Читать книгу: «Опасные видения», страница 8

– Ах вы извращенцы! – ревет Чайб.

Бенедиктина уже рядом с ними, на ногах, и лепечет, рыдает, показывает на банку и тычет пальцем в Чайба. В ответ на его рев родители вздымаются с плоска, будто два левиафана из пучин. Бенедиктина бежит на него – руки вытянуты, пальцы с длинными ногтями изогнуты, лик – горгоны Медузы. За ней остается след взбешенной ведьмы, спешат по пене отец с матерью.

Чайб врезается в столб, рикошетит и скользит, не в силах остановить свой поворот во время маневра. Но все-таки удерживается на ногах. А вот мама с папой падают с грохотом, сотрясающим даже этот прочный дом. Они вскакивают, вращают глазами и ревут, как всплывающие гиппопотамы. Бросаются на него по отдельности: мать теперь визжит, ее лицо, хоть и заплывшее жиром, – лицо Бенедиктины. Папа обходит колонну с одной стороны, мама – с другой. Бенедиктина выруливает из-за другой колонны, придерживаясь за нее рукой, чтобы не упасть. Она оказывается между Чайбом и выходом.

Чайб врезается в стену коридора там, где еще нет пены. Бенедиктина бежит на него. Он бросается на пол и перекатывается между колоннами в атриум.

Мама с папой сталкиваются. «Титаник» встречает свой айсберг – и оба идут ко дну. Скользят к Бенедиктине на лицах и брюхах. Она их перескакивает, роняя на них пену.

Уже очевидно: уверения правительства, что банки хватает на сорок тысяч доз смерти для спермы, или на сорок тысяч сношений, оправданны. Пена – всюду, по лодыжку, местами по колено, и продолжает хлестать.

Бела распростерлась на спине на полу атриума, воткнувшись головой в мягкие складки плоска.

Чайб медленно поднимается и ненадолго замирает, озирается: колени подогнуты, готов отскочить от угрозы, но надеется, что не придется, потому что ноги обязательно подведут.

– Стоять, грязный ты сукин сын! – ревет папаша. – Я тебя убью! Как ты мог так поступить с моей дочерью!

Чайб следит, как тот переворачивается, будто кит в бурном море, и пытается подняться на ноги. И вновь отправляется вниз, ухнув, словно раненный гарпуном. У мамы получается не лучше.

Увидев, что путь открыт – Бенедиктина уже успела где-то пропасть, – Чайб скользит через атриум до незапененного пятачка у выхода. С одеждой, накинутой на руку, и все еще не выпустив из рук растворитель, он свободно шагает к двери.

И вот тут Бенедиктина зовет его по имени. Он оглядывается и видит, как она выскальзывает из кухни. В ее руке – высокий стакан. Что это она удумала? Уж точно не угостить выпивкой.

Затем она семенит на сухой участок пола и с криком шлепается. Но содержимое стакана все-таки находит свою цель.

Чайб кричит, почувствовав кипяток: больно, будто его обрезают без анестезии.

Бенедиктина смеется на полу. Чайб подскакивает и вопит, уронив банку и одежду, схватившись за ошпаренное, но наконец берет себя в руки. Прекращает свою пляску, хватает Бенедиктину за правую руку и тащит на улицы Беверли-Хиллз. Этим вечером там хватает людей – и все следуют за двоицей. Чайб останавливается, только когда доходит до озера и окунается, чтобы остыть, – заодно прихватив с собой Бенедиктину.

Когда они наконец выползают из озера и сбегают домой, толпе еще долго есть о чем поговорить. Люди болтают и смеются, глядя, как санэпидем очищает озеро и улицы от пены.

– Я потом месяц ходить не могла! – кричит Бенедиктина.

– А ты заслужила, – говорит Чайб. – Тебе не на что жаловаться. Ты сказала, что хочешь от меня ребенка, и не шутила.

– Да я была не в себе! – отвечает Бенедиктина. – Нет, я была в себе! Но я такого не говорила! Ты меня обманул! Ты меня заставил!

– Я бы никого не стал заставлять, – говорит Чайб. – И ты это знаешь. Завязывай ныть. Ты самостоятельный человек, и ты дала согласие по своей воле. У тебя же есть свобода воли.

