Читать книгу: «На улице Дыбенко», страница 4

14

К бабе Зине захаживал в гости Василий Иваныч. И старушка перед его приходом долго и старательно мылась в тазике. Иногда звала Киру.

– Подсоби мне, миленька, полей на меня.

Кира лила воду из ковшика. Старушка сидела на табуретке и, наклонившись над тазом, полоскала свою седую копну.

– А спину потрешь? Не погребуешь?

Кира намыливала истерзанную мочалку. Бабушка, кряхтя, пересаживалась в таз.

– Шибче! Шибче! – не унималась бабуся.

Кира изо всех сил драила старушкину спину, древнюю, как ее мочалка. Бабулька охала так, что казалось, сейчас испустит дух. Коты тревожно шевелили ушами.

– Блестит уже спина, баба Зин.

– Ну, добро, добро! Теперь давай чай пить.

Они пили чай, и баба Зина рассказывала о своей молодости. О том, как эти дома немцы пленные строили. И ей немчик понравился. Дюже красив был. И лицо доброе. В жись не скажешь, что фашист. Она ему раз картохи в подоле нанесла, а мать ее за это высекла. Дома жрать неча, а она, стоумовая, гляди че удумала.

* * *

Василий Иваныч приходил в чистой рубашке. Приглаживал свои идеально зачесанные седые волосы. Они садились на кухне, выпивали пару рюмочек и пели песни. Пряди у него выбивались, голос становился громче.

 
Эх, дороги,
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян…
 

Баба Зина в нарядной цветастой блузе старательно подпевала, слегка покачивая головой и водя плечами. У нее был красивый звонкий голос.

«Как же так? Выглядит как бабка, а поет как молодая», – удивлялась Кира.

– Когда ж ты ко мне переедешь? – спросил раз дед, приглаживая свои волосы. – Сколько лет уж жду.

– И жди. Значит, доля твоя такая – ждать.

– Вот те раз!

– Вот те два.

– Зинаида? Что ж ты надо мной измываешься?

– Неча было на Лариске жениться.

– Сколько лет уж… а все одно. Умерли уж все. И моя, и твой.

– Все! Наговорились! Наливай давай, стоумовый. Ишь, че удумал! Что ж, у меня гордости совсем нет? И вообще, у меня тут вон коты… и Кирка… Наливай давай!

– Коты у нее… и Кирка, – бурчал дед, разливая водку по стопкам.

15

– Кирочка, рибонька, как ты там?

– Бабуль, я нормально.

– А-а?

– Нормально, – громко повторила в телефонную трубку Кира.

В кабинке было душно, и Кира расстегнула молнию куртки.

– Тебе денег передать?

– Не помешало б.

– Хорошо, я найду с кем передать. А почему ты живешь не пойми с кем, детонька?

– Папа уехал. У него проблемы.

– У него всегда проблемы. Это человек такой.

– Бабуль…

– Ну что «бабуль»?

– Ты хочешь сказать, твоя дочь лучше?

– Ой, не сыпь мне соль на рану. Она еще та идиетка.

– Вот именно.

– Осталась одна минута, – сообщила телефонистка.

– Кирочка, может, ко мне переедешь? Возможности есть. Раз твоя мать по матери еврейка, значит, ты тоже по матери еврейка. Детонька, послушай, тут в Израиле молодым помогают. Корзину дают. Это деньги на первое время. Устроишься. Будешь у меня жить. Ну что ты как бездомная… А еще мне немцы, эти идиеты, за холокост доплачивают. Каждый год. Неплохо выходит. Я их не трачу. Коплю. Приезжай, детонька, мы тут с тобой заживем. Ты замуж выйдешь, пупсика родишь, я за ним смотреть буду. Песни петь…

– Бабуль, я учусь.

– Ой, ну шо ты мне говоришь? Чему эти идиеты научить могут? Тут поучишься.

– Бабуль, я не хочу уезжать.

Бабушка, по-видимому, хотела назвать ее «идиеткой», но связь прервалась. Кира вышла на улицу, там ее ждала Наташа.

* * *

– Ты на Новый год куда?

– Я к Вадику, мать фестивалит, дома дурдом. А ты куда?

– Да я сама не знаю. Если честно, некуда мне идти. С бабкиными котами сидеть буду. Она к внукам собралась.

– Невесело.

– Да и с деньгами жопа. Бабуля из Израиля обещала передать, но когда…

– Я сама по нулям, а то б одолжила. Меня Вадик подкармливает.

