Читать книгу: «Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений», страница 3

Не знаю, почему от его ответа у меня стало хорошо на душе, но факт есть факт.

Январь
Клетки

австралийские вьюрки и птицы в неволе

о том, как стоять в клетке в обществе птиц, содержащихся в неволе, и думать о том, что свобода завоевывается лишь каждодневными усилиями

Любовь может быть такой ослепительной и бурной, клокотать таким сумасбродным пылом, что сотрет тебя в порошок.

Тяжкое бремя единственного ребенка в семье: ребенка в единственном числе и неизбежно нужного, ребенка, на котором сфокусировано чрезмерное родительское внимание, вселяло в меня желание удрать подальше. В детстве я мечтала о брате или сестре, которые оттягивали бы на себя внимание, об армии дальних родственников, которая ободряла бы и подставляла плечо. А в подростковом возрасте жаждала сбежать, самой себя выпустить из клетки.

Летом того года, когда мне исполнилось шестнадцать, я выпрыгнула из окна своей комнаты и побежала вместе с подружкой по крышам. Сосед, подумав, что над головой разгуливают воры, вызвал полицию, но мы побежали дальше, соскользнули по дереву на землю, перелезли через несколько заборов, пока в другом конце улицы верещала сирена. Моя подруга (ее любимыми писателями были Керуак и Колетт) всё бежала и бежала, и ее волосы струились на ночном ветру. Я, однако, выдержала только час, а потом отправилась домой. Я волновалась за свою кошку, которая никогда не выходила наружу, – а вдруг я оставила балконную дверь открытой? Идея удрать без оглядки, даже не вспомнив о родных, меня как-то коробила. Пробуждала угрызения совести и панику.

В тот день я узнала правду о своем темпераменте и давлении обстоятельств. Моя свобода и творчество нуждались в какой-то преграде, от которой можно отражаться, как луч радара, в каком-то нажиме, которому можно сопротивляться, в каких-то пределах, которые можно преодолевать.

С того времени я перестала ставить вопрос «Как мне сбежать из этой ситуации и попасть куда-то, где будет получше?» и вместо этого спрашиваю: «Что я могу сделать из того, что у меня имеется здесь?» Бросила мечтать о том, что мог бы сделать человек, когда его свобода, ресурсы и запас времени не ограничены; теперь меня больше интересовало, что может сделать человек при относительном дефиците возможностей, как выкроить изобилие из скромных ресурсов, что способен изобрести ум в тесной каморке.

А значит, меньше Оноре де Бальзака, Райнера Марии Рильке и Филипа Рота. А больше Шарлотты Бронте, Франца Кафки и Тилли Олсен.

Когда я познакомилась с музыкантом, вопрос того, как уместить обширное пространство и большие расстояния в узких рамках своей конкретной жизни, приобрел для меня более четкий смысл и безотлагательную важность. То, что в нашем перенаселенном городе музыкант нашел просторы, казалось чудом. За то, что он согласился целый год быть моим проводником при поисках птиц, я не знала, как благодарить. С ним трудный период казался более-менее пригодным для жизни.

Мне не терпелось приступить. Но погода была против. Мы задумали орнитологическую поездку, но было слишком ветрено. Слишком холодно. Слишком дождливо. Потому-то, когда музыкант пригласил меня взамен заглянуть в вольер с австралийскими вьюрками, который завел его отец, я отправилась туда охотно.

Отец музыканта, тоже «птицелюб», соорудил вольер еще в 1998 году. Немножко смекалки, доски, проволока – и двухкомнатная квартира в здании, собственником которого он был, сделалась местом, где могут порхать на просторе его австралийские вьюрки.

Музыкант ходит в вольер три раза в неделю, чтобы убрать за птицами и покормить их. Занимается этим с 2009 года, когда отец упал, сильно расшибся и попросил сына его подменить.

В этом вольере музыкант и влюбился в птиц. Он рассказывает, как однажды держал на ладони умирающего вьюрка и чувствовал оглушительный стук его слабого пульса. Никогда раньше он не рассматривал птиц так близко, никогда не вглядывался в их тонкое и безукоризненное оперение, и эта картина сделала его другим человеком. Он купил фотоаппарат со сменным объективом и научился управляться с ним, практикуясь на вьюрках. Одна мания потянула за собой другую, и в 2011 году он уже не довольствовался вольером, а стремился проводить как можно больше времени в «полевых условиях», составляя орнитологическую карту Торонто, изучая поведение и привычки местных птиц во все времена года.