Встает со своего стула Омар Руник, поэт. Это высокий и стройный бронзовокожий юнец с орлиным носом и очень полными красными губами. Его кудри подстрижены в форме «Пекода» – легендарного судна, что несло безумного капитана Ахава, его безумную команду и единственного выжившего после встречи с белым китом – Измаила. У куафюры есть бушприт, борта, три мачты, нок-реи, даже свисает с балок шлюпка.

Омар Руник аплодирует и кричит:

– Браво! Философ! Свобода воли есть: свобода воли искать Вечные Истины – если они существуют – или же Погибель и Проклятье! Я выпью за свободу воли! Тост, господа! Встаньте, Юные Редисы, тост за нашего предводителя!

И так начинается

Безумное бормопитие

– Я предскажу тебе будущее, Чайб! – зовет Мадам Трисмегиста. – Узнай, что говорят тебе в картах звезды!

Он усаживается за ее стол, его друзья торопятся сгрудиться вокруг.

– Ну ладно, Мадам. Как мне теперь расхлебывать эту кашу?

Она тасует колоду и переворачивает верхнюю карту.

– Господи! Туз пик!

– Долгая дорога!

– Египет! – восклицает Руссо Красный Ястреб. – О нет, туда тебе не стоит, Чайб! Отправляйся лучше со мной туда, где бродят бизоны…

И следующая карта:

– Скоро ты встретишь смуглую красавицу.

– Чертова арабка! О нет, Чайб, этого не может быть!

– Скоро ты заслужишь великие почести.

– Чайб получит грант!

– Если я получу грант, то мне не придется ехать в Египет, – замечает Чайб. – Мадам Трисмегиста, при всем уважении – это все какая-то чушь.

– Не насмехайтесь, молодой человек. Я не компьютер. Я чувствую спектр психических вибраций.

Карта.

– Тебя ждет большая опасность, физическая и моральная.

– Это и так минимум раз в день, – отвечает Чайб.

Карта.

– Близкий тебе человек умрет дважды.

Чайб бледнеет, берет себя в руки и говорит:

– Трус умирает тысячу раз.

– Ты будешь путешествовать во времени, отправишься в прошлое.

– Чума! – восклицает Красный Ястреб. – Вы сегодня превзошли саму себя, Мадам. Осторожней! У вас так будет психическая грыжа, придется носить эктоплазменный бандаж.

– Глумитесь сколько хотите, придурки, – говорит Мадам. – Миров больше, чем один наш. Карты не врут – только не когда их раскладываю я.

– Гобринус! – зовет Чайб. – Еще кувшин пива для Мадам.

Юные Редисы возвращаются за свой стол – диск без ножек, висящий на гравитационном поле. Бенедиктина обжигает их взглядом и возвращается к шушуканью с остальными интимейджерами. За другим столиком – Пинкертон Легран, правительственный агент: он сидит лицом к ним, чтобы снимать на фидо под его односторонним пиджаком. Они знают, что он делает. Он знает, что они знают, и уже доложил об этом начальству. Он хмурится при виде входящего Фалько Аксипитера. Леграну не по душе, когда в его дело влезает агент из другого департамента. Аксипитер даже не глядит на Леграна. Заказывает чайник и делает вид, что бросает в него таблетку, которая в химической реакции с танином дает Би.

Руссо Красный Ястреб подмигивает Чайбу и говорит:

– Правда думаешь, что весь ЛА можно парализовать одной бомбой?

– Тремя! – громко заявляет Чайб, чтобы его отчетливо слышало леграновское фидо. – Одна – для контрольной панели завода по опреснению воды, вторая – для запасной панели, а третья – для узла труб, по которым вода идет в водохранилище на 20-м уровне.

Пинкертон Легран бледнеет. Осушает свой стакан виски и просит еще, хотя и так уже перебрал. Нажимает на кнопку на своем фидо, послав код угрозы тройного уровня. В штабе мигают красные огоньки; гремит гонг; начальник просыпается так резко, что падает с кресла.

Аксипитер тоже все слышит, но сидит неподвижно, мрачно и задумчиво, как диоритовый рельеф фараоновского сокола. Истинного мономана не отвлечь болтовней о затоплении ЛА, даже если слова перейдут в действия. Он напал на след Дедули и пришел сюда, чтобы воспользоваться Чайбом как ключом к дому. Одна «мышка» – так он называет про себя преступников, – одна мышка забежит в норку другой.