* * *

Кира ехала домой в час пик в обледеневшем автобусе. Ее прижали к окну. Угрюмые замерзшие люди, работая локтями, с трудом продирались к выходу. Кира боялась, что ее затопчут.

– Дите, тебе на какой остановке выходить? – спросил Киру мужчина в шапке-ушанке, заметив ее тщетные усилия прорваться сквозь толпу.

– На «Нефтянике».

– Мне тоже. Стой пока тут. Силы береги. Я дам отмашку, тогда и рванем.

Мужчина держался за верхний поручень правой рукой, а на локте у него болтался пакет с бутылкой водки.

– Готова? – спросил он Киру с серьезностью в голосе.

Кира кивнула в ответ.

Тогда он, крепко ухватив Киру под локоть одной рукой, а другой – прижав к груди бутылку водки, как если бы это была икона или крест, пошел на таран со словами:

– Дорогу отцу с ребенком! Дорогу, сволочи! Дорогу!

* * *

– Два часа жду тебя тут.

Кира вздрогнула и обернулась. В подъезде стоял Генка.

– Случилось что?

– Да ничего не случилось. Соскучился просто, – сказал Генка, глядя куда-то в пол. – Тепло было – часто виделись. А теперь ты на учебе целый день, из окна смотрю, ты домой – юрк. Тебя не слыхать, не видать. Стучаться к бабке неудобняк. Звонить – номера не знаю. И спросить не у кого.

Кира не знала, что ответить.

– Ген, я голодная. И замерзла.

– Да-да. Конечно. Ты иди.

Кира стала подниматься по лестнице.

– Постой.

Кира остановилась в пролете.

– Дома-то пожрать есть че? – спросил Генка.

– Надо поискать. Может, чего и найду.

– Слухай, – Генка поднялся на несколько ступенек и снял шапку, – а приходи ко мне. Я картофана нажарил. Щас за сосисками сбегаю. Капуста квашеная есть. Сало. Ну и к закуске чего-нибудь надыблю. Придешь?

Кира молчала.

– Соглашайся, ну че ты!

Кира подумала, что иногда долго думать вредно.

– Ладно, книги только оставлю и кота покормлю.

– Ага! А я в магаз! Я быстро!

– Стой, – окликнула его Кира, – а душ у вас есть?

– Ванна. Шикарная!

16

Кира взяла полотенце, белье на смену и вышла во двор. У подъезда ее ждал Генка. Под фонарем Кира разглядела его счастливое улыбающееся лицо.

– Ты селедку любишь?

– Люблю, – ответила Кира.

– Взял малосольную. Верка, одноклассница, торгует тут на углу. Реально вкусная селедка. Заценишь!

Генка жил в таком же старом доме на первом этаже. Он открыл дверь ключом, и Кира вошла в темную прихожую.

– Разувайся. Я щас.

Генка метнулся с пакетом на кухню.

– А это еще кто? – услышала Кира скрипучий голос у себя за спиной.

В прихожей стояла женщина. Растрепанная. С виду трезвая.

– Мам, иди в комнату. Это ко мне, – сказал появившийся Генка.

– К кому это – ко мне? Это моя квартира! – скандальным голосом проговорила она.

– Не кипишись, мам.

– Опять сиротку притащил? У меня тут не приют.

– Ну че ты, в самом деле?

Генка подошел к женщине, приобнял ее за плечи.

– Жрать тут у нас неча, так и знай, – предупредила она Киру, погрозив пальцем.

– Мамуль, у нас все есть.

– Ага, чегой-то ты там в кульке притащил? Я видала. А ну покажь. О матери, небось, не подумал.

– Как же не подумал? Тебе вон че.

И Генка ловко вытащил из пакета мороженое и сунул ей в руки.

– Ладно, – смягчилась мать, с детским интересом разглядывая обертку, – хер с вами, сидите. Но пирогов вам не будет. Вон картошку жрите.

Генка повел ее в комнату и прикрыл за собой дверь. Мать продолжала бурчать что-то невнятное за дверью.

Кира осталась одна в прихожей. Пришла, называется, в гости. Хорошие дела. Она заглянула в кухню. Не стерильно. Но чисто. Тараканов нет, и слава богу. Есть шанс помыться в чистой ванне. А это уже удача.

* * *

– Ты на мать внимания не обращай. Она немного не в себе.

