Читать книгу: «Покоем объяты вершины вдали»

Шрифт:

И книга эта – вместо моего тела,
и слово это – вместо души моей.
Нарекаци
Уныние есть расслабление души.
«Лествица, 13:2»

Иллюстратор Анна Сергеевна Вознесенская

ISBN 978-5-4496-1373-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Весна, словно библейская голубка, вновь вернулась под крышу ковчега. Из разорванной груди все выше вздымал Данко свое горящее сердце: косой лучик его подмигнул Адаму – тогда лицо Адама стало совсем светлое. По небу трусило серое облачко: лохматое, как старый пес, да обиженное. Тянул свежий ветерок.

Коротко и тяжело вздохнул Адам: так птица, которая долгое время сидит в клетке, вдруг резко вырывается – и вот ее уже нет… Он смотрел в окошко – и все кругом было тихо. У него были мокрые глаза, и он не вытирал этих дорогих ему слез и не стеснялся, что плачет.

«Сегодня великий день, и у меня на сердце легко. Идет весна – я с ней иду. Первый ласковый денек после зимы: она покидает нас, тащит подол белого платья. Всюду плачет природа – бегут слезы-ручейки, начинается полнокровная жизнь.

Я ступаю по земле, оплодотворенной дождем: бреду себе, дороги не различая, веселая думушка приходит. Дышу светом и чувствую, что он живой! Сверху – благословенное солнышко: прыгает-гримасничает шарик озорной, поигрывает; лужи смеются-сверкают. Оступаюсь, скольжу на мокрой земле, мальчишкой перескакиваю – какое-то неуправляемое ребяческое веселье! Никого рядом нет, и даже в голос хохочется. Овражки да холмики – родные темные «губы» – легкий, пахучий чернозем. Земля целует, целует ноги мои… заневестилась.

А на душе… на душе-то совсем тепло – ясно от страстных поцелуев солнца: там творится что-то знаменательное, важное.

Ивушка плаксивая, когда придет тепло?..

Сажусь на корень дуба, рядом шепчет батюшка-Дон, простуженным голосом сказывает голым деревцам: где был да что видел. «Эх вы, домоседы мои непутевые, я такие места видывал, вот бы и вам на них взглянуть. Там така-ая жизнь!.. Невероятная пейзажность духа русского – это наше!» Завистливо вздыхают травы: камыш, хвощ топяной, осока, вербейник кистецветный, сабельник болотный – им бы хоть одним глазком…

Я и сам задышал полной грудью – душою вздохнул.

Слоятся чешуйки облаков, алеет заря. Небо напоминает сладкое луговое вино: играет светом, ароматом. В голове какой-то дурман. Кружится голова, пьяная моя голова… замлевает от радости сердце. И, наверное, меня видит Тот, к Чьему престолу обращен скорбный лик бледнолицей моей души, Кому говорю: «Это конец» – и все равно живу. Взирает – молча и любя. И греет. Ты – солнце мое живое!

Дай Бог тебе, Небо, здоровьица!

Помнится, у Горация было: «Carpe diem» – ожившая истина! И вот чувствую: сейчас светлое у меня лицо, одухотворенное. Осматриваюсь в радости, что есть вот такая жизнь, что я в ней существую, место имею. На периферии сознания пульсирует мысль: все это временно… Вон гоню такие мысли – к черту! Пусть моя жизнь будет необыкновенной. Пускай моя жизнь будет именно такой!»

Толкаясь и ссорясь, по небу промчались две толстые тучи: эти растерянные родители потеряли свое чадо. Вдруг они сцепились, плача и ударяя друг друга со страшной силой. Дернулось небо всем телом в какой-то необычной судороге, будто плеснули на него ледяной водой, в самую его горячую душу окатили – такую горькую обиду нанесли; иссиня-черным подбитым глазом своим заморгало и, толкаемое бессознательным гневом, уже готово было нанести роковой удар…

И нанесло!

Рьяно нарезая прохладный воздух, посыпались смеющиеся озерца – это ветреная Геба вновь с кубком напроказничала.

«Здравствуй, милое утро!»