Итак, я знала, что вольер сыграл для него важную роль. Но не понимала другого – опыт наблюдений за вольными птицами вселил в него отвращение к вольерам. Он разочаровался в птицах-фетишах, выращиваемых специалистами. Недолюбливал индустрию торговли комнатными птицами: она подгоняет вымирание некоторых видов, сокращая популяции диких птиц, которые и так уменьшаются из-за обезлесения. То, что было временной услугой отцу, стало для музыканта обузой. Но он старался быть хорошим сыном, считал, что это нерушимый долг, а это я вполне могла понять.

Сбежав подростком из дома, я убегала от неких представлений о моем характере, моем будущем и моем жизненном предназначении. Убегала от сказки о преданных дочерях. А вернулась домой, потому что не знала, куда я без этих представлений пойду и кем я без этих представлений буду.

⁂

– Вы только не пугайтесь, но я сегодня надел вязаную безрукавку⁷, – сказал музыкант, впуская меня в здание. Я поднялась, следуя за ним, по узкой скрипучей лестнице. Вязаная безрукавка была частью целого ансамбля одежды, наряду с твидовой кепкой и шарфом в шотландскую клетку, в котором музыкант выглядел человеком из эпохи «сухого закона», вхожим в круг гангстеров.

Квартира тоже работала на образ дельца теневого бизнеса. Холодно, обстановка спартанская. Холодильник, длинный обеденный стол, штабели картонных коробок – вот в принципе и всё. Там, где должна была располагаться спальня, – вольер примерно десять на двадцать пять футов. Мы сняли пуховики, положили их на стол, музыкант выдал мне пару голубых нитриловых перчаток и повел в вольер.

Контраст между холодной бесхозной комнатой и полнокровным хаосом в вольере просто ошарашивал. Казалось, кто-то подбросил в воздух пригоршни французских шоколадных конфет-ассорти. Всюду, куда ни глянь, порхали взад-вперед, вверх-вниз птицы с ярким оперением. Я насчитала двадцать штук. Музыкант показал мне пять разных видов, которые принято относить к категории австралийских вьюрков. Тут были тростниковые астрильды с ярко-красными головками, бриллиантовые амадины с пунцовыми гузками и ослепительно-белыми крапинками, японские амадины шоколадной расцветки, несколько золотистогрудых астрильдов и самка красноухого астрильда. Каждая птица – ни дать ни взять ослепительная безделушка, пышущая жизнью.

Я сделала круг по вольеру, внимательно изучая этих пичуг и впитывая странную, напоминающую сквот, атмосферу, пока музыкант сновал туда-сюда, занимаясь уборкой. Похоже, это занятие не доставляло ему удовольствия. Вся эта ситуация шла вразрез с негласным законом о разонравившихся домашних питомцах, согласно которому дети имеют полное право сплавлять надоевших животных своим родителям. Но не наоборот!

У меня сложилось впечатление, что отец музыканта менял хобби как перчатки: его то и дело захватывали новые увлечения. Когда-то он конструировал коротковолновые радиоприемники. Потом, нежданно-негаданно, решил коллекционировать тропических рыбок. А в один прекрасный день забросил рыбок ради конвертов первого дня гашения. Конверты первого дня гашения, пояснил музыкант, – это конверты или открытки с марками, погашенными на почте в первый день, когда эти марки были выпущены в почтовое обращение. А потом отец стал заядлым коллекционером фотоаппаратов.

Нельзя не признать, что так быстро менять хобби – это необычно и, пожалуй (в случае с вольером), слегка безответственно. Но в то же время было заметно, что отец музыканта был заботлив. О его былой привязанности к птицам свидетельствовало всё: сооруженные им насесты, самодельная купальня для птиц, прилаженная под протекающим краном, а главным образом тот – возможно, возмутительный до неприличия – факт, что целая квартира (которую легко сдать за полторы тысячи долларов в месяц) отдана под жилье двум десяткам птичек-невеличек.

Наслоения грязи и сгустки птичьего помета облепляли стены и мебель. Но птицы были ухоженные, судя по оперению, совершенно здоровые. Им вполне хватало места для полетов.

Я помогла музыканту заполнить кормушки в указанной им последовательности. А потом вдруг сообразила, что вызываю здесь переполох. Мое появление в отгороженном пространстве крайне встревожило птиц. Они описывали в воздухе неистовые петли, метались из угла в угол клетки. Их крохотные крылышки трепетали неритмично, когда они взволнованно порхали с насеста на насест, стараясь держаться от меня подальше. Пух и перья полетели по воздуху. Щебет, который я приняла за пение, был слегка паническим.

Тогда же я поняла, что голубые нитриловые перчатки на моих руках – не ради моего удобства, а ради безопасности птиц: должны уберечь их от заразы, которую я, возможно, разношу. Сходство вольера с карантином ввело меня в заблуждение. На самом деле я здесь – невежа-захватчик.