Генка разрезал селедку вдоль и вытащил внутренности. Он ловко работал левой рукой, а культей только слегка помогал себе.

– У нее жизнь тяжелая была. Отец пил. Бил ее. Нас, детей, гонял.

Он отрезал рыбью голову, снял кожу и отделил кости от хребта.

– Тебе помочь? – спросила Кира.

– Не-е, отдыхай. Я привык. На вот лучше, почисть. – Генка дал Кире нож и луковицу. – Прикинь, мне же повезло, – Генка улыбнулся, – я же левша. Мне правую руку отдавило. Вот если б левую, тогда бы точно конец. А так – ниче. Жить можно. Маслом полить?

Кира кивнула.

– Подсолнечным или горчичным?

– Горчичным.

Генка подвинул тарелку с селедкой к Кире.

– Мелкие косточки посмотри, может, я че проглядел.

Он вымыл руку под краном, вытер полотенцем и достал из шкафа бутылку масла.

– Горчичное… у нас в Сарепте делают, в других городах такого не едят.

Кира наколола вилкой кусок селедки.

– Мне поначалу не нравилось. А сейчас я даже полюбила.

– Наш волжский вкус, скажи, да?

Генка вытащил бутылку водки из холодильника.

– Ты картошки себе из сковородки ложи, не стесняйся. Я разогрел.

Кира выпила предложенный Генкой стопарик, и то ли от этого и от всего съеденного ею, то ли от доброй улыбки этого не очень хорошо знакомого ей человека Кира почувствовала, как душа вот-вот снесет золотое яичко. По телу разлилась горячая волна так, что ей тоже хотелось просто сидеть и улыбаться ему.

Генкина мама затихарилась в одной из комнат, и Кира совсем расслабилась. Давно забытым домашним уютом повеяло вдруг на нее.

– Так ты где учишься-то, я все не пойму? – спросил Генка, подкладывая квашеной капусты Кире на тарелку.

– В пединституте, на филфаке.

– На филфаке? – переспросил Генка.

– Ага. Филологом буду.

– Филолог – это типа философ?

– Типа того.

– Значит, ты умная.

– Это как посмотреть.

– А я сторожем тут на складе хозтоваров работаю. Меня там ценят.

Кира выпила еще.

– А у тебя парень-то есть? – поинтересовался Генка.

– Не-а.

– Ну, ты красивая. Ты еще себе найдешь. А мне уже тридцать три, а я все еще не женат.

Генка взял вареное яичко и стал неторопливо его облупливать.

– Жила тут у меня одна сиротка. Полгода жила. Приютил я ее. Милая была. Ладная. Я не трогал ее. Не хотел, понимаешь, напором брать. Ждал, пока у нее ко мне чувства проснутся.

Генка посолил яичко.

– Жила-жила, а потом взяла да и к другану моему ушла.

Генка открыл рот и заглотил яичко целиком, будто в отместку той сиротке.

И, прожевав, сказал:

– Непросто мне тогда пришлось. Спасибо Лерычу и мамаше моей – не дали пропасть. Мать хоть и не в себе, но держит меня на этом свете.

* * *

Кира с огромным удовольствием мылась в чистой ванне. Вылезать не хотелось. Хотелось лежать и лежать, ощущая невесомость.

Что за сучья бездомная жизнь? И почему этот добрый одинокий мужчина смотрит на нее такими жалкими собачьими глазами? И почему от этих глаз у нее сжимается сердце? Чем она может ему помочь? Не к добру все это, ой, не к добру…

17

После этого вечера Генка часто дожидался Киру у подъезда. Ее это не радовало. Не сказать чтоб сильно расстраивало, но на душе все же было неспокойно.

Генка приносил то нарезанную селедку с лучком в банке, то нажаренных котлет в тарелочке, накрытой другой тарелочкой. Звал к себе мыться. И Кира приходила к нему. Ела, пила, мылась и… уходила.

– Гляди-ка, зачастил твой хахаль, – качала головой баба Зина. – Добрый-то хоть парень?

– Добрый.

– Коли добрый, то ладно. А то есть такие, что потом ноги не унесешь. Это Катерины сын, что ли? Катерина-то, говорят, совсем дурочка стала. А этот-то не дурачок?

* * *

На Новый год баба Зина уехала к внукам, оставив котов на Киру. Генка звал к себе.

Они сидели на кухне. Генка запек курицу в духовке, начинив ее яблоками.

