Читать книгу: «Нечистая кровь», страница 2

– А мы уже заждались! Входите, Айрин. Какие прелестные цветы! У моего отца пёстрые тюльпаны не приживаются, какой-то секрет выращивания цветов именно этой расцветки не даётся ему. Он уже всю голову сломал, что делать не знает, – привычный быстрый говорок Берты снял напряжение, я с радостью окунулась в атмосферу дома, в котором живёт большая любящая семья.

– Мария сказала, что вам понравятся пёстрые тюльпаны, вот я и решила купить целую охапку.

– Какая умница Мария, какая умница вы, Айрин! Проходите, проходите, Маргерит, в сторону!

Берта, заметив, что руки у меня заняты букетом и корзинкой с продуктами, осторожно сняла с моей головы фиолетовую шляпку-колокольчик, украшенную крохотной брошкой в виде незабудки, и пристроила её на стоящую в прихожей тумбу двухстворчатого трюмо. Я благодарно улыбнулась ей и быстро направилась на кухню по длинному извилистому коридору.

– А ты дашь мне апельсин сейчас? – Маргерит тут же всунула нос в корзинку.

– А ты уже позавтракала?

– Маргерит, дай пройти меврау Ван Бросс, и получишь свой апельсин непременно.

– Я написала пейзаж, который из окна! Меврау Ван Бросс, посмотрите? – присоединилась к нам по дороге десятилетняя Грета.

– Конечно, посмотрю, милая. А у меня тут апельсины, не хочешь один?

– Фу! – Грета скорчила донельзя забавную рожицу, показывая, как ей противна сама мысль об апельсинах; почему-то не любила эта крохотная для своего возраста девочка с большими зеленовато-карими глазами ни апельсины, ни лимоны, ни мандарины, а вот картошку готова была есть сутками напролёт, вся семья над этой её особенностью по-доброму шутила.

– А мальчики где?

– Ян забрал их с собой на замеры, – махнула рукой Берта. – Хочет приобщать к общественно полезному труду с детства.

Она заразительно рассмеялась, будто горошинки по полу рассыпались – дробно и часто, мелко и твёрдо. Её некрасивое лицо всё время пребывало в подвижности, с щедростью изливая на окружающих малейшую перемену настроения, самую незначительную эмоцию. Небольшие зеленовато-карие глаза, окружённые сетью морщин, источали такой яркий свет, что уже через пять минут общения с ней кто угодно забывал, как она невзрачна. Она очаровывала всех подряд участливостью, любовью к жизни и искренним вниманием.

Я никогда не могла похвастаться способностью к удержанию внимания хоть на ком-то, кроме себя. Пока не стало слишком поздно. Пока эта преступная рассеянность не сломала мне жизнь. Или это, скорее, себялюбие? Себялюбие – определённо грех, но вот преступление ли?

– Я позабочусь о цветах, а вы пока разберите покупки, – велела я девочкам, ставя корзинку на стол, повернулась к Берте. – Мне кажется, пёстрые тюльпаны будут изумительны в кабинете у мейнхеера Ван Лохема, как считаете, Берта? Мейнхеер сможет переводить на них взгляд, когда глаза устанут от работы с чертежами.

Берта уже руководила дочерями, помогая им выгружать и раскладывать по местам продукты.

– Я с вами совершенно согласна, Айрин, вы чудо, чудо! Присоединяйтесь потом, мы будем готовить рагу, желе и пудинг.

– А потом в сад! Рисовать пейзажи! – перебила её Грета. – Меврау Ван Бросс ещё должна посмотреть тот, который у меня готовый уже. Пейзаж из окна утром.

– И приготовим, и нарисуем, и готовый пейзаж я тоже посмотрю, всё по порядку, не сразу, моя дорогая, – я показала Грете язык, освободила тюльпаны от бечёвки и бумаги, вытащила большую вазу синего стекла из кухонного шкафа, набрала воды, поставила в неё цветы и понесла всю конструкцию в глубь дома.

Первый этаж был царством женщин и детей – комната девочек, комната мальчиков, кухня, кладовая, мастерская Греты. Ванная комната и уборная тоже располагались здесь. На втором этаже были только спальня и кабинет мейнхеера Ван Лохема, разделённые большим холлом, тонувшем в полумраке, где разместились несколько шкафов с книгами и парочка кресел. У каждого кресла изящный столик тёмного дерева, на котором хватало места и для тяжёлой лампы с весёленьким жёлтым абажуром, и для подноса с завтраком.

Я обхватила вазу покрепче одной рукой, а второй открыла дверь в кабинет. Створка распахнулась без малейшего скрипа. В этой комнате тоже были шкафы с книгами, – семейство Ван Лохем любило почитать, – а ещё простой деревянный стул с мягкой подушкой на сиденье, огромный чертёжный стол с лупоглазым напольным светильником, небольшой кожаный диван, где обычно устраивались коллеги-архитекторы, когда приходили вечерами. Напротив входной двери ещё одно рабочее место – стул, стол и печатная машинка. На стене установлен громоздкий телефонный аппарат фирмы Ericsson – мейнхеер давно подумывал заменить его на более современный настольный, с номеронабирателем, но пока не мог выделить на это времени и денег. Из двойного окошка в комнату лился яркий солнечный свет.

Почти аскетичная обстановка. Цветы её оживят. Я пристроила вазу прямо на полу в углу, так, чтобы работающий за столом мейнхеер мог увидеть их, лишь отведя взгляд в сторону. Небольшая разминка для глаз. А затем погрузила пальцы в один из бутонов, чуть раздвинув в сторону бархатистые лепестки, и достала длинный, узкий отрез газетной бумаги.