Взгляд Адама лениво блуждал по улице: в талом снеге скорчился невысокий орех. Не любили его за суровый характер: под ним ничего не приживалось – вот и забыли. Как и люди, много людей… – забыты. Живых забывать нельзя. Стояло одинокое деревце смирно, высматривало – а вдруг!.. С застывшей слезой стояло, полное тепла и жизни: ручки длинные – худенькие веточки – возденет к небу… и долго так, нетерпеливо машет ими – шлет привет милым птицам, что возвращаются в родные края.

Господи, как же все мы ждем объятий весны… – Твоих объятий нежных!

А каково глухое небо: как змея, сбрасывает оно затертую серую кожу – новой жизни нужен простор! Солнце взойдет – сожжет старую шкуру, и ты обязательно увидишь это: родятся сонмы звезд, и месяц молодой – пей, душа, русское небо! Широко по этому небу разнесется знакомый топоток – жаворонки прибегут, с далей далеких. Они уже спешат… спеша-ат… глядятся в оттаявшем-голубом, в разбитых нежно-синих льдах. Это с ними приходит тепло.

Мерное, углубленное дыхание – дышит земля, и небо дышит. На сердце нежное ложится, по холодочку. Проясняются куски замерзшего неба – теплом ласкается; совершается очень важное!

Последний штрих: шлепает снег босыми ногами, шмыгает носом – веет на нас грустью. Ты не плачь, снежочек, Бог даст – свидимся. Утрет солнце прощальные твои слезки: жалко солнышку. До скорой встречи!

Деревья скидывают грязные рубища: мерзнется беднягам, щелкает по коре морозец. Вот-вот облачат они голые свои плечи в тончайшую нежно-зеленую ткань – через нее просветят лучи. И скучная, бледная Россия вся пойдет лучами: и ранними грозами; и первым жужжанием жучков; раскроются почки у шиповника и клена; зацветут береза и тополь; поднимутся к Жизни осина, вишня и груша; заворошится отоспавшийся дуб; пожелтеют одуванчики; оживут липа и слива; разрежут небо стрижи; оживут и ясень, и анютины глазки, и черемуха с бузиной, и яблоня с вишней; и раскроются сирень, ландыши, незабудка, рябина – и все откроется для Жизни, жизни в Боге. Наступит срок – всему свой черед.

А сейчас на душе как-то покоем отмечено: это ведь Ты, Боже!.. Это весь Ты…

Дразнит нас предвкушение чего-то, вот-вот оно произойдет! Скоро Душа сбудется, и – вслушайся же! – в самом тебе отдается необычное эхо – ты наполнен. Последний штрих – и картина завершена, Левитану на зависть: на опушках первая травка; зеленеют листья вербы и ольхи, осины, клена и березы; смущенно краснеет медуница; сонно зевают мухи; женятся птицы, строят дома.

Стоишь, сирота, молчишь… смотришь сквозь слезы: красота какая, гармония!.. Сбереги ее в сердце своем, теперь весна начнется!

Адам хотел кинуться на улицу, подставить лицо дождю – заразиться этим благостным смехом, ведь «это не скучный дождь, это веселая мартовская капель. Она вызывает солнце»; это не просто хотение, это «душа просит»! Но вместо этого он стоял, как вкопанный, и зачарованно смотрел на первый дождь – на «миро небесное», которое освящает наш мир.

В зените своей жизни, тридцати трех лет, стоял он в зеленеющих одежах ранней весны, стоял во славу Жизни, заигравшим сердцем. Лицо страдальца: большие карие глаза… эти глаза, глубоко серьезные и грустные, владеют всем лицом, литографическим оттиском вкраплено в них глубокое душевное потрясение. Этот человек – воистину ищущий, пилигрим, странствующий к счастию своему дорогой Любви; он поступает по духу, а не по плоти, он как будто с другой планеты – какой планеты?.. Он еще не потерял искры жизни, против мира не озлобился, и его страдающее сердце по-прежнему исполнено веселья, какой-то нерушимой детской радости: оно и смеется, и плачет… оно готово к принятию добра.

Внезапно что-то упало в этом бедном иссохшем сердечке, оборвалось. К нему «холодное» придвинулось и захолодило его. Адам спрятал глаза и беззвучно затрясся в руки. «Значит, явилось что-то светлое, „Богу угодное“, – обыкновенно говорила его бабушка. – Горюшко в сердце влилося».

