Читать книгу: «Прятки», страница 5

Там, как и ожидалось, лежал Яша.

Гримм бесшумно, очень-очень медленно вылез и боязливо склонился над телом, сам не зная, чего он страшится больше – того, что оно мертво или что может сейчас открыть глаза и уставиться на него.

В доме было до жути тихо.

Гримм присел рядом с ним, держась на расстоянии вытянутой руки, и застыл, глядя на него, испуганный и любопытный. Вдруг он услышал какой-то шелест. Похолодел. Молниеносно обернулся к двери – там никого не было. Нужно было поворачиваться обратно к трупу.

Почему-то ему очень не хотелось этого делать.

Шелест пробежал снова. На сей раз Гримм понял, что он идёт откуда-то из-за спины.

Он стиснул зубы и заставил себя повернуться. Всё было как прежде. Снова просвистел шелест.

Тут он разжал кулаки и чуть было не засмеялся в голос, в последнюю секунду прикрыв рот руками.

Труп не умер. Он дышал и спал.

День четвертый. Горло

Утром в комнатах повисло тяжелое ощущение усталости, и пропахло куревом. Молодой человек болезненного вида молчал рядом с Одуванчиком, протиравшем ему руки. Ковер, на котором они сидели, плевался ворсом, и на свету его красно-черный узор казался кровавым.

Кира Пятница с холодным спокойствием вычеркивала в своей книжечке строчку за строчкой. Возле очередного пункта она, помедлив, поставила знак вопроса. Когда в гостиную ввалился Яша, похожий на призрака, она спешно что-то чиркнула и обернулась навстречу.

– Где Гримм? – спросила она сразу.

Яша нахмурился.

– Не знаю. Хотел у тебя спросить.

Кира смолка, немного побледнела – а может, это просто играл свет. Потом сказала стянуто:

– Может, ушёл куда-нибудь. Поищи по комнатам.

Яша выплыл прочь, словно прошел сквозь стену.

Была у него одна догадка, неприятная и, возможно, правильная. Он побрел по коридорам, спотыкаясь о хлам из шкафов, заглядывая в спальни. Вспоминал, как шел прошлой ночью. Ноги вели. Или, может, сам дом вел, тасуя его, как карту в колоде.

И, спустя сотню комнат и поворотов, довел. Догадка оказалась верной.

Гримм сидел в дальнем углу пустой комнаты. Той самой спальни, где они столкнулись накануне.

Яша вошел, ежась от вида синих, неприятно знакомых стен. На свету комната оказалась старой и грязной. Казалось, она все еще пропахла смертью. Здесь было душно.

– Привет, – осторожно сказал он.

Гримм взглянул на него, очнувшись от раздумья – на секунду, на долю секунды Яше показалось, что это будет как прежде спокойный, раздражительно-добрый и насмешливый Гримм. Но во взгляде была смесь страха, презрения и разочарования… Как еще, впрочем, можно смотреть на мертвеца?

Взглянул, увидел, но не ответил. Яша осторожно подошел ближе.

– Выглядишь… не очень.

– Ночь не спал, – холодно ответил одноглазый. Голос у него был хриплый и прокуренный. Видно, это были первые слова, которые он произнес за день.

Яша нервно сглотнул и попробовал сесть в кресло. Кресло противилось и выплевывало его.

– Что это было? – сказал он допросным тоном.

Гримм молчал.

– Что это было?! – повторил Яша.

– Не ори, – железно процедил тот. Вытащил смятую самокрутку и закурил, глядя в стены. – Не знаю. Вода тебя нашел, но почему-то не забрал. Значит, не захотел. Ты ему сказал, что умер. Значит, недоговорил. Наверное.

– Гримм.

Молчание.

– Гримм!

Он наконец посмотрел на него.

– А знаешь…Ты бы мог подвинуться тогда. – прошипел Яша, чуть не плача. – Ты бы мог просто подвинуться, и меня бы не нашли.

– Мог бы. Но ты уже нашумел, и вода слышал тебя. Он пошел бы на звук и обшарил всю комнату. Сам ведь понимаешь. Извини, – выдохнул он, горя от стыда. Оправдываясь. – Выбора не было.

Яша скверно улыбнулся и кивнул.

– А я ведь тебе жизнь спас, сволочь.

