Читать книгу: «Адам, Ева и Рязань. Записки о русском пространстве», страница 2

Дура бабонька

У нас есть в лесопарке кафе, хозяйка там – мягкая, приветливая и по-русски сильная Мария Ивановна. Все решает по-доброму. Решила сделать пристройку и спрашивает меня как архитектора то да се. Поговорили, стали пить чай и беседовать про радость. Я ей говорю:

– Милость украшает жизнь чисто цветы. Помог человеку – и душа несколько дней именинница.

– Знаешь, отец Константин, а я уже год хожу и радуюсь. Однажды стою на остановке, и подходит ко мне мужчина, очень приличный, подходит и рассказывает, что лежал в госпитале, поиздержался. А теперь ему надо ехать в Сибирь, и не хватает на билет тысячи рублей. И все в сторону смотрит. Но вежливый такой. Я подумала и дала ему эту тысячу.

– Не догадалась, что на бутылку?

– Нет, не догадалась. Он благодарит, а я думаю: как же он без постели-то поедет? Дала денег на постель. И он пошел. А я тут сообразила – а чай-то как? Погналась за ним и даю денег на чай с питанием. А он до этого-то все время улыбался и в глаза не смотрел. А тут вдруг как упадет на колени: «Господи! Бабонька, откуда ж ты такая ДУРА!!! На таких, как ты, дурах, земля держится»… И землю поцеловал. И мне вот уже год смешно, что я дура, а на сердце хорошо.

И я ее благословил.

О доброй драме

Настоящее искусство – это искусство драмы. То, что снимает Голливуд, – это не драма, это продажа снов-монпансье. Драму делали греки. Драматургична вся их философия и вера. И мы, русские, приняли драму как наследие греков. Драма – наш национальный образ жизни. У нас нет философии. Но у нас есть нечто большее – драма поступка как идеал. Смерть ради любви и веры – наш максимум. Смерть ради красоты и правды желанна, и любезна, и красна.

Драма – вершина пирамиды. Актуализация любви, свободы и веры.

Слушал песни Визбора и думал о том, что он тоскует, страдает и мечтает о жизни-драме. Раб Божий Юрий Визбор тоскует о настоящей жизни и еще больше о настоящей смерти. Мы все об этом тоскуем. Мы, русские, поцелованы Древней Грецией. Нам нужна смерть красна. Я понимаю, не всем. Кому-то мила смерть в памперсе. Но главное русло нашей культуры духа – смерть ради чего-то высокого, что выше тебя.

* * *

Я родился и вырос на Кавказе. Как-то в пионерском лагере чеченец Иса – наш пионервожатый – пришел к нам в палату и тихо среди ночи стал с упоением рассказывать о том, как должен настоящий мужчина хранить честь и как прекрасна смерть ради чести. Я все это понял через 30 лет.

Древние народы знали, что такое смерть, а мы забыли и смысл смерти, и смысл античной драмы, подводящий не к физической смерти, а к смерти в себе несовершенного прежнего человека.

Драма – спутница жизни даже святых людей. Нет, точнее так: драма – спутница святых в наибольшей мере. Читая Иоанна Лествичника, плотской человек подумает о мазохизме монахов, которым доставляло удовольствие быть униженными, оскорбленными и голодными. И они правы. С мирской точки зрения все так и есть. Но эти люди не знакомы с основой греческой драмы – катарсисом. Катарсис есть возвышение над грехом и болью. Это добрая драма. Она не сокрушает личность, а возвышает.

* * *

Говорят, что Бог создал этот мир специально для нас. Нет. Он его создал для Себя. И нас Он создал для Себя. И создал Он нас такими, что наши составляющие части личности не могут обходиться друг без друга. Какой бы высокий и мощный ум ни был, он страдает без любви. Любовь пуста без жертвы, а жертва без ума и без любви – грех и потворство злу. Жертва – это реализация ума и любви в Боге. А все это вместе есть драма – гармоническое равновесие между зарождением и воплощением в нас Божественного начала воли.

Страдание не есть свойство одного зла или беды. Драма в Боге – это выход за пределы себя прежнего и несовершенного. Страдает математик в поисках формулы. Страдает художник. Страдает мать. И страдает даже зверь. Но выше всех страданий – страдания святых.

Вся жизнь святых – драма. Нет святых без драмы. Даже жизнелюбивый и радостный Серафим обрел Бога в драме. А Франциск Ассизский, несмотря на кажущуюся беспечность, всю жизнь шел к драме самораспятия.

Люди любят создавать кокон покоя. В детстве это называлось «Я в домике». Люди ненавидят драму. Но домик всегда будет разрушен. Изнутри – беспокойством, вложенным в нас Богом. Снаружи – Самим Богом. Он нас не оставит в покое. Потому что любит и желает нам быть крылатыми. А для этого требуется труд.

* * *

Драма не значит слезы. Когда все части личности отрегулированы, то вместо слез приходит удовлетворенность паломника, добравшегося до еще одной гостиницы на пути к святыне. Болят ноги. Потрачены деньги. А на душе радость, и легкость, и предвкушение Встречи. Так и вся наша жизнь. Рабочая, домашняя, личная – путь пилигрима.

Чтобы труба пела, через нее должен проходить звук. Чтобы пела душа, человек должен быть открыт миру и пропускать через себя звук слов Бога.

