Страшные истории Сандайла

Если же кто-то спрашивает меня напрямую, я шутливым тоном говорю: «Меня туда совсем не тянет. Я выросла в пустыне, в школу не ходила, меня дома учил отец, которого, к слову сказать, звали Фэлкон. Мы выращивали овощи, держали кур, которые несли нам яйца, и корову, дававшую молоко».

Потом обычно говорят: «Как интересно». Иногда отпускают пару вежливых комментариев. «Расти в самодостаточной общине, это, наверное, удивительно». «Ого, это ведь здорово, расти на природе». В колледже, когда это еще казалось мне интересным, я отвечала с рвением и пылом. Рассказывала, как мы взяли к себе щенка койота. Рассказывала о своих родителях, ученых-хиппи, и о логовах гремучих змей в красочных пещерах к востоку от нас. Любила изыскивать способы придать своим словам более нормальное звучание. Превратила Великую Жертву в «еженедельные семейные посиделки у костра». Никогда не упоминала Джек. И думала, что вписалась.

Дабы понять, что все эти кивки и бодрые взгляды в ответ на мои слова окружающие из себя буквально выдавливают, мне понадобилось какое-то время. Людям нравилось говорить о чем угодно, только не об этом. Суть всех этих разговоров сводилась к тому, что у всех нас много общего. Я же была другой – и тем самым портила всем веселье.

Это стремление выискивать в детстве сходство сродни мистике. Какая кому разница, что два человека малышами любили одних и тех же мультяшных черепах? Различия гораздо важнее. Одного ребенка отец бил, другого нет. Один ребенок никак не мог научиться читать, у другого с этим все было в полном порядке. У одного ребенка родитель был серийным убийцей, а у другого нет.

Теперь я не вмешиваюсь в такие разговоры. Память – она как петля на шее. И порой настолько сжимается вокруг, что я задыхаюсь. Никогда нельзя сказать, что ее пробудит – запах пачули, солнечный свет, женский голос, свет от костра. Собаки, высунувшие на солнце язык. Длинные загорелые ноги в рабочих шортах, ружейная смазка, душок мяса с кровью только что из холодильника, вкус баклажана и чуть подгоревшего тофу. Какой-то крохотный чувственный импульс – и вот я снова здесь, в Сандайле, гуляю в сумерках с отцом или наблюдаю, как весной, отяжелев от зимних холодов, на тропе лежит гремучая змея, прямая, как кусок водосточной трубы. Безлюдная автострада в полуденный зной, будто плывущая под солнцем, звон перил. И тучи клубящейся пыли, от которой на коже и языке остается тонкий налет песка.

Приезжая в Сандайл, я чувствую старую Роб, скрывающуюся в сумерках, прячущуюся за очертаниями предметов, – призрак, которым я когда-то была. Получится ли у меня когда-то снова ее найти? Да и хочется ли мне этого? Когда застреваешь между двумя своими «я», охватывает жуткое чувство.

Боже милостивый, как же мне не хватает Энни. Ощущение разлуки с ребенком ни на что не похоже. От этого в душе рождается пустота. Но Сандайл – единственное на земле место, где мы с Колли можем решить проблему. В свое время я похоронила здесь свое старое «я». Здесь же придется оставить и частичку Колли.

Я звоню Ирвину.

– Привет, – расслабленным голосом говорит он.

– Мы только что вошли.

– Отлично. Вещи уже распаковали?

Он явно старается, потому как обычно не проявляет к подобным вещам интереса.

– Я устала как собака. Распакую завтра утром. Как там Энни? Я могу с ней поговорить?

– Она спит.

– Хорошо, тогда не буди ее. Ты был у Колли в комнате? Сделал то, о чем я просила?

– Разумеется, – непринужденно отвечает он, – все сделал. Там больше ничего нет.

Я кривлюсь. Врет. Говорит вальяжно, скорее всего, навеселе. И никаких косточек в глаза не видел.

Фоном доносится тихий шорох. На деле сущий пустяк, едва слышный шелест, может, даже статические помехи на линии.

– Что это? – спрашиваю я, но не успевает вопрос слететь с моих губ, как тут же догадываюсь, что, точнее, кто это может быть.

Ирвин ни с того ни с сего переходит на агрессивный тон.

– Роб, – чуть ли не кричит он, – я, конечно, терплю всю эту чушь, но, думаю, имею право знать, что ты собралась делать, когда увезла мою дочь в…

– Дай мне Ханну, – перебиваю его я.

Он пускается в пространные, путаные объяснения о том, как она зашла к ним, подумав, что они могут в чем-то нуждаться.

– Все правильно, – говорю я, – это по моей просьбе она забегает посмотреть, как вы. На всякий случай.

Он на миг задумывается, пытаясь сообразить, как реагировать на мои слова. В итоге, похоже, так и не находит возможности обратить их против меня и лишь говорит:

– Да. Она здесь.

– Роб? – слегка запыхавшимся голосом говорит Ханна. Чем они там занимались? Нет. Об этом не стоит думать.

– Как она?