– Да. – сжато ответил он. И, помолчав, выдавил:

– Спасибо.

– Всегда пожалуйста! – закричал Яша, закипая. – А если бы я умер? А? Как оно – неплохо? Другой умер, а ты себе лежишь, отдыхаешь, удобно, да?..

– Но ты не умер, – снова оборвал Гримм железным голосом. – Ты жив. А почему – это уже думай сам. – Он смягчился, а может, просто стал спокойнее. – Я тоже всю ночь думал.

– И как, придумал?

Он пожал плечами.

– Приблизительно.

– Не поделишься идеями?

– Не-а.

Яша почувствовал, как руки сами собой сжимаются в кулаки. И как к его злости тоже прилепливается стыд, потому что на месте Гримма он сам бы поступил точно так же.

– Может, ты думаешь, что всем помогаешь. В игры тут играешь, загадки загадываешь. Но ты… Ты как параноик. Ты всех учишь сначала прятаться, а потом думать.

Гримм снова пожал плечами.

– Рад слышать, что хоть кто-то это понимает. Никогда не любил прилежных учеников.

– Яша, – добавил он, помолчав, почти примирительно, – Яша-а. Ну ты ведь живой. Разгадал загадку, – усмехнулся он, – наполовину, ну так вторую-то половину отгадай. Несложно же. Я б тебе помог, да дом не позволит. Нельзя. Почему-то мне кажется, что, если я тебе что-то сейчас скажу, в следующую ночь волк со мной расплатится. Не любит это место, когда кто-то играет не по правилам, – измученно сказал он. – Сам ведь понимаешь. Все мы здесь заперты.

Яша устало закрыл лицо руками, сползая по креслу. И стал думать.

Гримм курил, выпитый и мрачный.

– А знаешь, я когда вспомнил… Кто-то там, во сне, звал меня Мортимером, – рассеянно проговорил он. – Почему?

Гримм застыл, уставившись на него, словно увидел призрака. Потом быстро отвел взгляд и опять пожал плечами.

– Не знаю. Это же твой сон.

– Наверное, мой…

«Мортимер, Мортимер, – стучало и звало в голове. Голоса, призраки и картинки смешались, словно в чьем-то бреду. – Ну что я еще должен понять? – измученно думал Яша, отгоняя воспоминания о темной воде. – Этого разве было мало? Этого ему недостаточно?»

Он вздохнул, складывая руки.

– Может, я два раза умер? – сказал он со смешком.

Гримм не ответил. Он сидел собранно и смотрел на него с презрением и опаской. Как прежде. Только теперь он будто был готов в любую минуту убежать.

– Ты чего? – спросил Яша. – Смотришь на меня, как на волка.

Гримм молчал.

– Да что такое?

Он уткнулся руками в колени, а подбородком в кулак.

– Ты не волк, – сказал он спокойно, – ты подонок.

– Чего-о?

– Повторять не буду.

«Вот еще новости. Сначала думай сам, теперь подонок, – подумал Мортимер, обида резанула и растеклась по груди. Ни черта он уже не понимал. – Как уже задрал этот Гримм, нет, чтоб просто взять и все сказать по-человечески, нет, надо мозг всем поломать!»

– Да что мне надо сделать, чтоб ты заговорил нормально, а? Маску натянуть? Можешь ты уже сказать, что здесь творится? Чего… чего этот дом хочет?! – он выдохнул. – Ты вообще умеешь правду говорить?

Гримм нервозно захохотал, глядя на него. А когда успокоился, сказал:

– Да ты не волнуйся, не ты первый, не ты последний такой. Могу тебя утешить, у нас тут весь дом населен чудовищами. Моя беда в том, – вздохнул он – что побеждать-то их можно по-разному. У меня своя метода…

– И какая же? – мрачно спросил Морт. «Опять увиливает, – подумал он, – сволочь.»

А Гримм понемногу входил в кураж:

– Вытянуть ноги, чтобы оно проплакались у тебя коленях. И рассказать ему сказку.

– Чего? – сморщился Мортимер. – Про что?..