– И когда мы перейдем к действию? – спрашивает Хьюга Уэллс-Эрб Гейнстербери, писательница-фантастка.

– Недели через три, – говорит Чайб.

Шеф в штабе костерит Леграна за то, что он его разбудил. Молодежь постоянно чешет языками о разрушении, убийстве и восстании. Он не понимает, чего этим охламонам неймется, когда им все подносят на блюдечке с голубой каемочкой. Если бы спросили его, он бы всех засадил в кутузку да поучил бы их уму-разуму самую малость – а может, и не малость.

– Когда мы это сделаем, придется сбежать на волю, – говорит Красный Ястреб. Его глаза блестят от слез. – Серьезно, парни, нет ничего лучше, чем быть в лесу, на свободе. Там ты настоящий человек, а не один из безликой толпы.

Красный Ястреб верит в заговор по разрушению ЛА. Он счастлив, потому что, хоть вслух он это не признавал, в лоне Природы он страдал без интеллектуального общества. Дикари могут услышать оленя за сто ярдов⁵⁹, разглядеть гремучую змею в кустах – но глухи к поступи философии, нытью Ницше, ржанию Рассела, гоготу Гегеля.

– Невежественные свиньи! – произносит он вслух.

– Чего? – спрашивают остальные.

– Ничего. Слушайте, вы и сами знаете, как там чудесно. Вы же служили в КВРСП.

– Я непригодный, – говорит Омар Руник. – Сенная лихорадка.

– Я писал вторую магистерскую, – говорит Гиббон Тацит.

– Я был в оркестре КВРСП, – говорит Сибелиус Амадей Иегуди. – Мы выбирались на природу, только когда выступали в лагерях, и то нечасто.

– Чайб, ну ты-то служил в Корпусе. Тебе же там понравилось, да?

Чайб кивает, но говорит:

– Когда ты неоамеринд, все время уходит на выживание. Когда мне было успевать писать? И кто бы увидел мои картины, даже если бы я успевал? К тому же это не жизнь для женщины или ребенка.

Красный Ястреб с обиженным видом заказывает виски, смешанный с Би.

Пинкертон Легран не хочет прерывать наблюдение, но уже не может выдержать давление мочевого пузыря. Он идет к помещению, где посетители избавляются от жидкостей. Красный Ястреб, будучи в скверном настроении из-за непризнания, ставит ему подножку. Легран спотыкается, но не падает, а пробегает вперед. Тогда подножку ставит Бенедиктина. Легран шлепается ничком. Ему уже не надо в туалет – разве только чтобы помыться.

Все, кроме Леграна и Аксипитера, смеются. Легран подскакивает, сжимая кулаки. Бенедиктина не обращает на него внимания, направляясь к Чайбу со свитой своих подружек. Чайб напрягается всем телом.

– Сволочь озабоченная! – говорит она. – Ты обещал только пальцем!

– Ты повторяешься, – говорит Чайб. – Самое главное – что будет с ребенком?

– А тебе какая разница? – спрашивает Бенедиктина. – Откуда тебе знать, может, он даже не твой!

– Это было бы большое облегчение, – отвечает Чайб, – если бы не мой. И все равно у ребенка есть право слова. Вдруг он захочет жить, даже если его матерью будешь ты.

– В этом паршивом мире! – восклицает она. – Да я ему одолжение сделаю. Я собираюсь в больницу, чтобы от него избавиться. Из-за тебя я упустила свой шанс на Народном празднике! Там будут агенты со всех концов света – а я не смогу для них спеть!

– Ты врешь, – говорит Чайб. – Ты же одета для пения.

Лицо Бенедиктины красное; глаза раскрыты; ноздри распахнуты.

– Ты испортил мне все веселье! – Она кричит на весь зал: – Эй, хотите прикол? У этого великого художника, этого мужицкого мужика, божественного Чайба, не встает, если он сначала не отлижет!

Друзья Чайба переглядываются. Да о чем эта сучка развопилась? Что тут нового?

Из «Личных излияний» Дедули:

Отдельные черты религии панаморитов, столь поносившиеся и ненавистные в XXI веке, в современности стали житейским делом. Любовь, любовь, любовь – физическая и духовная! Я бы мог написать целую книжку об этой стороне жизни в середине XXII века – и, скорее всего, напишу.