Не пустим свои дары в божественный оборот – и высокая греческая драма обернется дешевым спектаклем одного актера захудалого театра.

Юрий Визбор прав – душе без драмы душно и нудно.

* * *

Рождество – начало этой драмы, Пасха – максимум, а Вознесение и есть финал и катарсис.

Рождество как раз об этом – о радости Божественной драмы. Этот праздник поэтому всегда радостен и светел, несмотря на холод пещеры, зимний ветер пустыни и грязный хлев.

Сам Бог принял на Себя драму воплощения. Не остался в «домике». И никто из нас не останется в «домике». В конце концов, Бог хочет – и самим нам желанна эта перемена! – сменить наш домик на Свой. И сменит.

Одинокий тюльпан

Русская деревня расцвела пластиковой красотой. Избы обили виниловым сайдингом. В огороды запустили гипсовых гусей и гномов. Деревня превратилась из живописной картины перемежающихся палисадников и разноцветных фасадов в желоб дороги, проложенной среди металлических заборов.

Для деревенского жителя пространство улицы было продолжением космоса жилья, лужайки – одной большой комнатой, где крестьяне встречались, беседовали и размышляли. Там играли дети, там росла сирень и гуляли козы. Этот народный майдан окружали, как рама картину, палисадники. Мир дома не замыкался в себе, наоборот, раскрывался навстречу общему пространству космоса.

* * *

«Москвичи» – это нарицательный образ мажорного дачника, задавшего новый тон русской деревни. «Москвичи», купившие дома в деревне, не любят вести бесед с деревенскими неудачниками. Для них деревня – это не событие, это их огород, замкнутый сам на себя.

Когда въезжаешь в такую «дачную» деревню, часто чувствуешь висящую в воздухе неприязнь. Слегка приподнимется и опустится занавеска на втором этаже дома, и ты понимаешь, что тебе здесь никто не рад.

На въезде в одну мещерскую деревню я видел самодельный дорожный знак, на котором было написано: «Проезда нет и дороги к озеру тоже нет».

Я нарочно пошел в эту деревню. И правда, дорогу в ней распахали под газон, на бывшей проезжей части стояли лавочки и гипсовые лебеди. Выход к озеру был – но оказался тщательно замаскирован между кустами гортензий.

Я шел по улице, как вдруг раздался звонкий детский голос из открытого окна:

– Мама! Кто это?

За ним последовал женский приглушенный, будто спертый голос:

– Тихо. Молчи. Молчи.

Я понял, что меня боятся и, кажется, ненавидят – то есть не хотят видеть.

На выходе из деревни я подписал на знаке свои слова: «Вам здесь не рады».

* * *

В деревне, что расположилась в пятнадцати километрах от Спас-Клепиков ниже по течению Пры, еще сохранились палисадники – визитные карточки хозяев, не напечатанные на бумаге. Когда мы проезжали мимо одной древней и обветренной избы, я увидел, как в палисаднике чернела ухоженная бархатная земля.

Знаете, что такое настоящая земля крестьян? Она пуховая. В ней ни одной травинки. Она совершенно не похожа на ту землю, которую мы видим в лесу, поле или городе. Земля в руках любящих ее людей – это чудо. Она как живая, она дышит, и хозяин слышит ее просьбы, и живет, и болеет вместе с ней. Она – как особенный молчаливый член семьи. Ее любят. Без нее скучают и тоскуют. Ее голос зовет. О ней болит сердце. За нее могут убить.

У меня на даче сменился сосед. Новый хозяин тут же перенес забор и оттяпал мою землю без объяснений. Я вышел поговорить. Через минуту он разъярился, взял в руки топор и пошел на меня. Пришлось отступить.

Я понял, что земля будит в человеке сильнейшие инстинкты.

* * *

И вот в том пустом тщательно взрыхленном палисаднике стояла одинокая неподвижная женщина и смотрела на огромный одинокий тюльпан. Тюльпан был шикарен.

Майский свет особенный. Он пронизывает весь мир, и мир светится изнутри. Заходящее солнце пронзило тюльпан насквозь – и он загорелся. Так просвечивает рука, поднесенная к глазам от солнца. Пылающий цветок на фоне черного бархата земли.

Странно было видеть только цветок и только женщину, застывшую перед ним.

И я, кажется, понял ее.

Перед домом не было автомобиля ее детей. В доме, в праздничный день, не было гостей. Дом был тих и мрачен.

Позади осталась бесконечно длинная зима и болезненная нездоровая русская весна с медленно сползающей коростой наледи и грязи. В это время еще горше думать о своем одиночестве, которое похоже на смерть…

А потом приходит май – как взрыв света и обещание жизни.

* * *

Русские женщины всю жизнь ставят свечки Богу. Но иногда, когда им очень плохо, Сам Бог ставит им Свои свечи. Так Он напоминает им, что есть Тот, Кто их не забыл, Кто будет с ними до конца.

Этот одинокий цветок разбил ее одиночество. Он красивей целой деревни. Он больше чем дети. Он – свидетельство другой, более важной, более красивой и настоящей жизни.

Мы медленно ехали по ухабам разбитой деревенской дороги, а женщина все стояла и стояла. Смотрела и смотрела на этот роскошный пылающий одинокий тюльпан, пришедший к нам из прекрасной страны.

На мгновение в старом палисаднике под Рязанью задержались остатки старого русского космоса: Бог-Земля-Человек. С заветом в виде тюльпана.