмотрела на одного из пассажиров, а тот посмотрел на нее. Глаза у него были небесно-голубые.

Да, она потеряла Томаса, но что, если?..

Бабушка с дедушкой продали дом в Л’Аметлья-де-Мар и купили другой участок, куда менее солнечный, на Коста-Брава. Там стали проводить летние каникулы мы с братом в напрасной надежде на летнюю историю любви.

Та роковая случайность, жестокая, бессмысленная гибель юноши, еще почти ребенка, превратилась в чудовищное предупреждение. Не полагайся чересчур на то, что имеешь: как бы оно ни сияло, как бы ни заливал жизнь – твою жизнь! – его ослепительный свет, оно может исчезнуть в один миг.

Время никого не щадит. Как и забвение.

А стихотворение Адама Загаевского кончается так:

 
Длилась холодная война, русские оккупировали
Прагу.
Как раз в том году мы впервые встретились.
Только трава, желтая и усталая, была бессмертна.
Гомбрович умер. Американцы шагали по Луне.
Время, смилуйся. Разрушение, смилуйся.