«Дашенька, – писал Адам в «откровениях», – я как будто прозрел! Долго вглядывался в небо, пораженный «слепотой духовной», и не видел на нем ничего, кроме науки. Я забыл себя в исканиях животворящего, «Руки ведущей»: «Где ты, Господи? – вопрошал я в «истощении души». – Где ж ты, звездочка, открывшаяся волхвам, «звезда Рождества», – существуешь ли?» Но лишь пугающая тишина косилась на меня черным глазом. Что ж, скоро и мне молчать… А сегодня – прямо сейчас – случился во мне переворот!.. Это произволение Господне! «Развернуло» меня. Я увидел Себя, и как-то неожиданно осенило мыслью, «из тьмы» будто пришло: пока на небе искал я оправдания моей постылой жизни, спрашивал себя: откуда Я? – Бог был рядом… незримо. Так вот оно что: воистину, Царство Божие внутри нас, встретить Бога можно только внутри своего Сердца, в его глухих катакомбах. А ведь на небе нет никого, Дашенька! Оно мертвое, слышишь! Оттого так много несчастливых, хоть и по-настоящему верующих людей: они не сердцем верят, но глазами, – рыщут по пустому небосклону, изучают холодный космос; кружат вокруг, тычутся, как звери, мордой в слепую бездну, скребут по ней глазами – какая бездонная тоска в этих несчастных глазах! Их Бог – это действие, поступок; эти прокаженные хотят видимого бога, – чтобы его сфотографировать. Так мало настоящей веры, солнышко, и так мало любви к страданию. А ведь в страдании происходит «чистка души», тогда и счастие случается. Побольше бы болеть, чтобы себя не забывать, – рай приходит через муку и скорбь. Истинная жизнь ведь начинается именно со страдания. Подобно тому, как женщина испытывает боль, даря новую душу нашему миру, так и дух, проявляясь в теле, приносит ему боль. Только высшие страдания открывают свет жизни. Человек, видящий в горе только горе, останется заточенным в плоть до смертной казни; видящий же в горе благо, будет помилован – обретет свободу.

Сегодня прочитал у Торо: «Судите о своем здоровье по тому, как вы радуетесь утру и весне». Значит ли это, что я болен?.. В этой болезни великая сермяжная правда! Жизнь моя зачеркивается одним словом, вынесено оно за черту – с прописной буквы: «Погибель». Какой-то паралич душевных сил… Кровь моя, Дашенька, может так случиться, что меня вдруг не станет. Все это не окончательно, но бывают минуты, когда «уход» видится мне необходимым. Тогда я вспоминаю: жизнь ничего не стоит, но драгоценна, чтобы ею жить, – и снова живу, снова существую. Мне ничего не нужно, у меня нет ничего… Есть одна лишь мысль – безумие какое! – попросить тебя об одной глупости. Только это не глупость вовсе: в положенный час схорони меня рядом с деревом. Тут сакральный смысл: хочу, чтоб оставила меня там, где Николенька закопал зеленую палочку. У нас во дворе – на Краю света – живет одно такое дерево: раскидистое, бросающее уютную тень… посиделки-полежалки… хорошо устроиться, почитать про «Синее счастье! Лунные ночи!», – только с ним ничего не растет. Такое внушающее одиночество! Мне жалко его – напоминает… Ты все поняла?.. Душа моя, положи меня под этим одиноким орехом, отпусти словечком добрым, прощальным, – чтоб все улыбалось вокруг, чтоб все по воле Божьей. Наступит весна – прилетят птички, гнезда совьют, напоют нам о далеких теплых странах – заморских краях, царствах тридесятых. Мы их сказку послушаем – и будем петь с ними сердцем. Пройдут года: моя душа будет душою этого дерева, мы станем единым, неделимым, – как Бог положил. Тогда приходи. Попросишь это дерево рассказать обо мне – и оно зацветет. А однажды сядет на нас птица, клюнет плод… – и унесет вместе с ним душу мою на небеса.