Легран выходит из туалета. Бенедиктина дает Чайбу пощечину. Чайб дает ей пощечину в ответ. Гобринус откидывает крышку стойки и торопится наружу, крича:

– Пуассон! Пуассон!

По пути он сталкивается с Леграном, который врезается в Белу, которая вскрикивает, разворачивается и дает пощечину Леграну, а тот дает сдачи. Бенедиктина опустошает стакан Би в лицо Чайбу. Взвыв, он подскакивает и замахивается, но Бенедиктина уворачивается – и удар проходит мимо плеча, в грудь ее подруги.

Красный Ястреб вскакивает на стол и начинает декламировать:

– Я настоящий тигр, наполовину аллигатор и наполовину…

Стол висит на гравитационном поле и не выдерживает большого веса. Он переворачивается и катапультирует поэта в девушек – и получается куча-мала. Они кусают и царапают Красного Ястреба, а Бенедиктина стискивает за яйца. Он кричит, вырывается и ногами отбрыкивает Бенедиктину на стол. Тот уже вернулся на обычную высоту, но теперь переворачивается вновь, швыряя ее на другую сторону. Достается Леграну, который крался через толпу в поисках выхода. Ударившись о чью-то коленку, Легран остается без нескольких передних зубов. Отплевываясь от крови и осколков, он вскакивает и отоваривает постороннего.

Гобринус стреляет из орудия маленьким, но ярким огоньком. Он задуман, чтобы ослеплять драчунов и те остывали, пока восстанавливается зрение. Нынешний залп завис в воздухе, сияя, как

Звезда над бедламом⁶⁰

Начальник полиции говорит по фидо с человеком в будке. Тот выключил видео и маскирует голос:

– В «Личной вселенной» побоище.

Шеф стонет. Праздник только начался – а они уже за свое.

– Благодарю. Парни скоро будут. Как вас зовут? Могу представить вас к Гражданской медали.

– Что? Чтобы потом получить по голове? Я не стукач; просто исполняю свой долг. К тому же мне не нравится ни Гобринус, ни его клиенты. Кучка снобов.

Начальник раздает приказы отряду для подавления бунта, откидывается на спинку и попивает пиво, наблюдая за операцией по фидо. И что с ними не так? Вечно из-за чего-то бесятся.

Вопят сирены. Хотя болгани⁶¹ давно ездят на бесшумных электротрициклах, они по-прежнему цепляются за вековую традицию – извещать преступников о своем появлении. Перед открытой дверью «Личной вселенной» останавливаются пять трайков. Полиция спешивается и совещается. Их двухэтажные цилиндрические шлемы – черные, с алым оперением. Они почему-то носят очки-консервы, хотя их транспорт не превышает скорость в 25 километров в час. Их мундиры черные и пушистые, как шкура плюшевого мишки, а плечи украшены широкими золотыми эполетами. Шорты – цвета электрик и тоже пушистые; сапоги – глянцево-черные. Они вооружены электродубинками и пистолетами, которые стреляют снарядами с удушающим газом.

Гобринус загораживает вход.

– Брось, впусти нас, – говорит сержант О’Хара. – Нет, у меня нет ордера. Но я получу.

– Если войдете, я вас засужу, – отвечает Гобринус. И улыбается. Бюрократическая волокита и правда такая непроходимая, что он бросил и пытаться получить разрешение на бар, – но правда и то, что правительство его защитит. Вторжение в частную собственность – тяжелое обвинение для полиции.

О’Хара заглядывает в дверь, видит два тела на полу, видит людей, которые держатся за головы и бока и утирают кровь, Аксипитера, усевшегося за столом, как стервятник, замечтавшийся о падали. Одно тело поднимается на четвереньки и выползает на улицу между ног Гобринуса.

– Сержант, арестуйте этого человека! – заявляет Гобринус. – Он пришел с незаконным фидо. Я обвиняю его в нарушении частной жизни.

О’Хара тут же сияет. Хоть один арест на его счету. Леграна сажают в автозак, который прибывает сразу после кареты «Скорой помощи». Красного Ястреба выносят к дверям его друзья. Он открывает глаза, когда его тащат на носилках в «Скорую», и бормочет.