– Тебе шампусика? – спросил он Киру, открывая шкаф. – Где-то тут был бокал у нас… красивый… если мать не побила…

– Лучше водки.

– Бабы обычно шампусик любят.

Бокал не нашелся. Генка вытащил стопки.

– Выходит, я необычная баба, – улыбнувшись, сказала Кира.

Генка посмотрел ей в глаза.

– А так и есть.

Он зажал бутылку водки между ног и левой рукой открутил крышку.

– И правда. Не похожа ты на наших дворовых. Те ломаются вечно, кривляются. А ты… – Генка призадумался. – Не пойму даже, вроде как простая слишком, но я-то знаю, что это не так. Смотришь, слушаешь…

Он замолчал. Искал подходящее слово.

– Умная ты, – сказал он с улыбкой.

– Да ладно тебе, наливай.

– Ты ж в сто раз умней меня. Но не умничаешь – вот что мне в тебе нравится.

В эту ночь Генка смотрел на Киру по-особенному. То ли выпил лишнего, то ли…

– И одеваешься не как эти, – Генка указал рукой в окно. – Они вон, видала, все блестючие, как елки. Каблучищи – во! Хоть стой, хоть падай. А ты, гляжу, по-другому одета.

Кира рассмеялась. Она была в черных брюках и в свитере.

– Денег у меня нет на блестючее.

Он отломил куриную ножку от курицы и подложил Кире.

– А хочешь, мы с тобой на рынок сходим, и я куплю тебе юбку там, или блузу, или чего там тебе нужно. Ты скажи. Я ж не шарю.

– Перестань.

– Да я серьезно! Завтра… нет, завтра не работает ничего. Послезавтра! Поедем на Тракторный рынок. Там выбор хороший. Или в Красноармейский рванем. На электричке. Заметано!

– Нет, Ген.

– Ну че нет-то? Будет тебе мой подарок на Новый год. Могу я подарок сделать… – Генка запнулся, – девушке?

Оба молчали. Генка принялся разделывать курицу, но у него плохо получалось.

– Давай я, – Кира придвинула тарелку к себе. – Ген, мне работа нужна.

– Ты же учишься.

– Мне деньги нужны. – Кира принялась отделять крылышки. – На еду, на то, на се, на блестючее и каблуки, понимаешь? Не можешь же ты меня вечно подкармливать.

– Могу.

– Это не дело.

– А че не так? Я ж помочь хочу. Или ты мою помощь принимать не хочешь?

Генка положил руку Кире на колено.

– Ты нравишься мне, – сказал он, смотря ей в глаза.

Кира продолжала разделывать курицу.

– Ген, поговори тут в округе.

Он продолжал смотреть ей в глаза так, будто именно она сейчас могла решить, жить ему на этом свете или сгинуть к чертовой матери.

Кира улыбнулась. Но он не увидел в ее улыбке того самого главного, чего так долго ждал.

– И зачем тебе жить у бабки? Можешь ко мне переехать. Мама будет не против. Она с виду только такая. А так она добрая.

– Ген, ты же всех тут знаешь. Может, найдется мне работа какая-нибудь. Поговоришь?

Он убрал руку и отвернулся.

Кира оторвала у курицы оставшуюся ногу и разломила хребет.

– Поговорю, – сказал Генка так, будто это ему только что оторвали руки-ноги и переломили хребет.

18

– Поедешь со мной?

– Что случилось?

– Звонил Толик – материн сожитель…

Наташа мяла фильтр сигареты. Она всегда так делала, когда нервничала. Мяла до того, что табак частично высыпался, после чего сигарета выкуривалась в несколько затяжек.

– Мать зависла где-то. Неделю уже дома нет.

Наташа чиркнула зажигалкой, закурила и поднесла Кире.

– Она ж вроде с Толиком бухает.

– Ага, с ним. Но иногда уходит в загул. И тогда уже бухает по-черному. Даже Толик этого не одобряет.

– А с кем она загуливает?

– С Саньком. С дядькой моим. Стопудово она там. У бабы его, у Ольги. Там бомжатник.

– Ты там была?

– Нет. Мать рассказывала, когда в себя приходила. Говорила, там вообще кранты, даже унитаза нет.

– То есть?..

– Разъебали унитаз. А на новый денег нет. Другие приоритеты у людей, понимаешь?

– А куда они ходят?

– Хрен его знает.