Подумаешь: нытье какое! Нет, мой Свет, здесь другое: здесь коллапс душевных сил, здесь пропасть! Грешно так думать, но, кажется, смерть моя созрела. Знаешь, я теперь каждый день солнцу говорю: «Ничего больше не попрошу у тебя – нечего. Кончено. Только благодарю тебя: за радость и за страдания. Пошли людям и животным тепла и света, согрей их на земле. Оберегай наших деток, свети им, во всю дорогу свети! Спасибо! Спаси-Бог».

Что со мной происходит – не знаю, но другим, противным духу своему, быть я не желаю.

кто Я?

зачем Я?

куда Я?

Размышляю, ломаюсь мыслями до одури. Живу как опрощенец, как бы вне цивилизации, в коконе… с котом живу. Хотя у кота этого даже имени нет. Но это друг – настоящий, доброе благодарное животное. Такой взгляд особенный… Ну чего ты, Котович мой… Скажу тебе честно: животную жизнь я ниже человечьей не поставлю. Тут принцип – Человеком быть. Для меня все равно и все равны. Если кот мой издохнет, уйдет если… иной раз представлю… Не надо о таком думать! Страшно: скрутилось все внутри… и слезы наворачиваются.

Вот я недавно подумал: одиноких людей в мире так много, что не так уж они одиноки. Но что же делать?! Радость моя, Дарья… «владеющая благом»… дар мой!»

Вечер. Закатец улыбался золотыми зубками – старенький дедушка; пре-красный и пузатый, точно шар, он садился в реверансе. В светлом волнении Адам вышел на улицу. Деревья были желтыми, как латунь. Светофоры кашляли на перекрестках – простыли. Огнисто-розовые дома выплевывали людей из подъездов: те разбредались, похожие на мокрых злых кошек, опустивших свои мордочки. Семенил колючий дождь: нахально бил по лицу – не жалел. Воздух был хрустальный, первовесенний, – весна благорастворяет воздух. На горизонте на неуверенных жирафьих ногах поднималась радуга.

Адам слышал Благодать – чем-то внутренним, «божественным ухом». Он брел пьяным от благоговения: гулял по парку Горького, улыбался незнакомым людям, любовался прекрасным свечением лиц человеческих; смотрел жадно, глазами Мир лаская: каждое деревце, листочек каждый – каждую сотворенную жизнь.

«Великий Боже, сегодня я мечтаю: мечтаю о далеком, о нездешнем… где шумит великая вода – поклониться бы ей; места силы, реликтовые лиственные рощи, бурятские шаманы, кавказские горы и сибирская тайга, остров спасения Валаам, природа дикая, угрюмая, из нее проглядывают строгие красоты, – „я весь мир заставил плакать над красой земли моей“, – все моя Россия, кладовая импрессионизма. Теперь кричите, глашатаи, на флагштоке реют золотистые знамена – это солнце наше! Срывайте голоса: кричите нам о любви, – „сим победиши!“ – любви к Живому. Жизнь жива! Жизнь живу! Каждый день – это хороший день. Как же бьется сердце, радостью несказанной; как хорошо! как радостно! как замечательно! Быть не может, чтобы жизнь была плохой, чтобы были злыми люди, – так не бывает!»

В счастливой эйфории Адам шатался по городу: странное это было счастье – пьянящий восторг. Он не помнил горя, все грезил о высоком, о рифме Вселенной. В этих мечтаниях – иммунитет: самый бедный, обездоленный человек расцветает, когда предается мечтам.

Счастливый человек возвращается домой. Выбегает навстречу Котович – «маленький мой черный комочек, добрые глазки твои, просящие… ждущие».

Счастливый человек просиживает долго на балконе: все молчит, думает о чем-то… созерцает небо. Разгорающиеся звезды вызывают его сияющие глаза. Слова, потерянные его устами, впитываются какой-то глубокой мыслью. Надо быть кротким – у счастья тихий взгляд. Котович неслышно подбирается к нему, мягко отталкивается лапками… – и сворачивается клубочком у него на коленках… мирно засыпает.

Счастливый человек думает о своей книге – «Откровения Адама, человека»: «Скорее бы ее кончить. Она излечит столько душ: страдающих, метущихся, заплутавших. Меня Бог направил. Я – окно, через которое проходит божественный свет. Всего себя вложу, всю любовь свою выжму, сердцем обниму-обласкаю страждущее человечество. Господи, как нестерпимо хочется любить! Пускай люди будут здоровы. Дай им Бог! [Придите ко Мне, все нуждающиеся и обремененные, и Я успокою вас]».