Когда видишь, что птица мечется, будто ей хвост подпалили, и тут догадываешься, что это ты разожгла в ней тревогу, больше невозможно тешиться иллюзией, будто твое присутствие в мире благотворно и мало чему мешает. Меня эта догадка заставила воспринимать действительность острее, чем когда-либо. Побудила иначе, реалистичнее оценивать свою весомость и пропорциональную величину в масштабе всего мира. Не могу сказать, что эта оценка была мне по вкусу. Кому захочется чувствовать себя Годзиллой при контакте с другим биологическим видом?

Но, возможно, на деле мы и есть Годзиллы. Преднамеренный урон мы наносим птицам редко. Возможно, некоторые убивают птиц, стреляя в них из ружей или разливая нефть, но по большей части мы убиваем их своей неуклюжей, невежественной любовью: от нежности к природе вторгаемся в места их обитания, или держим их в клетках, чтобы восторженно любоваться, – либо убиваем их на расстоянии своими техническими достижениями (вышками сотовой связи, ветряными электростанциями), своими окнами, своим не самым высоким, но и не самым низким углеродным следом, или путем того, что позволяем своим кошкам разгуливать вольготно и истреблять живность вместо нас. Согласно исследованию Смитсоновского института биологии охраны природы, в США домашние кошки ежегодно убивают от 1,4 до 3,7 миллиарда птиц. В другом исследовании, которое провела британская благотворительная организация защитников природы Mammal Society, сделан вывод, что в Великобритании каждый год кошки ловят приблизительно до 55 миллионов птиц (эти подсчеты основаны на количестве «охотничьих трофеев», принесенных кошками домой; тушки, которыми кошки не похвастались перед хозяевами, не учитывались).

Я ненадолго замерла, притворяясь безобидным насестом. А потом попросила музыканта открыть дверь вольера и вышла. Музыкант еще ненадолго задержался внутри – обихаживал птиц, а я дожидалась и наблюдала. Его присутствие не тревожило птиц.

⁂

Вот старомодный, но доныне актуальный взгляд, изложенный в «Иллюстрированной энциклопедии канареек и птиц клеточного содержания» (1878): «Страстная мечта иметь что-то, о чем можно заботиться и волноваться, – одно из сильнейших чувств, которые в нас заложены, а среди ее проявлений – желание держать животных в своей власти, которое, если оно не выходит за положенные рамки, является, несомненно, одним из наших самых здравых инстинктов».

Неказистость вольера, полное отсутствие претенциозных изысков – всё это имело свои плюсы. Когда-то среди любителей комнатных птиц было заведено тратить немыслимые деньги на возведение для питомцев роскошных архитектурных сооружений – всевозможных, от георгианских особняков в миниатюре до копий Тадж-Махала или Эйфелевой башни. Напротив, этот вольер из дерева и железной сетки был утилитарным и несколько удручающим на вид, зато по крайней мере ничего из себя не корчил.

⁂

Музыкант бродил по вольеру, словно робот-уборщик, снова и снова выполняя одни и те же несколько механических действий, которые из чувства сыновнего долга выполнял, всегда в одной и той же последовательности, несколько раз в неделю.

Интересно, подумала я, как птицы относятся к своей несвободе. Завидуют ли вольным птицам за окном? Жаждут ли освобождения от долгого заточения в этой тюрьме? И можно ли вообще называть вольер «тюрьмой», если они родились в неволе? Сумели бы они распорядиться своей свободой? Возможно ли, что кто-то даже не замечает, что находится взаперти?

Рассказывают, что животные, рожденные в неволе, испытывают «страх открытой двери». Вроде бы это противоречит логике, но у животных в клетках часто хватает благоразумия понимать: их шансы выжить в дикой природе в лучшем случае туманны. Перспектива убежать или улететь попросту вызывает у них слишком мучительные переживания и страх. Вот они и не высовывают нос из клетки – своего надежного убежища.

Я их понимаю. Понимаю, каково это – застрять на одном месте. Понимаю, каково это, когда хочешь что-то изменить, а одновременно ходишь кругами по неизменной клетке своего сознания. Понимаю, что иногда, на том жизненном этапе, когда держишь себя на голодном пайке, отдавая почти всё, что в тебе есть, материнству и дочеринству, бывает нелегко жить с открытой дверью. Но когда стараешься смаковать уединение и запираться от всех на замок, есть риск, что в итоге сама себя запрешь в вольере – и только.