Наташа затянулась последней глубокой затяжкой и ждала, когда докурит Кира.

– По ходу, в дырку в полу ходят. Мне стремно туда одной соваться.

– Погнали.

* * *

Теперь они ехали в Ворошиловский район на площадь Советскую. В троллейбусе удалось сесть. Наташа уложила пакет с учебниками себе на колени, но он соскальзывал – собачья шуба была слишком объемной и местами стояла колом.

Напротив, у окна дремал мужчина в бесформенной надвинутой на лоб вязаной шапке, из-под которой выглядывали густые кустистые рыжие брови.

– Дядька тоже бухает? – спросила Кира.

– Ага. Причем они с матерью вечно грызутся. Он даже ее поколачивает. Но она, сука, все равно к нему прется. Спрашивается, на хера?

– Родственные чувства?

– Типа того. Знаешь, он нормальный был. Жвачки мне из поездок привозил, пластинки. Потом прирезал кого-то по пьяни и сел. Причем сидел он на Голубинке.

При слове «Голубинка» мужчина, дремавший у окна, приоткрыл глаза.

– И говорят, удачно так присел, – продолжала Наташа, – его там уважали. Место непыльное дали. Библиотекарем шесть лет оттрубил. Как на курорте. Книжки читал. Деду моему из тюрьмы письма писал о вреде алкоголя и о пользе здорового образа жизни. Из тюрьмы, помню, вернулся накачанный такой, загорелый. Но работать уже не захотел. Хотел, понимаешь ли, праздника жизни.

– Типа, шаркнем по душе.

Наташа кивнула.

– Ага. Типа того.

Бровастый мужик немного подался вперед и, задвинув податливую, как тесто, шапку на затылок, спросил:

– Это ж в какие он годы сидел?

– В восьмидесятые, при Андропове, – не смущаясь, ответила Наташа.

Мужчина понимающе покачал головой.

– Тогда на Голубинке порядок был, – проговорил он с ноткой ностальгии в голосе, – не то что сейчас – беспредел. Сучье время.

Наташа покивала мужику в знак согласия, и тот, похоже, удовлетворившись разговором, натянул шапку на брови и откинулся на спинку сиденья.

Наташа повернулась к Кире и продолжила свой рассказ, стараясь говорить ей на ухо.

– Ну и пошло-поехало. Меня же бабка с дедом воспитали. Сначала бабка умерла. Потом дед. Мать же меня, как родила, им подсунула. Она на Гусевке жила. А там горячей воды не было. Дровами топили. И ей, типа, с младенцем там никак. Сначала на время отдала. А потом… В общем, она жизнь свою устраивала…

За окном мелькали грязные сугробы. Снег подтаял, и серая жижа покрыла волгоградские дороги.

Киру с Наташей многое роднило. Им, как боевым подругам, прошедшим войну, было что вспомнить. Память о боли сближала их и одновременно отдаляла от остальных. Они тяготились своим опытом, но отказаться от него уже не могли, как не могли стереть из памяти все, что пережили.

* * *

– Видишь, окна без стекол?

На втором этаже одно окно было прикрыто картонкой, а другое занавешено одеялом.

– Пошли, – скомандовала Наташа, ловким движением запульнув сигарету в сугроб.

* * *

Они долго стучали в дверь. Вместе и по очереди. Ногами и руками. Из соседней квартиры выглянул мужчина в тельняшке и, оглядев девушек, сказал:

– Девчули, вы че там забыли? Это же бичовская хата. Я вчера сюда ментовку вызывал. Хоть бы уж они перерезали друг друга.

Послышался звук проворачиваемого замка, и дверь очень медленно стала открываться. Из-за нее высунулось существо с опухшим багровым лицом. Оно стояло на карачках, и голова у него покачивалась, как у кивающей собачки с панели автомобиля.

Наташа решительно прошла вперед, Кира последовала за ней.

– Говна сколько, – ужаснулась Наташа, – ступай осторожно.

– Пытаюсь.

Существо медленно ползло за ними.

В одной из комнат на захламленном полу, подперев голые колени к подбородку, сидел мужчина. Наташа подошла к нему и, подобрав полы шубы, присела на корточки.

– Мать где? – спросила она.

Мужчина вглядывался в Наташу, будто силясь узнать.

– Спит вон там, – показал он рукой, – три дня уже. Я ей: «Таня, Таня». А она, блядь, все спит.