На полочке, в дальнем полутемном углу, ютится сиротливой тенью сборник духовной русской поэзии – целый пласт народной жизни. Рядышком – старая иконка, подобранная по детству, на земле ждала: Николай Чудотворец и Спиридон Тримифунтский – святые наши угоднички. Адам берет книжку бережно: тиснение золотом, кожаный переплет – поистерлись, поистрепались; запах другой эпохи, широкого искусства; слова поют, ведь они живые!..

Он раскрывает случайную страницу… – выступают чистые слезы. Читает из любимого: здесь и цветовой импрессионизм Есенина, и беспредельная свобода поэтического образа Тютчева, и постоянная пушкинская устремленность к красоте – нечто непостижимое уму, но лишь сердцу, – здесь все!

Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.
Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.
Путешествуя в Женеву,
На дороге у креста
Видел он Марию деву,
Матерь господа Христа.
С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не смотрел,
И до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел.
С той поры стальной решетки
Он с лица не подымал
И себе на шею четки
Вместо шарфа привязал.
Несть мольбы Отцу, ни Сыну,
Ни святому Духу ввек
Не случилось паладину,
Странный был он человек.
Проводил он целы ночи
Перед ликом пресвятой,
Устремив к ней скорбны очи,
Тихо слезы лья рекой.
Полон верой и любовью,
Верен набожной мечте,
Ave, Mater Dei кровью
Написал он на щите.
Между тем как паладины
Ввстречу трепетным врагам
По равнинам Палестины
Мчались, именуя дам,
Lumen coelum, sancta Rosa!
Восклицал всех громче он,
И гнала его угроза
Мусульман со всех сторон.
Возвратясь в свой замок дальный,
Жил он строго заключен,
Все влюбленный, все печальный,
Без причастья умер он;
Между тем как он кончался,
Дух лукавый подоспел,
Душу рыцаря сбирался
Бес тащить уж в свой предел:
Он-де богу не молился,
Он не ведал-де поста,
Не путем-де волочился
Он за матушкой Христа.
Но пречистая сердечно
Заступилась за него
И впустила в царство вечно
Паладина своего.¹

Первый багрянец на окнах, с заката, – мягкая мелодия наступающего вечера. Дневной свет и густые вечерние сумерки – как шкодливые детки, задирают друг друга: день выбрасывает вперед маленькие лучистые кулачки, бухтит что-то улицей… но вдруг разящим ударом хлестко бьет в побагровевшие щечки вечера! Расползается по небу-лицу большой алый синяк. Плачет вечерочек: на людей, на землю, на дома. Стираются лимонные отсветы на небе, поглощая все цвета; отчаянно-горько затягивает птица.

Вечер закрывается с обиды – и плотное кобальтовое одеяло ночи накрывает нас.

Гибнущий закат. Лилово-дымчатые тени. Люди одинокие. Шаги случайного прохожего. Засыпают тихие птичьи напевы. Ковырнул небо золотой ноготок молодого месяца.

Смерть – самое красивое в мироздании – рассказала сегодняшний день, и день умер. Покуда мы живы, будет Свет! Все умирает, чтобы напоминать о Жизни. И мы помним. Memento mori!

И вот – ночь. Закопченная сумраками комната. Синеет лампадка – бесплотный огонек, – почти не дает света. Зачем нам теперь свет?.. – лучше не видеть. Адам смотрит на него сквозь первый сон, тихими глазами, – и спрашивает себя: верю или нет?

В вазе вербочки с белыми пушками – покойно спят.

Спит и Адам, забывается добрым сном, и сон ему является – голубые памяти-воспоминания – о далеком и радостном дне, когда он однажды нашел свет этого мира…

2

«Я запрыгиваю к окошку в радостном ожидании чего-то… В чистом стеклышке рисуются черные мои бровки. Душа изныла – я очень ждал этого дня! Мамочка с папулей спять скучно, друг к дружке бочком; они слишком взрослые, такие невидальщины просыпают.

С пятого этажа вижу я необъятных размеров огромное солнце. Открыло оно покрасневший глазик, точно разбуженное от странного беспокойства, – не спалось ему, такой ведь расчудесный день сегодня!