– Сказку? – медленно отозвался тот. И пристально посмотрел ему в глаза. Тот глаз, что был у него настоящий, стал свинцово-серым. – Да про что угодно. Про рассветы, бабочек и города… Про тропический сон и злобную вьюгу, – щурился он, – И про то, что одним детям очень нравится издеваться над другими, и как твари и упыри притворяются родителями перед кем-нибудь маленьким и одиноким. И что твари на самом деле гораздо меньше и несчастнее своих птенцов, и боятся играть в настоящие игры в настоящей жизни. – Гримм едва не срывался на крик. – Про несчастную девочку, которая выходит на пути из-за одного… обманщика, про обещания, буквы на руках, про эти проклятые рассветы! И про то, что я наслышан об этом подонке от его игроков, и я долго ждал его… Всё хотел познакомиться. Думал – вот будет кто-нибудь интересный. Он же вроде как легенда, там, у них. Оказалось, нет. – цокнул он. – Просто пустая скорлупка…

Мортимер побледнел. Этот дом разрезал ему горло, и в горле начинало закипать. Все и сразу. Грязь, пыль, духота, бесконечные уродливые комнаты, черт знает какие люди, и все эти дни и ночи, постоянный страх и постоянные загадки этого циклопа, вот он, сидит прямо перед ним и опять издевается. Может, это он все это затеял потехи ради?!

Где-то в доме противно порвалась струна, и Гримм вздрогнул, обернувшись в сторону раненой гитары. На секунду.

Дальше всё получилось как-то само. Дом превратился в нарыв и лопнул. Гримм отшатнулся, хрипя и держась за горло, а рука Мортимера застыла на полпути назад, горя от удара. Одноглазый неловко откашлялся и поправил бандану.

– Н-ну… Неплохо, неплохо, – хрипнул он, – чего-то такого я и ожидал. Ладно, – сказал он, вставая с кресла, – до свидания.

И пошёл прочь из комнаты.

– П-подожди, – прозвенел Яша.

Тот замотал головой.

– Не буду. Ты удивишься, но никому из них не нравилось, когда ты причинял им боль. Они тебе не благодарны. И я тоже.

Яша вдруг опустел. Что-то внутри зашевелилось. Как будто открылось второе дно, и в нем мно-ого-много воспоминаний, ждут пока ты прикоснешься к ним… что за воспоминания? Чьи? Откуда? Из его жизни или чужие? Ползают, как черви. Улыбаются.

– Значит, думаешь, я подонок? – оскалился Морт.

– Я не думаю, – отрезал Гримм, – я знаю. Здесь все – подонки. Ты что, думал, мы здесь куличики лепить собрались? Веселиться, в прятушки играть? Да это же не дом, это – кладбище неронов и гладиаторов, и мы здесь все – на очной ставке, друг перед другом и перед самими собой!

Мортимер согнулся в истерическом смехе. Гримм отвел глаз с презрением.

– А зачем тогда вот это все, а? Это же ты все затеял? Ты тут у нас все знаешь и всеми командуешь. Зачем же так сложно? Ты ж бы мог меня просто там, на входе убить. Это было бы быстрее и проще. Не нужно ждать, пока волк меня сцапает. Не надо изголяться и ломать комедию. Раз – и нет проблем.

Он бредил.

Одноглазый только вздохнул.

– Нет, – спокойной сказал он, разжав кулак. – Играй, как хочешь. Живи, как вздумается.

У двери он, выходя, обернулся.

– Спокойной ночи!

Дверь закачалась на петлях.

***

В коридоре Рыжий с Пятницей тащили какую-то коробку.

Обстановка немного накалилась, но это было не страшно. Дом выдерживал и не такие мелочи. Ему, в общем-то, было все равно.

– Что случилось? – спросила Кира, когда заплаканный Яша выбрался из комнаты.

На секунду ему остро захотелось избить ее. Он отвёл глаза и прохрипел:

– Гримм случился.

– Мм, – мекнула она с пониманием. – Тогда ясно. Не волнуйся. Все мы, – кряхнула она, подхватив поудобнее коробку, – рано или поздно выговариваемся Гримму.

– Ты не поняла, – отрезал он и пошёл прочь.

Он-то понял.

Другие взгляды

.