– Что-что? – склоняется над ним О’Хара.

– Однажды я пошел на медведя с одним ножом – и то справился с ним легче, чем с этими суками. Я обвиняю их в нападении и побоях, убийстве и членовредительстве.

Попытка О’Хары уговорить Красного Ястреба написать заявление ничем не заканчивается, потому что Красный Ястреб уже без сознания. О’Хара чертыхается. Когда Красный Ястреб придет в себя, он откажется подписывать что угодно. Кому захочется, чтобы тебя подкараулили девчонки и их парни, если у тебя есть какое-никакое соображение.

Легран вопит из-за зарешеченного окошка автозака:

– Я правительственный агент! Меня нельзя арестовывать!

Полиция получает срочный вызов в Народный центр, где драка между местной молодежью и вествудскими грозит перелиться в волнения. Бенедиктина уходит из бара. Несмотря на несколько тумаков в плечи и живот, пинок под зад и подзатыльник, никаких признаков преждевременных родов нет.

Чайб – и грустный, и радостный – провожает ее взглядом. Он чувствует глухую тоску при мысли, что ребенку не позволят жить. Он уже понимает, что отчасти возражал против аборта из-за того, что отождествлялся с плодом; он знает то, чего, как думает Дедуля, он не знает. Он понимает, что и его роды были случайностью, счастливой или нет. Сложись все по-другому – и он бы не родился. Мысль о небытии – ни картин, ни друзей, ни смеха, ни надежды, ни любви – его ужасает. Его мать, забывавшая под мухой о предохранении, делала несколько абортов, и он легко мог стать одним из них.

Глядя, как Бенедиктина спокойно уходит прочь (несмотря на рваную одежду), он гадает, что такого в ней нашел. Жизнь с ней – даже с ребенком – была бы непростой.

 
В гнездо уст, устланное надеждой,
Любовь влетает вновь, садясь,
Воркует, ослепляет опереньем
И улетает прочь, насрав,
Чтобы ускориться для старта:
Таков обычай птичий.
 

Омар Руник

Чайб возвращается домой, но все еще не может пойти к себе в комнату. Он идет в кладовую. Картина закончена на семь восьмых, но он ею недоволен. Теперь он уносит ее из дома к Рунику, который живет в одной кладке с ним. Руник сейчас в Центре, но никогда не запирает дверь. У него есть все нужное оборудование, чтобы Чайб дописал картину – с теми уверенностью и напором, которых ему не хватало, когда он только начинал. Покидает он дом Руника уже с большим овальным полотном, держа его над головой.

Он шагает мимо пьедесталов и под их изгибающимися ветвями, с овоидами на концах. Обходит стороной несколько зеленых парков с деревьями, проходит под новыми домами и через десять минут оказывается в сердце Беверли-Хиллз. Здесь порывистый Чайб видит

В полдень золотой трех свинцовых леди⁶²

на каноэ в озере Иссус. Мариам ибн Юсуф, ее мать и тетя уныло держат удочки и поглядывают на развеселые краски, музыку и шумную толпу перед Народным центром. Полиция уже разогнала драку молодежи и теперь дежурит неподалеку на случай, если кому-то еще захочется устроить неприятности.

Все три женщины – в одежде мрачной расцветки, покрывающей тело с головы до пят: одежда фундаменталистской ваххабитской секты. Лица не закрыты – этого сейчас не требуют даже ваххабиты. Их египетская братия на берегу носит все современное, позорное и грешное. Несмотря на это, дамы пялятся.

На краю толпы – их мужчины. Бородатые, разодетые, как шейхи в фидо-сериале об Иностранном легионе, сдавленно бормочут клятвы и шипят при виде неправедной демонстрации оголенной женской кожи. Но пялятся.

Эта группка прибыла из зоологического заповедника Абиссинии, где их поймали за браконьерством. Их правительство дало им три варианта на выбор. Заключение в центре реабилитации, где их бы лечили, пока они не станут хорошими гражданами, даже если на это уйдет вся жизнь. Эмиграция в израильский мегалополис Хайфу. Или эмиграция в Беверли-Хиллз, ЛА.