Кира заглянула во вторую комнату. На полу, на голом матрасе лежала женщина. Она была укрыта старым пальто и, казалось, крепко спала.

Наташа подошла и наклонилась над ней. Приподняла пальто. Женщина оказалась абсолютно голой.

– Гляди, в синяках вся. Ее тут, похоже, всем районом отымели.

Наташа сняла шубу и дала Кире.

– Подержи. Иначе засру.

Она присела на корточки возле матери и пальцем приподняла ей одно веко.

– Смотри, – сказала она, – это кома.

– Думаешь?

– Знаю. Печеночная.

Кира вгляделась в зрачок.

– Видела? Зрачки на свет не реагируют.

– Давай я к соседям схожу. Скорую вызову, – предложила Кира.

Наташа встала, подошла к занавешенному окну и отвернула угол одеяла. В комнату проник дневной свет, который, казалось, должен был разогнать всю нечисть, спрятавшуюся по углам.

– А я вот думаю, – сказала она, выглядывая во двор, – на хрена ее спасать?

– Не бросим же мы ее здесь…

– Два года назад я ее в похожем бомжатнике нашла. И тоже в коме.

Наташа пыталась занавесить окно одеялом как было, но у нее не получалось.

– Прикинь, у меня летняя сессия, а она в больнице. А там знаешь как к таким относятся? Бомжиху притащили, которая ссытся и срется. Будь добра, доченька, сама ухаживать за мамашей своей. Нам за ней дерьмо выгребать не с руки. У нас зарплата маленькая.

Наконец она зацепила верхний угол одеяла за торчащий в раме гвоздь, расправила нижние углы и, удовлетворившись результатом, принялась прохаживаться по пустой комнате.

– Я там и шоколадки нянечкам носила. Денежки им в карман подсовывала. Не могла ж я там с утра до вечера сидеть. А эта, прикинь, – Наташа указала на лежащую мать, – в себя пришла и недовольная такая. «Где ходишь? Почему я с утра в говне лежу?» Нормально?

Наташа, прохаживаясь по комнате, натыкалась на пустые бутылки и загоняла их в углы, как будто играла в бильярд.

– Она меня не растила.

В угол, громыхая, покатилась бутылка.

– Молоком не кормила.

Покатилась другая.

– Бывало, к бабке с дедом придет. Намоется. Пожрет. Белье грязное оставит. Сама в чистое оденется, и будь здоров. А я знаешь, о чем тогда мечтала?

Наташа поймала ногой очередную бутылку и стала катать ее сапогом туда-сюда, словно раскатывала тесто.

– Мечтала, чтоб не сразу она домой уходила. Чтоб побыла еще. А уж если мы выходили с ней куда-нибудь. В магазин или в парк. Я громко так говорила, чтоб все слышали: «Мама, купи мне мороженое!», «Мама, поедем домой!» Жутко мне хотелось, чтоб все знали, что она моя мама. Любила я ее, понимаешь? Не за что ее любить, а я любила. После комы она завязала. И вот за эти год-полтора, пока она не пила, я с ней хоть пообщалась по-человечески. Я и забыла, какая она – нормальная. А может, и не знала никогда. А тут полгода назад, смотрю, опять прибухивать начала. Потихоньку. Звонит мне, а я ж голос ее сразу слышу, когда она датая. У меня сердце в пятки. «Сволочь, – думаю. – Ниче в жизни, сука, не понимаешь! Ниче не ценишь!»

Наташа со злостью загнала последнюю бутылку в самый дальний угол и подошла к лежащей матери.

– Нет больше сил ее спасать. Пусть сдохнет тут в дерьме.

Послышались шаги, и в дверном проеме показался Санек в шортах и в майке. У него была спортивная фигура. Казалось, между запоями он ходит на пробежки.

– Проснулась, что ли? – поинтересовался он и нетвердой походкой подошел к лежащей сестре. – Горазда ты спать, Танюха. Просыпайся давай, – сказал он с некоторой укоризной.

Так и не дождавшись ответа, потормошил ее рукой.

– Слышь, щас Ольга придет. Пожрать принесет. Опохмелимся. Ну че ты, в самом деле, разоспалась?

Раздался шорох, и в комнату вползло бесполое существо с багровым лицом.

– Ленка, – обратился Санек к существу, – не пойму я, а че у нас бардак такой? Племяшка в кои-то веки в гости пришла, а у нас не убрано. Нехорошо!