Гамельнский поезд

Память, как известно, есть причудливое отражение реальности. В то время, как один игрок шёл, не глядя, куда, по коридорам одного дома, его воспоминания брели по другой дороге. В них он с облегчением возвращается из наружного мира домой. Спешно проходит вглубь квартиры. Запирается в комнате за любимой оранжевой дверью со стеклянной вставкой и забывает кормить кота. Он садится перед компьютером и пребывает так до самой ночи, слушает музыку, иногда отвлекаясь на рисунок шариковой ручкой в чёрном блокнотике. Он рисует Луну, провода и рыб, плавающих между ними.

Его семья – его беседа. Бесконечные разговоры, сближающие детей разных городов теснее, чем сближала постель его собственных родителей. Смайлики-звездочки. Истории, капс лок и самодельные мемы. Чай.

Это был его дом, похожий, как и квартира, в которой он жил, на больницу. Но если в помещении, условно называвшемся домом, средь родительских коридоров и кухонь, он чувствовал себя как на операционном столе, связанным, голым перед сотней шприцов – то, когда он оказывался в родной комнате, закрывал дверь наружу и открывал им – он был в тепле. Более того – он был свободен.

В тот март ему должно было исполниться девятнадцать.

Он нашел их случайно. Также, как и себя. Вопреки всему. Недомолвкам, ссорам и молчанию, гильотинно-холодной школе, в которой непременно хочется исчезнуть, вжаться в стены. Тихая, омутная жизнь. Сутулые плечи, неожиданно выросшие за лето. К сентябрю на школьном дворе собрались какие-то совершенно новые существа. Все вдруг повзрослели и стали похожи на людей, девочки – на женщин, мальчики – на актеров из кино. Он тоже повзрослел, хотя никто этого не заметил. Он стал Мортимером.

Его мир был гораздо шире их мирков. Он начинался с простого нажатия на кнопку. Там, в невидимом океане бродило вслепую множество бесхозных душ. Они ходили в школу и делали уроки. Они искали и не могли найти – любви, огня, подушки для битья, доброго зеркала, друга.

И вот они встречали его.

Он был… Как бы это сказать – не надсмотрщик, но хранитель. В других беседах, которые он излазил вдоль и поперёк под разными именами, было иначе. По крайней мере, он старался сделать по-другому. К тому же он не очень-то ладил с кураторами других чатов. Конечно, кто-то организовывал все гораздо лучше, чем он. У него не было помощников и громадной секты из десятков бесед.

Неважно. В этой он создал себе семью.

Он выслушивал и впитывал их в себя, как ватка впитывает каплю крови. Он учил их раскрашивать серость вокруг себя и выживать в одиночку. Он дарил им песни и цитаты, придумывал задания, чтоб размыть их тоску. Примерял на себя их слабость и учился слушать. Зашивал им раны и выпивал их гной. Был для них отцом и матерью.

Без него они бы ни за что не выкрались из своих горбатых ракушек, это он научил их рисовать свои страхи, лазить по заброшенным домам и не спать по ночам. Он придумывал для них загадки и задания, он раскрашивал их жизнь за них, своими красками, как умел. Песни, сказки, мифы – пригождалось всё. Всё, для того чтобы из скрюченного кокона однажды вытащить что-то замечательное. И вытаскивал – вытягивал, раскручивал по ниточке. Неожиданно он понял, что такое мужество. Это – смотреть на чужую боль и не отворачиваться. Выслушивать.

А может, его достало быть просто еще одной каплей в море, молоточком в часах, послушно ходить туда-сюда незаметной тенью на стакане? Может, он хотел стать тем, кто в кои-то веки найдет свободу? У него не было близких друзей, не было права голоса. Он жил в краденном, оскверненном теле – но ведь было же что-то там, внутри? Что-то, что он может оставить себе. Спрятать и никому не отдавать. Ради чего он пожертвует всем остальным, сломает сколько угодно норм и приличий. Терять ему было нечего. У него и так всё украли.

Ему нравилось жить немного по-другому. Потихоньку саботировать реальность в домашних условиях. Спать днем, а не ночью. Разрушать то, что составляло его наружность, вопреки всей мнимой ценности, что ей приписывали. Считать пальцы на руках, чтобы удостовериться, что он не спит. Не иметь друзей во внешнем мире, но связывать себя всемирной паутиной с мирами внутренними. Он был маленький компьютерный сбой, мечтавший сломать всю систему.