Что? Пребывать средь проклятых израильских евреев? Они оплевались и выбрали Беверли-Хиллз. Увы, Аллах насмеялся над ними! Теперь их окружали Финкельштейны, Эпплбаумы, Сигелы, Вейнтраубы и прочие из неверных племен Исаака. Хуже того: в Беверли-Хиллз даже не было мечети. Они либо проезжали каждый день сорок километров до мечети на 16-м уровне, либо молились дома.

Чайб спешит к кромке озера, окаймленного пластиком, ставит свою картину и низко кланяется, смахнув с головы довольно помятую шляпу. Мариам улыбается, но ее улыбка тут же гаснет, когда ее укоряют старшие спутницы.

– Йа кельб! Йа ибн кельб!⁶³ – кричат они ему.

Чайб им ухмыляется, машет шляпой и говорит:

– Аншанте, мадам! О, прелестные дамы, вы напоминаете мне три грации.

А затем восклицает:

– Я люблю тебя, Мариам! Я люблю тебя! Ты подобна розе Шарона! Прекрасна, волоока, девственна! Оплот невинности и силы, наполнена материнской силой и преданностью лишь единственной любви! Я люблю тебя, только ты свет в черном небе мертвых звезд! Тебя я зову чрез бездну!

Мариам знает мировой английский, но ветер уносит его слова прочь. Она жеманничает, и Чайб не может не ощутить на миг отвращение, приступ гнева, словно она его предала. И все-таки он берет себя в руки и кричит ей:

– Я приглашаю тебя на выставку! Ты, твоя мать и твоя тетя будете моими гостьями. Ты увидишь мои картины, мою душу, и ты поймешь, что за человек умчит тебя на своем Пегасе, горлица моя!

Нет ничего нелепей, чем словоизлияния влюбленного юного поэта. Ужасные вычурности. Я посмеиваюсь. Но все же я тронут. Хоть я и стар, а помню свои первые любовь, огонь, бурные потоки слов, одетые в молнии, окрыленные томлением. Дражайшие девы, многие из вас уже скончались, прочие зачахли. Я шлю вам всем воздушный поцелуй.

Дедуля

Мать Мариам встает в каноэ. На секунду Чайб видит ее сбоку и замечает намек на тот хищный облик, который Мариам обретет в ее возрасте. Сейчас у Мариам нежный орлиный профиль: «изгиб меча любви», прозвал ее нос Чайб. Дерзкий, но прелестный. Однако мать больше напоминает старого чумазого орла. А в чертах тети орлиного мало, но зато есть что-то верблюжье.

Чайб гонит прочь эти нелестные, даже крамольные сравнения. Но не может прогнать прочь собравшихся вокруг троих бородатых и немытых мужчин в балахонах.

Чайб улыбается, но говорит:

– Не помню, чтобы вас приглашал.

Они смотрят отсутствующе, потому что для них скорострельный лос-анджелесский диалект английского – тарабарщина. Абу (самое распространенное имя египтян в Беверли-Хиллз) хрипло произносит столь древнюю клятву, что ее знали даже мекканцы времен до Мохаммеда. Сжимает кулак. Другой араб подходит к картине и заносит ногу, чтобы пнуть.

И тут мать Мариам на себе узнает, что стоять в каноэ так же опасно, как на спине верблюда. Даже хуже, потому что все трое не умеют плавать.

Как не умеет и араб среднего возраста, напавший на Чайба, только чтобы обнаружить, что его жертва уворачивается, а потом отправляет его в озеро пинком под зад. Один молодой человек бросается на Чайба; второй пинает картину. Но оба замирают, услышав верещанье трех женщин и увидев их в воде.

Затем оба подбегают к берегу озера, где тоже оказываются в воде не без помощи Чайба, толкнувшего их обоих в спину. Болгани поблизости слышит, как все шестеро кричат и барахтаются, и подбегает к Чайбу. Тот уже начинает волноваться, потому что Мариам с трудом остается над водой. Ее ужас – неподдельный.

Чего Чайб не понимает, так это зачем они продолжают спектакль. Их ноги наверняка стоят на дне, здесь глубина – им до подбородка. И несмотря на это, кажется, что Мариам вот-вот утонет. Как и остальные, но они-то его не волнуют. Он должен спасти Мариам. Но тогда придется переодеваться перед тем, как пойти на выставку.