Пусть в нас глубоко сидит инстинкт свободы, все мы в том или ином смысле у чего-нибудь в плену. Возможно, некие традиции не дают нам закусить удила, либо мы попадаем в капкан взаимоотношений (с родными, супругами или коллегами), когда кажется, что находишься в чулане – уютном, оснащенном всем необходимым, но всё равно чулане под замком. А, может, нас заставляет медлить страх перед неизвестностью с ее неоглядными просторами и невесомостью. Мы, пожалуй, живем в неволе, когда предпочитаем финансовую стабильность свободе творческого самовыражения, когда ведем такой образ жизни, словно у нас агорафобия, потому что принимаем защищенность запертого дома за подлинную безопасность. Клетки привычек. Клетки самолюбия. Клетки амбиций. Клетки вещизма. Порой неразличима грань между двумя разными свободами – свободой, когда над тобой не властны опасения, и свободой, когда над тобой не властны реальные опасности.

Нелегко быть вольной птицей – выживать в дикой природе, полагаясь только на смекалку.

Но что происходит, когда сама себя загоняешь в вольер?

Несколько лет назад в Мексике, в Тулуме одна пожилая индианка майя сказала мне, что в моей печени засел не находящий себе выхода гнев. «Твой маленький кулак» – tu puño pequeño – вот как она его назвала. Дала мне цветок – символ этого затаенного гнева, велела отпустить по океанским волнам.

Долго ли коротко, расскажу о своей четвертой попытке спровадить ритуальный цветок в океан. Ветер назло мне снова и снова швырял цветок обратно, прямо мне в лицо, и я в хлопчатобумажном платье забредала всё дальше, пока – хохоча и кипя гневом – не погрузилась в пену прибоя по грудь. «Когда же ты уплывешь, говно несчастное?» – заорала на цветок.

Думаю, истории про взлет с подрезанными крыльями завораживают нас потому, что случаются в жизни относительно редко. Сбежавшие из клетки становятся для нас путеводным маяком. Рассмотрим случай Фебы Снетсингер, которая полжизни просидела в пригороде в Миссури, как в загоне, выполняя обязанности домохозяйки и матери четверых детей, всегда чересчур стараясь угождать и уступать другим. Бёрдвотчингом она занялась, когда дети были еще маленькие, – для нее это был просто способ куда-то выбраться из дома. Размеренный ритм этого существования «на приколе» действовал ей на нервы, и она стала совершать долгие пешие прогулки – уходила туда, где переставала быть просто чьей-то матерью, чьей-то дочерью, чьей-то женой, чьей-то сестрой. Так она странствовала и странствовала – правда, всякий раз возвращаясь домой – и добралась до самых отдаленных джунглей, гор и лесов на планете. Обнаружила: мир лежит у ее ног, открытый взорам и изобильный.

В конце концов мой ритуальный цветок уплыл в океан.

Моя мать тоже однажды пробовала сбежать. Когда мне шел восьмой год, она сняла все деньги с семейного счета в банке, взяла в охапку меня и мою няню-японку и села на междугородный автобус компании «Грейхаунд», который шел к Ниагарскому водопаду. Отец вечно мотался по командировкам, и ей осточертело сидеть дома в одиночестве. Пятнадцать лет она мирилась с ним, его игроманией и трудоголизмом. Но теперь всё – довольно! У самой Ниагары она позвонила моему отцу по телефону-автомату и сказала, что разводится. Отец взмолился: «Пожалуйста, вернись домой». Не знаю, что еще они сказали друг другу, перекрикивая грохот эпического водного каскада, но, когда мать повесила трубку, решение было уже принято. Она попросила няню сфотографировать нас на фоне Ниагары – всего один кадр, а потом мы сели на обратный рейс до Торонто.

Побег не самый грандиозный, не самый долгий, но отпечаток во мне оставил.

То ли тогда, то ли впоследствии я усвоила: пусть мы и жалеем, что у нас нет безграничной свободы, иногда мы решаем придерживаться границ дозволенного, выбирая хорошо знакомую несвободу, а не водопад неизведанных возможностей.

Прочитав побольше о Фебе Снетсингер, я обнаружила, что с настоящей горячностью она отдалась увлечению птицами только после того, как в пятьдесят лет у нее нашли рак в последней стадии. Правда, степень запущенности болезни переоценили и Феба прожила еще почти два десятка лет, но именно диагноз стал для нее тем, что ей требовалось, – стимулом и разрешением погнаться за мечтой. Я не решусь утверждать, что болезнь может быть чудесным счастливым случаем, но иногда она – единственный выход, когда ты – мать, когда добровольное избавление от домашних обязанностей расценивается как безответственный и даже чудовищно эгоистичный поступок. Для Фебы Снетсингер меланома стала, как это ни ужасно, воротами в большой мир.