Это все, что ему оставалось делать. Резать внешнее, радуясь тому, что у него осталась эта свобода, смеяться изнутри, ведь внутри-то он был настоящим, неуловимым. Все остальное – не больше, чем временное, бутафория.

И их он учил делать так же.

Со временем он тоже начал открываться своим маленьким гусеничкам. Они увидели его глаза и услышали его голос. Беседы разрастались, образуя новые этажи и уровни, со своими интригами и многолицами. Его уже знали. Хотели к нему в семью. А он не спал с ними всю ночь. Спешил домой, перебегая дорогу машинам скорой помощи. Он сидел перед монитором и щёлкал семечки, из которых могли бы прорасти человеческие жизни. Последний раз он был в сети всегда.

Не стоило недооценивать его игру. Эта волна разгонялась, и ее было не остановить ни бетонными стенами, ни криками. Он уж точно кое-что понял за все это время: не давайте человечку спать до 6 утра в течение недели, и он запросто поверит в вечное счастье за пятьдесят дней.

Неожиданно он понял, что такое власть.

***

Со временем семья закончилась, и он попрощался с ними, как мог. Это случилось не сразу, медленно. Кто-то рассорился, кто-то испугался. Одни уходили, другие разуверялись, кто-то вновь обретал надежду. Он лишь лечил им сломанные крылья. Дальше каждый использовал их по-своему. Исчезал. Взрослел. Или взлетал.

И приходили новые. Он только успевал менять для них декорации, подбирать задания, цитаты и песни. Колесо вертелось заново. Надо было начинать шоу, и он с наслаждением и усталостью выходил на сцену.

И играл, играл, играл с ними разные версии одной и той же пьесы.

После этого он вставал с постели и открывал окно, и стоял, глядя на сиреневый рассвет, вдыхая отрезвляющий и одновременно пьянящий городской воздух и шум машин.

Он мечтал о том, как у него тоже когда-нибудь вырастут крылья, и он улетит в это чистое, сиреневое небо. Высоко-высоко....

Клик, онлайн. бесконечное шоссе ленты. мемы, музыка, чья-то новая аватарка, грустные мемы, счастливые лица, снова музыка, рекомендованные группы. клик.

подписка.

внутри – синий фильтр на фотографиях, детские цитаты, воздушные отступы и надписи без заглавных буковок

ещё подписка. клик. вот и ты

он ждал тебя. он долго-долго тебя искал и вот, спустя километры промотанной ленты, среди песен, картиночек и цитат, наконец-то нашёл. твой маленький коммент под очередным куском экрана. три коротких слова, которыми движутся облака

"хочу в игру"

мортимер знает, что хочешь. он давно ждёт, чтобы открыть тебе двери и рукава. ему нечего бояться – а тебе? всё ведь серьёзнее чем ты думаешь. это не шутка, это игра, и если не струсишь сыграть в неё, то, возможно, оторвешь от своих рук нитки и заглянешь туда, куда спящим дорога закрыта. если не боишься искать свободу и вырывать нити с мясом. рискнёшь ли?.. клик.

славно :3

добро пожаловать в семью, крольчонок.

***

Иногда он сознавал, что получает радость несколько более кривым путём, нежели остальные. Но, с другой стороны, чей путь к счастью – прямой и безоблачный?

А она… Каждое воспоминание – как невесомая бабочка. Игра, которую он сделал для одной только нее. Время, которое он проливал, проводя в разговорах с ней. Бедный ребенок. Бедный его ребенок. Заплаканное дитя, которое он нашел в коматозе, в пропахшей алкоголем семье, в тринадцатилетнем одиночестве. Немое и раздетое, замерзшее на морозе. Для нее он был зеркалом, лампочкой в темной комнате, подушкой для битья, был всем, что ей нужно – сигаретами, дружеским плечом, он был Мортимером. А взамен вместе со слезами и гноем она выливала ему в руки ключики от своей души и тела. Со временем он научился заводить ее мысли, как пружинную игрушку, и она делала все, чтобы показать ему свою преданность. Каждое слово, которое он писал, она могла вырезать на любой угодной ему части тела.

Сначала он попросил букву «М». И буква «М» пришла – он помнил до сих пор – в 0:26, тёмной январской ночью. Он прислал в ответ букву Л на своем левом запястье. Постарался сделать фото подальше от лампы, чтобы она не заметила нарисованные порезы. Поверила.