Здравствуй, солнышко!

Громадное, исполинских размеров… распахнулось небо – и пошло гулять веселое солнце: вот оно перемахнуло через гребешки крыш, опустилось на землю красными пяточками; шагает с подскоком: прыг-скок – и земля от него дрожит. Идет по веселому двору, цепляет широченными плечами тонкие листочки – они ему приветами машут. По горизонту рассыпана красная малинка, и гардины наши – красные, с узором, в зазубринах огненного света, – меланхоличные гардинки. Я вижу первую ласточку – и она, бедолага, не выспалась: раскраснелась собою на черном тельце. Дворник гуляет по двору, забирает метлою, – на нем струйки света. Дышит воздух своим дыханьем нежным…

Сколько лет минуло с того дня!.. Кожа моя стала толще панциря, и не проникает сквозь нее тот чудесный свет радостного детства. Но я все еще помню его… И сердце чешется, в унынии просветленном. Принюхиваюсь-вдыхаю носиком, как кошечка, – ох, этого даже не выразить! Нужно ребенком пожить в этом мире, подышать вот этим воздухом святым.

Сегодня особый день, он будто весь из восторгов… настроеньице в лето вошло. Кажется мне, что я совсем-совсем старый, мудрый дедушка, только маленький такой, как комарик. Мой девятый день рождения – праздник какой для души: три раза по три, три – святое число, от Бога, я это знаю, – Святая Троица. И только страшное ворошится на совести – там грех…

Вчера потерял я любимую мою игрушку – динозаврика, птеродактилем называется, в мультфильме видел – и мне купили. Как здорово игралось… И вот – потерял. Улетел мой динозаврик во времена доисторические. «Чего ты нос повесил?» – успокаивает бабушка, а я хожу по двору в поношенной грусти с утра и до сумерек, ищу милую моему сердцу вещицу, такая уж она интересная-разъинтересная – где-то да затерялась. Хожу-брожу, всякий куст облазил, под каждый камешек заглянул – пусто. Улетел.

И когда я совсем опустил руки – жалобно так про себя попросил, светлой грустью: «Господи, всемогущий Отец, отыщи моего динозаврика, я буду хорошим до конца жизни. Клянусь». Только вымолвил, глядь – вот он, зелененький, приземлился в травушке-муравушке, листочком прикрылся – в прятки играет. Тянусь к нему в счастье, а сам так игриво напеваю-дразнюсь: «Обманули дурака на четыре пятака». Тогда научение мне было: взял и пропал динозаврик – испарился. Так и не нашел его. Только слова мои остались, про дурака-то, – как их воротишь?..

Сегодня я жду чудес, и страшно мне до ужаса, нехорошее предчувствие: Господь накажет! Не пойдет праздник, и не будет никаких чудес.

И вот гляжу я на дворик мой: каких только игр не придумаем; на цветные турнички – на них притаились все будущие мои кувырки-перевороты, таких забав сочиним… – как же здорово!.. И с балкончика просится мой старый велосипед, и ждет нас сухая земля, в пыли вся, – Господний покров; и теплынь святая!..

Гляжу на красоту в немой радости… слезы у меня на глазах.

Столько лет прошло… столько прожито и выстрадано, отдано живого-кровного, – а в глазах не высохли воспоминания. Такой хороший день сегодня! Такой великий праздник… – я родился.

На кухне последние приготовления. Бабушка возится, на столе чего только нет: вкусности разные, рыбка скумбрия, икорка, салаты невиданные – таких не кушал еще, картошечка, сладкого много, напитки – «детские и взрослые», – вся ее «мастерская» в пару, в милой домашней суете.

Выглядываю из-под стола одним глазиком, застенчиво, с тихим смехом, – очень интересно мне… аж до сердца смех доходит. Заметила бабуля, погнала, как кошку, – «Ишь, блаженный». Я не знаю, кто такой блаженный, но мне кажется, это что-то хорошее, что сейчас я именно такой.