При этой мысли он громко смеется – и еще громче, когда за женщинами в воду бросается болгани. Чайб забирает свою картину и уходит хохоча. Но раньше, чем добирается до Центра, мрачнеет.

– И почему Дедуля всегда прав? Почему так хорошо меня знает? Неужели я ветреный, слишком поверхностный? Нет, я не раз был влюблен по уши. Что поделать, если я люблю Красоту – а всем красам, которых я люблю, Красоты не хватает? Слишком уж у меня взыскательный глаз; слишком глух к зову сердца.

Избиение внутреннего голоса

Вестибюль (один из двенадцати), куда входит Чайб, спроектировал Дедуля Виннеган. Посетитель попадает в длинную изгибающуюся трубу с зеркалами, установленными под разными углами. В конце коридора он видит треугольную дверь. Сначала кажется, она такая маленькая, что в нее не пролезет никто старше девяти лет. Из-за иллюзии посетитель чувствует себя так, будто поднимается по стене. В конце трубы он уже уверен, что стоит на потолке.

Но дверь все растет, пока не становится огромной. Комментаторы предполагали, что этот коридор – символическое представление архитектора о вратах в мир искусства. Надо встать на голову, прежде чем проникнуть в страну эстетических чудес.

Войдя, сначала посетитель думает, что гигантский зал вывернут наизнанку или перевернут. Голова кружится все больше. Пока не сориентируешься, дальняя стена кажется ближней. Многие не могут привыкнуть и сбегают, пока их не стошнило или они не упали в обморок.

По правую руку – вешалка для шляп с надписью: СВОЮ ГОЛОВУ ОСТАВЛЯЙТЕ ЗДЕСЬ. Каламбур Дедули, который всегда заводит шутку слишком далеко, на вкус большинства. Если Дедуля заходит за границы словесного хорошего вкуса, то его праправнук перегибает палку в картинах. Выставлялись тридцать из его творений, включая последние три из Собачьей серии: «Собачья звезда», «Пёс-чанка» и «Песья пьеса». Рескинсон с его последователями грозятся, что их вырвет. Лускус со свитой восхваляет, но сдержанно. Лускус велел им не торопиться, пока он не переговорит с юным Виннеганом. Фидо-репортеры снимают и интервьюируют обоих, стараясь разжечь склоку.

Главный зал – огромная полусфера со светлым потолком, который сменяет весь спектр цветов каждые девять минут. Пол – огромная шахматная доска, а в центре каждого поля – лица корифеев разных искусств. Микеланджело, Моцарт, Бальзак, Зевксис, Бетховен, Ли Бо, Твен, Достоевский, Фармисто, Мбузи, Купель, Кришнагурти и так далее. Десять полей оставлены безликими, чтобы будущие поколения вписали своих кандидатов на бессмертие.

Нижняя часть стены расписана фресками, изображающими важные события в жизни творцов. Вдоль изгибающейся стены стоят девять сцен, каждая посвящена своей музе. На выступе над каждой сценой – гигантская статуя соответствующей богини. Все они обнаженные и фигуристые: огромные груди, широкие бедра, прочные ноги, словно скульптор воображал их богинями земли, а не уточненными интеллектуалками.

Лица исполнены в духе гладких безмятежных ликов классических древнегреческих статуй, но у губ и глаз тревожное выражение. Губы улыбаются так, будто того гляди оскалятся. Глаза – глубокие и зловещие. «Не продавай меня, – говорят они. – А иначе…»

Все сцены накрыты полусферами из прозрачного пластика с такой акустикой, что люди вне нее не слышат того, что творится внутри, и наоборот.

Чайб пробирается через шумную толпу к сцене Полигимнии – музы, в чью власть входит живопись. Он минует сцену, где стоит Бенедиктина, изливая свое свинцовое сердце в алхимии золотых нот. Она видит Чайба и умудряется обжечь его взглядом, одновременно улыбаясь своим слушателям. Чайб не обращает на нее внимания, но замечает, что она сменила платье, порванное в баре. Еще он видит множество полицейских вокруг здания. Вроде бы посетители не во взрывном настроении. Скорее счастливом, пусть и бурном. Но полиция знает, как обманчив этот вид. Одна искра…

Чайб минует сцену Каллиопы, где импровизирует Омар Руник. Доходит до Полигимнии, кивает Рексу Лускусу, который машет в ответ, и ставит на сцену свою картину. Она называется «Избиение младенцев» (подпись: «Собака на сене»).