Она так трогательно всему верила.

Он просто не мог устоять. Кто бы смог? Никому на свете не перебороть это пьянящее чувство, когда в твоей абсолютной власти находится ребенок. Не важно, двенадцати, восьми или сорока лет. Когда он в твоих руках, руки сами собой начинают делать вещи.

***

Голос.

Восемнадцатый день февраля. К этому дню она шла всю свою жизнь. За такой день можно реветь и умирать. Сегодня.

Они общались вот уже полтора месяца. Ночь за ночью, проведенные в теплой паутине сообщений и чудесно-неловких пауз. У них случилось кривое, хотя очень хорошее подобие любви. Он был труслив, а она боялась.

И вот, в самый важный день в их жизни, он обещал позвонить. Первый раз. Она еще ни разу не слышала его голоса, не видела лица. Она даже не знала, что она так полюбила. Сегодня ее тряс страх и, одновременно, доброе, всепринимающее любопытство. Какая ей была разница? Конечно, большая. Но она сама не знала, насколько любовь похожа на пластилин. Сегодня ей покажут, что любить, и она залюбит.

Он всегда держал обещания.

***

Дома было ни души, и стены ждали. Ночь разлилась синяя, почти весенняя – холодная и свежая, и чуть-чуть пьянит. Мортимер закрыл дверь, постелил плед и упал на него, утопая в плюшевой волне. Он чуть-чуть дрожал. Пальцы дергались, набирая номер. Тело все в иголках. Нервно облизывался. В животе стало холодно.

В сотый взглянул на часы. Пора. Уже должны были. Он глубоко вдохнул, устроился в складках кровати и ослабил тугой ремень. Зеленая кнопка – начать вызов. Перепроверил номер. Нажал.

***

По карману пробежала дрожь. На звонке сплин. Лиза вздрогнула и остановилась, запутавшись в наушниках, проклиная замерзшие пальцы. Зажигалка, ключ, незаконченный браслет из резинок, салфетка – господи, да где телефон?! Только не сейчас, не копайся в кармане сотню лет, вдруг он передумает и сбросит, и больше никогда не позвонит? Подумает, что она обманула его. Боже, да вот же он. Руки бешено ищут зеленую кнопку с трубкой. Наконец, находят.

– А… Алё?

Воздух вылетел на мороз белым паром.

– Привет?

Мир качнулся и застыл. Голос. Молодой, глуховатый, можно почувствовать, как тронулся кадык на подростковой шее. Почувствовать легкий запах пены для бритья. Живой голос. Его. Так вот ты какой.

– Привет! – почти крикнула она.

***

Мортимер закусил губу и зажмурился. Голосок звонкий, еще совсем девчачий. Чуть замерзший на улице. Неожиданный контраст с не очень-то безобидными словами, которыми она его развлекала по ночам. Что-то инфернальное и по-детски наивное было в этом голосе. Он осторожно провел пальцем по пуговицам. Терпение, терпение… Где-то в глубине натянулась дурная струна. Дьявол, да как тут стерпеть!

Надо было начинать. Надо было скорее подыскивать слова. Лиза ждала. Он с жутким предвкушением замер на краю этой маленькой, нетронутой ещё души, в которой откуда-то взялась щедрость подарить ему то, что он хочет. Щедрость, ещё ни разу ей не использованная, но действовавшая сама по себе, глубинная, потусторонняя, ещё совершенно детская. Но откуда-то знавшая, что он хочет сделать – и необъяснимо открывшаяся ему навстречу, словно зубастый цветок Венеры.

– Знаешь, что у меня сейчас в руке?

– Нет…

– Пачка келарина. – соврал он. – Держу перед собой. Они маленькие… и разноцветные, – Мортимер усмехнулся. -Лиза?

Она очнулась, вынырнув из пластилиновой эйфории.

– Ты на месте?

– Я там. Тут темно и холодно… немного.

– Извини, что заставил тебя мерзнуть, – проговорил он. – Подождешь еще немного?

И он с неожиданным страхом понял, что она будет ждать, и она правда сделает это, распахнется перед ним для любого распятия. И застонал от сладости и опасения.