С начала наблюдений до самой своей смерти (в 1999-м, на шестьдесят девятом году жизни, она погибла на Мадагаскаре во время экспедиции бёрдвотчеров, когда автобус потерпел аварию) она увидела и зафиксировала в дневнике 8398 видов птиц: больше, чем кто-либо другой за всю историю наблюдений.

Не знаю, обижались ли дети на Фебу за то, что она часто отлучается из дома и вся ее жизнь подчинена неутолимой страсти. Но знаю другое: три из четверых детей стали учеными, изучают птиц и работают в США.

Недавно мне попалось мое фото с мамой у Ниа-гарского водопада. Ей сорок, она в черной блузке и белой жилетке, на пороге непростого среднего возраста. Я в светло-желтом пончо, лицо встревоженное. Такое, будто я боюсь, что меня сдует в водопад. Рука матери удерживает меня за пончо сзади. В детстве я понимала этот жест так: маме требовалось, чтобы я была рядом, чтобы я нигде не шлялась. Теперь же, когда я сама стала матерью, мне нравится предположение, что ей хотелось, чтобы мы улетели вместе.

⁂

Теперь, когда мы оба – и музыкант, и я – стояли снаружи вольера и смотрели на него со стороны, птицы паниковали заметно меньше. Бриллиантовая амадина спикировала в купальню. Другая перепорхнула на стол-кормушку. Если бы мы выключили свет, птицы притихли бы – всё равно как с заходом солнца.

Музыкант сорвал с рук нитриловые перчатки – они так и просвистели в воздухе, швырнул в переполненное мусорное ведро. Я последовала его примеру. Вьюрки пели, и, когда их музыка смягчила неуютность помещения, я заметила, что лицо музыканта тоже смягчилось. Мне стало ясно, что он по-настоящему не сердится на своего отца, а больше беспокоится от того, с каким упрямым недомыслием мы обращаемся со своими любимыми вещами и существами.

⁂

Много лет я рассказывала себе историю, где мать представлялась мне в трагическом ореоле: эта женщина была несчастна оттого, что пожертвовала чем-то в жизни, смиренно предпочла обязанности жены, а не творческую самореализацию. В этом мифе путешествие к Ниагарскому водопаду и обратно символизировало капитуляцию и неудачи мамы. Я молча укоряла ее за то, что она сдалась, слишком рано опустила руки, позволила растоптать свои творческие порывы.

Но это была история, сочиненная мной, а не ее история. Это была история, цеплявшаяся за надуманные представления о том, что значит быть художником, эта история позволяла мне мнить, что по сравнению с матерью я более свободна (и вообще лучше нее, сильнее, меньше разочарована в жизни).

Строго говоря, на деле всё, возможно, наоборот. Возможна и другая история: моя мать вовсе не считала, что ее мечты растоптаны, что она попала в капкан отсутствия возможностей или в капкан закоснелых привычек, или в капкан устремлений, которые потребуют от нее слишком многого. Будучи в моем теперешнем возрасте, она не чувствовала, что ее сковывает обязанность служить страсти, которая необязательно сделает ее счастливой. Она любила искусство, но прекрасно могла без него обойтись. Оно не пометило ее своим клеймом. Случались долгие периоды, когда у нее не было времени или желания искать красоту вокруг себя, и это ее не напрягало. Если ей было неохота писать картины, она не отчитывала себя, не считала себя неудачницей или недостойной таланта. Она творила играючи, отключая в себе перфекционизм. Она творила, когда никто не стоял у нее над душой в ожидании готового произведения. Она творила для себя.

Ну а правда, вероятно, лежит где-то посередине между первой и второй историей.

Мать остается для меня загадкой. Нас разделяет языковой барьер и барьер разных темпераментов. Она не выбалтывает своих тайн, не предается самоанализу на людях. Раздражается по поводу и без повода, так что я научилась ограничиваться беззаботной болтовней, когда мы каждую неделю обедаем вместе тем, что я сама приготовила. Мне никогда не доведется узнать, посетило ли ее хотя бы на миг перед тем, как нас сфотографировали у Ниагары, чувство головокружительного счастья, когда она воображала начало с чистого листа и новую жизнь. Мне никогда не узнать, куда или ради чего она намеревалась бежать и что подтолкнуло к решению вернуться, остаться жить в прежнем доме, прежней жизнью. Не могу даже догадаться, что именно ее удержало, – разве что потребность сохранять видимость благополучной жизни и беречь стабильность или какие-то упрямые нежные чувства к отцу.