На картине изображается хлев.

Этот хлев – грот со сталактитами любопытной формы. Свет, преломляющийся (или дробящийся) в пещере, – чайбовский красный. Он пронизывает все в картине, удваивает мощность и зазубренно лучится наружу. Зритель, двигаясь вдоль картины, чтобы окинуть взглядом ее всю, может разглядеть на ходу множество слоев света, проблески фигур за внешними фигурами.

На заднем плане в хлеву – коровы, овцы и лошади. Кое-кто из них в ужасе смотрит на Марию и младенца. У других разинуты рты – похоже, они пытаются предупредить Марию. Чайб обратился к легенде, согласно которой в ночь рождения Христа звери в яслях заговорили друг с другом.

Иосиф, усталый старик, развалился в углу с таким видом, словно у него вовсе нет хребта. У него два рога, но над каждым – нимб, так что все в порядке.

Мария сидит спиной к постели из соломы, где должен лежать младенец. Мужчина подкладывает на постель большое яйцо из люка в полу. Он прячется в пещере под пещерой, одет во все современное, со хмельным лицом и, как Иосиф, сутулится, будто беспозвоночный. Позади него – ожирелая баба, удивительно похожая на мать Чайба, и это ей мужчина передал ребенка перед тем, как подбросить яйцо-найденыша.

У младенца удивительно красивое лицо, омытое белым сиянием его нимба. Баба сняла нимб с его головы и разделывает младенца острым краем.

У Чайба глубокие познания человеческой анатомии, ведь он препарировал немало трупов в докторантуре Университета Беверли-Хиллз. Тело младенца – не противоестественно вытянутое, как обычно получается у Чайба. Реализм почти фотографический – он похож на настоящего ребенка. Из кровавой зияющей дыры тянутся внутренности.

До самого нутра же поражаются зрители, словно это не картина, а настоящий младенец, раскромсанный и выпотрошенный, которого они нашли у себя на пороге.

У яйца полупрозрачная скорлупа. В мутном желтке плавает мерзкий бесенок – с рогами, копытами, хвостом. Его размытые черты напоминают нечто среднее между Генри Фордом и Дядей Сэмом. Сдвигаясь из стороны в сторону, зрители видят, как проступают и другие лица: важные персоналии в развитии современного общества.

У окна теснятся дикие животные, которые пришли полюбоваться, но остались беззвучно кричать в ужасе. На первом плане – те, которые вымерли по вине человека или живут только в зоопарках и заповедниках. Додо, голубой кит, странствующий голубь, квагга, горилла, орангутанг, полярный медведь, пума, лев, тигр, медведь гризли, калифорнийский кондор, кенгуру, вомбат, носорог, белоголовый орлан.

Позади них – другие животные, а на холме – темные силуэты присевших тасманского аборигена и гаитянского индейца.

– Поделитесь вашим просвещенным мнением об этой весьма примечательной картине, доктор Лускус? – спрашивает фидо-репортер. Лускус улыбается и отвечает:

– Вы сможете услышать мое просвещенное мнение через несколько минут. Вам, пожалуй, сначала лучше поговорить с доктором Рескинсоном. Кажется, он сделал выводы сразу же. В его духе.

Красное лицо и яростные вопли Рескинсона транслируются по фидо.

– Эту хрень слышит весь мир! – громко замечает Чайб.

– ОСКОРБЛЕНИЕ! ПЛЕВОК! ПЛАСТМАССОВОЕ ГОВНО! ПОЩЕЧИНА ИСКУССТВУ И ПИНОК ПОД ЗАД ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ! ОСКОРБЛЕНИЕ! ОСКОРБЛЕНИЕ!

– Почему это оскорбление, доктор Рескинсон? – спрашивает фидошник. – Потому что насмехается над христианской и заодно панаморитской верой? Мне так не кажется. Мне кажется, Виннеган пытается сказать, что люди извратили христианство, а то и вообще все религии, все идеалы, ради собственных корыстных и саморазрушительных интересов; что человек в сущности своей убийца и извращенец. По крайней мере, это мой вывод, хотя я-то, конечно, простой обыватель и…