У бабули темно-каштановая головка, прическа праздничная, и сама она нарядная, сказочная, только в фартучке, – занятая, забавная такая. Посечет потом коса времени: и станет седенькая совсем – кто-то ненарочно «испугает» мою бабулю: цвет весь выйдет с волос, вырвется с кожи пятнами… и ручки ее хозяйские будут трястись – сильно «напугают» любимую мою старушеньку. Это будет много позже.

Мама наряжает меня в новые джинсики и маечку. Смотрюсь в зеркало: какой я красивый! Свет от меня, цветущий румянец, и личико такое шкодливое – озорные карие глазки; не могу я сидеть на месте, бегать хочется.

Очень много гостей сегодня. Взрослые – в отдельной комнате, отмечают мой праздник своим манером. Только позвали – поздравили, открытки красочные в ручки дали, с любовью; слова приятные говорили; дядя Саша меня по головке гладил, подарил железную дорогу. Очень она мне нравится, и мне не терпится показать ее товарищам, чтобы и они радовались моему подарку.

Пришли друзья, нарядные-пренарядные, никогда такие не были, важные все, причесанные. Дарят от чистого сердца – я это чувствую… и очень смущаюсь: мне неловко от внимания. Я посидел бы, посмотрел, как кушают со стола, послушал бы, как обо мне говорят, – только в сторонке.

Лешки не хватает – не пригласил его. Наговорил он мне, будто двор наш на костях строился, по душам ходим – это он наверняка знает. Души под крестиками схоронены, а крестиков не видать – домами застроили; вырыли их, асфальту наложили. Пророчил, дескать, мертвецы страшно злые, не нравится им это, восстанут и на каждого наказание придумают, с собой заберут, и будут там пытать пытками разными, проклятиями покроют – отомстят за обиды. Не спал я несколько ночей, в холодном поту лежал, в темноту комнаты вглядывался – скелетов угадывал. Как я боюсь скелетов!.. и много еще чего боюсь… Лешка, брехун, и час назначил: агитировал к войне готовиться. Никак я не отойду – страшнючие, наверное, скелеты, злые. У них и сердца-то нету – где ему поместиться. А как без сердца можно?.. Дядя Саша объяснил, что живые страшнее мертвых: у них свой резон, вот для мертвых все одно. А без сердца все же можно.

Много сна мне попортил Лешка – не позвал я его на праздник. И сейчас мне жалко его: наверное, дома сидит, на игрушки свои смотрит, и думает, как нам тут всем весело без него.

Откушали мы сластей, посмотрели железную дорогу – так и катится паровозик, тут и вагончики интересные: «товарные» – объяснил дядя Саша; кнопочка на пульте есть – гудок пускать. Вот бы завтра поскорее: построю город внутри «дороги», промышленность будет налажена.

Поиграли мы, позабавились на подарки, но потом как-то расклеилось празднество: наелись от живота – и давай валять дурака, языками пошли – как их удержишь! За уши меня дергают – очень больно, а главное, унизительно, – это чтобы смешнее было; дразнят меня, задорят. Я не в обиде, только б меня не обижали, шутили бы, не делая шутки из меня. Смех у ребят нехороший… и я тоже смеюсь нехорошим таким смехом, против себя, «за компанию».

Артур – самый набалованный – взял мой телефон, позвонил кому-то и гадость сказал. Вот с чего нехороший смех начался, и я смеюсь, хоть и не смешно вовсе. Не нравятся мне такие шутки. Позже я уж Артура за его бестолковость отчитал, да только неприятность у нас вышла, большой раздор! Не принял он строгое замечание, плохой мальчишка, шаловливый. А так произошло, что и здесь напроказничал…

Вечерком выбежали во двор, лихие мальчишки – до крика, кто нас остановит!.. «Гуляки» – только и покачала бабуля головой. Стоим, разгоряченные, грудь наружу, и кричим в овраги зеленые – пугаем птиц; ко всем теплым летам кричим, вечерам неспетым, птицам милым: пти-ицы-ы!.. роди-мы-е!!! Рвем горло… И каждый думает о своем: Сережка – «буду борцом-медалистом, всех раскидаю», Игорек – «ученая степень, в науках признают».

Сегодня слышу я этот крик в старой груди, там, где сжимается. А Сережка помер уже…

До темноты бегали… Сердце у меня так и заиграло! Сражались на палках, по гаражам летали, пока не погнали нас – громко «летали». Чернело с неба. На колонке воды напились – рыцарский дух перевести. Хотели в футбол поиграть, Геру за мячом послали. А Гера тычет в небо – темнота подходит – «загонят». Да как загонят, в такой-то день! Как можно!..