«ВАН ЛОХЕМ ПОЛУЧИТ ПРИГЛАШЕНИЕ В АИК КУЗБАСС. ТЫ ПОЕДЕШЬ С НИМ».

Когда я только начала использовать шифр Виженера для общения с контрагентами (в числовом выражении, а не буквенном, потому что буквенный мне показался недостаточно надёжным), мне нужны были бумага, карандаш и таблица, чтобы понять послания. Теперь я читала их так легко, словно они были записаны на любом из языков, которыми я владею в совершенстве – русском, французском, немецком, нидерландском или латыни.

Шифровка была подписана «КОБА».

Они молчали шесть месяцев… В партии шла подковёрная борьба с самого момента смерти Ленина, а, может, и раньше. Я не вникала в то, что там у них внутри происходит. Я просто выполняла поручения, которые сводились к тому, чтобы передать какие-то письма или посылки (ни в одной из них не было оружия или бомб), иногда – устные послания, уверения, клятвы. Раза два мне приходилось запугивать. Весьма гуманными методами – всего-навсего демонстрацией своих возможностей. Понимание, что на Советский Союз работает самый настоящий чародей, чуть ли единственный оставшийся в мире, здорово отрезвляет горячие головы.

И не важно, что не была я никаким единственным чародеем в мире. Ведь оставался ещё князь. И великолепная семёрка нейтралов – чародейская Швейцария. Довольно забавно, что четверо действительно переехали в Швейцарию в тот год, когда был разгромлен Чародейский приказ, а трое остались в России, переселившись подальше как от Петербурга, так и от Москвы. Один аж на Камчатку забрался.

В комнате резко потемнело, будто солнце на улице заволокло тучами. В углах собрались, зашевелились, медленно поплыли в мою сторону тени.

Домой, возвращайся домой.

Тихий шёпот прозвучал так, будто кто-то стоял прямо у меня за спиной.

Кузбасс… что-то я такое слышала. Кажется, читала в одной из многочисленных, регулярно выписываемых мейнхеером газет. Это где-то в России.

Я жила, в основном, в Москве, бывала в Петербурге, несколько раз отдыхала в Кисловодске и Крыму. Где этот неведомый Кузбасс? И что такое АИК?

Домой, возвращайся домой.

Может быть, это в Сибири? Князь не будет искать меня где-то в Сибири. Говорят, он поклялся не возвращаться в Россию.

– Айрин! Вы прямо пропали! С вами всё в порядке?

Я встряхнула головой.

Кабинет снова наполнился светом, шёпот стих.

– Иду! – крикнула я, складывая шифровку в несколько раз.

Получившийся крошечный комочек газетной бумаги я положила на ладонь, тихонько пробормотала слово и бесконечно долгую минуту смотрела на то, как послание пожирает чародейский огонь. Всплеск магической силы был так мал, что даже если бы князь стоял на заднем дворе особняка Ван Лохемов, всё равно не учуял.

Широка и велика Сибирь, там я смогу колдовать в полную силу. Впервые за последние годы.

Девять лет я скрывалась под именем Айрин Ван Бросс. Я, Арина Брюс, дочь Якова Брюса, чародея Петра Великого.

И я возвращаюсь домой.

* * *

После целого дня общения с семейством Ван Лохем я направилась в пансион святой Агнессы с улыбкой на лице. После обеда старая госпожа Хосс, няня, растившая ещё самого мейнхеера, привела перевозбуждённых мальчишек, которые тут же принялись рассказывать, что и как им показывал отец, да где они побывали, да что такое замеры перед строительством, при этом сопротивляясь попыткам няни угомонить и накормить их. Девочки тут же отвлеклись от рисования, Берта шумно расспрашивала, и весь дом на пару часов превратился в подобие Гроте Маркта – запредельно громко и ужасно много всего. Ближе к закату явился и сам мейнхеер, мы разобрали его почту, обсудили проектную документацию для нового заказа, и я полчаса читала вслух «Преступление и наказание», прямо с листа переводя на нидерландский, и делясь воспоминаниями о Петербурге, от которых несильно щемило сердце.

Особенно мне запомнился тогда следующий эпизод.

–…Страшный сон приснился Раскольникову. Приснилось ему его детство, ещё в их городке. Он лет семи и гуляет в праздничный день, под вечер, с своим отцом за городом. Время серенькое, день удушливый, местность совершенно такая же, как уцелела в его памяти: даже в памяти его она гораздо более изгладилась, чем представлялась теперь во сне.

Я перевела дыхание, отхлебнула глоток воды из высокого стакана.

– Вы ведь больше десяти лет не были в России? – неожиданно спросил мейнхеер, внимательно глядя на меня тёмными умными глазами.

– Девять, мейнхеер Ван Лохем. В Северной Голландии я живу только последние пять лет, а до того нигде более года не задерживалась.

– Случалось ли вам видеть сны о родине? Были ли они страшными?

Казалось бы, подобные вопросы должны прозвучать бестактно, но мейнхеер умел задавать их лёгким, нейтральным тоном. Мне действительно хотелось отвечать.

– Как раз сегодня, – я даже усмехнулась, вот уж неожиданное совпадение, – я видела именно что страшный сон о переломном моменте в жизни. Не просите подробностей, мейнхеер, мне не хотелось бы ими делиться. Но давайте я лучше вам расскажу о том, как мне однажды целую неделю подряд снилась Сухарева башня…

…И в этом всём было своё очарование.