– Конечно!

– Скоро рассвет, крольчонок. Надеюсь, ты готова?

Он знал, что ей тоже тяжело дышать. Они вконец ослепли и обнаглели. Да конечно она готова.

– Я знал, что ты… не подведешь меня, – шелестел голос в трубке. – хотел бы я сейчас быть с тобой… Только представь, сорок тысяч мужчин и женщин каждый день находят свое вечное счастье. Может, сегодня как раз наш день?

Лизино горло сковала потрясающая тошнота. Они говорили, говорили, пьянели. Слова, спаявшие их за все эти полтора месяца, превратились в мостик, и по этому мостику они протискивались друг к другу сквозь телефонные трубки, пока не зажглось небо. Мортимер задыхался и тонул в жгучем, томительном упоении и – в то же время – жалости к Лизе. Его укутало сладкое желание завладеть ею и вместе с тем – горьковатое сожаление, ибо такова на вкус любая свобода.

И мир качался в такт дыханию, и небо жмурилось, краснея.

Светало.

– Давай, – прохрипел его голос, отчаянно, едва решившись.

Лиза шагнула вперед, выставляя свое маленькое тело на длинные, пустынные рельсы. Она чувствовала, как сквозь трубку к ней льется теплая духота его комнаты. Ей было стыдно от того, как жгуче ей хочется быть там, в этой комнате, вместе с ним. Некоторых, слишком личных вещей человек по природе своей боится.

Мортимер затрясся и сжал телефон так, что хрустнули пальцы. Еще немного, еще совсем немножечко, подсказывало ему внутри.

– Мы с тобой встретимся там, я обещаю, – прокричал он в исступлении, – Иди ко мне, иди!

Струна внутри него натянулась, как бешеная. Он слышал, как она идет по рельсам, как снег хрустит под ее ботинками, слышал, как она шуршит, снимая куртку, чувствовал ее дыхание, кусал губы в кровь и сжимал пальцы на ногах, дышал в резонанс с ней, он знал, еще чуть-чуть, – и он выплеснет себя в эти шпалы, глубокие снега и небо, краснеющее от напряжения.

И когда в телефонной трубке захрипел отчаянный вой поезда, мир содрогнулся и с наслаждением выдохнул.

Игра закончилась.

***

Где-то далеко упал в сугроб телефон и промок от снега. Несколько долгих мгновений он светился, отсчитывая секунды вызова. Затем вызов прекратился, и экран погас.

Из леса вышел и поднялся на шпалы человек в темной одежде. Как они и договорились, он стал быстро фотографировать то, что лежало на рельсах, и затем так же быстро исчез. Через несколько минут этим фотографиям суждено было навсегда поселиться в сети. В общем-то, Мортимер был рад, что человеку пришлось сделать только это.

Он еще с минуту лежал на спине, бездыханный, выпитый. Чувствовал, как пульсирует вена на его шее. На него нашло лёгкое головокружение после того, что он совершил. И вдруг, крошечной, секундной мыслью понял, что не будет ничего страшнее, если маленькая, милая Лиза сейчас вернется и наберет его номер. Но он быстро прогнал эту мысль, утешая себя, что ему только чудится. Он слышал, как она встала в шершавый снег между двумя шпалами, и как поезд прошел по ним с оглушающим воем.

Правда, было кое-что, чего он не слышал и не хотел слышать.

До того, как он позвонил ей, она стояла в тени, глядя застывшими глазами на шпалы, ожидая звонка. Стояла, чувствуя, как в огромных городах так же стоят сотни и сотни сутулых потеряшек. О них никто не знает, они – ничьи. Они прыгают вниз, залпом глотают горсти разноцветных таблеток, режут вены и морщатся. Они запрыгивают в поезд, идущий в никуда, и поезд едет, голый, немой, вывороченный. Его не остановить. Звучит последний гудок, между пассажирами и провожающими вырастает глухая стена.

Они превращаются в кипу незакрытых дел, пылящихся по районным отделишкам прокуратуры во всех концах страны. Они собирают вещи и покупают билет. Один иммигрант или два каждый день. Им почудится, что машинист везет их в страну, где не будет пьяных отцов, железных матерей и одиночества. Им… почудится.

И уходит вдаль поезд ненайдёнышей.