А как про темноту заговорили, вспомнили вампиров всяких, домовых – страшных-мертвых, из того мира… невидимого. Надумали тут… Пролезли в самый злачный и темный подвал, вызывали кого-то. Только я не ходил – не отважился. Но ребята хвастали: Пиковая дама, дескать, по лестнице спустилась. Кривляли ее – во-от такая ужасная была, за каждым погонялась, а они все целехонькие вышли! Я очень расстроился – тоже хотел Пиковую даму посмотреть. А потом испугался: за мной ночью придет, когда праздник закончится. И всей душой мне хочется, чтобы праздник не кончался, чтобы гости мои не расходились.

И вдруг вижу: от угла плывут три фигуры. Темно уже… закрываются от глаз, силуэтами нарастают. У меня в зобу дыханье сперло: это папа мой, чувств лишился, под руки его несут; проникся бутылкой, что дар речи потерял. Через день вот такой, увечным тащится. Но сегодня же мой день, то есть особенный, в такую дату!.. Как же ты мог, папа!.. Мне все еще страшно – я стыжусь своего отца. Внимание отвлекаю, чтоб товарищи не видали. А Сережка – зоркий, лезет вечно: «Гляди, отец твой надрызгался, алкоголик» – озлобленно так, с превосходством сказал. И остальные подхватили: «Твой папа – алкоголик, твой папа – алкоголик». Вот так и закончился мой день рождения.

Дальше все окончательно испортилось, как будто взяли хорошее и поганого в него накидали. Геру и правда загнали – не поиграли мы в мячик. С Артуром до драки дошло: не простил ему его глупости с телефоном – мне ведь потом все отольется. Он меня отлупил и майку новую подрал, джинсы грязью обтоптал. Убежал я домой, а ребята, как одичалые, стали камни в спину кидать – все как один, так им это нравилось.

Прибежал домой – маме слезами рассказал. Пошла со мной к Артуру – разбираться, конечно, и мир наводить. А Артур ей так дерзко: «А ваш-то Адам, можно подумать, прям ангелочек». Вот такое воспитание… Домой вернулись без результата, ничего не решилось, мама даже в впечатлении осталась: такой маленький мальчик, а говорит, как взрослый. И дома гостям на Артура хвалилась – смышленый мальчик. А я мялся у стеночки, и никто не видел моих расстроенных глаз.

Отец отошел немного, буянить начал: свирепый, точно лев голодный, – это привычно. Гости поразъехались уже… Про телефон узнал – к стене прижал меня и коленом ударил несколько раз, в спину. Потом сжал мне голову и сказал, что я «урод» и «ничтожество», и лучше бы мне сгнить – хоть земле польза. Осатаневший, он кричал прямо в меня, будто докричаться хотел, – а мне ли ты кричал, папа? Замахнулся ремнем и «успокоил» ударами крик мой: по спине, по лицу – не целясь.

И так мне больно: лежу, как будто ненужный, в порванной маечке, побитый, и где-то на столике моя новая железная дорога – забота дядина. Посмотрел я на нее, и на лицо свое «уродливое» посмотрел: вот – жизнь настоящая, весь «праздник» на нем – хорошо отец «поздравил»… память будет.

Теперь сколько думаю о детстве – только это помню!.. А больше ничего не помню.

Так невыразимо горько мне стало, от обиженного детского сердца… Я тихо заплакал.

Тогда я сказал про себя: «Ты меня ногой в сердце ударил. Когда я вырасту, я убью тебя». Залез я, униженный, под одеялко и представил, что в гробу лежу, а на мне ангел – смотрит и оберегает от отца. Умру – вознесет меня на крылах до небес: в раю у меня будет сколько хочешь друзей.

Я вспомнил, как Костик говорил: «В покаянии, через ад земной, обретается рай небесный». Такие слова диковинные, зрелого ума; только понял: каяться и рай. За что мне каяться?.. Наверное, есть за что… – в рай очень хочется, потому что скелетов боюсь.

1.А. С. Пушкин