– Утром я померила ей температуру, было тридцать восемь и три, – отвечает она, – она поела супа и немного клубники. Я дала ей тайленол. Девочка без конца спит.

– Спасибо.

Докладывать обстановку таким образом может только мать. Странно, но именно Ханна приносит мне утешение и ослабляет страх, колючей проволокой обмотавшийся вокруг сердца.

В голову приходит мысль попросить Ханну вычистить комнату Колли. Сейчас она сделает для меня что угодно, в том числе и это. Но в конечном итоге я отступаю. Она такого не заслужила. Это наказание – удел моего мужа.

– Как мальчики?

За то, что она приглядывает за моей дочерью, я из вежливости должна задать ей вопрос. Но только один.

– Все хорошо. На выходные собираются взять с Ником палатки и пойти в поход.

На несколько мгновений мы умолкаем, думая об этом – Ирвин и Ханна одни, каждый в своем доме, супруги обоих благополучно убрались с глаз долой.

– Хочешь еще поговорить с Ирвином? – спрашивает Ханна.

– Честно говоря, нет.

Я жду, но, поскольку ни одна из нас ничего не говорит, через несколько мгновений вешаю трубку.

Иногда, когда мы жарким вечером сидим на крыльце, попиваем холодное шардоне или, расхрабрившись, потягиваем коктейли с текилой, я смотрю на красивое лицо Ханны и пытаюсь увидеть ее глазами Джек. Эта привычка – представлять, что она думает о предметах и явлениях, выработалась у меня со временем.

«Слишком тонкие брови, – звучит в моей голове голос Джек, – очередная блажь, которой все мы увлекались, когда были помоложе, таская на шее чокеры и выщипывая брови, пока они не превращались в прочерченную карандашом линию. Спорю на что угодно, что Ханна пережила фазу гота. Нику определенно выпала пара очень непростых лет. Это можно прочесть между строк в его рассказах о Тихуане. У нее кремовая блузка и отличный спрей-автозагар. Руки и ноги она держит в тонусе, но блузка на ней великодушно свободная. По всей видимости, чтобы скрыть живот. После рождения двух детей в этом нет ничего удивительного. Блузка, должно быть, новая – сохранить такой чистый цвет в доме, где есть ребятня, в принципе невозможно. Ногти обкусаны до самого мяса».

Я говорю себе, что подобным образом держу рядом мою острую на язык сестру – в своей голове. Однако в действительности Джек никогда не только ничего не говорила о Ханне, но даже и не думала. И понятия не имела ни о юношеской блажи, ни о чокерах, ни о том, что такое иметь детей. Для меня это лишь способ не отказывать себе в удовольствии немного позлорадствовать.

Я иду пожелать Колли доброй ночи.

А когда вхожу в ее затемненную комнату, она даже не слышит. Стоит у окна на коленях и что-то мурлычет себе под нос. Тычет пальцем в пустынную ночь за окном и нашептывает какие-то слова. Тут до меня доходит, что моя дочь считает звезды, – как на ее месте мог бы считать любой другой ребенок.

Колли

Меня будит Бледняшка Колли. Ей нравится болтать по ночам, когда почти все сущее спит в теплых постельках, в земле, на деревьях или под водой. «Послушай меня, Тепляшка Колли, это очень важно».

От того, что мне не дали поспать, я недовольно стону. «Чего тебе?» Время от времени Бледняшка Колли рассказывает мне что-нибудь интересное. Например, о том, где найти щенка Дампстера. Она сразу поняла, что благодаря мне он станет нашим другом. Так оно и вышло, его косточки я взяла. Теперь он ворочается рядом со мной, энергично воюя с невидимыми комарами. Машет в темных углах хвостом, жалобно скулит и глядит на звезды в окне. Щенок Дампстер видит то, что не дано даже Бледняшке Колли. Его темные глаза таят свои секреты.

«Чего тебе?» – опять шепчу я.

«Твоя мать, – отвечает она. – Мне известно, почему она нас сюда привезла. Из-за костей».

«Тоже мне, Америку открыла, – говорю я. – Кто бы сомневался, что от их вида она буквально взбесится. Теперь поди раздумывает, в какую бы исправительную школу для малолетних преступников меня определить».

«Нет, тут что-то еще. Что-то странное».

«Тебя послушать, так у тебя все странное».

Это чистая правда. Тепляшек Бледняшка Колли не понимает.

«Тебе разрешается есть что угодно», – говорит она.

«Ну и что?»

«Ты когда-нибудь слышала о последнем ужине перед казнью? Приговоренным к смерти дают все, что они пожелают, перед тем как убить».

Сердце в груди отзывается непривычным двойным толчком. А ведь она права. Раньше мама никогда себя так не вела. И только один ответ в сложившейся ситуации имеет смысл – что ей теперь совершенно наплевать. Ей по барабану, чем меня кормить, потому что она сдалась. Никогда не думала, что мне будет недоставать этих баталий, но сейчас у меня ощущение, будто из глаз вот-вот брызнут слезы.

«Ты бы лучше приглядывала за ней, – говорит Бледняшка Колли. – Я понимаю, она твоя мать, но она не нормальна. Ты не хуже меня знаешь, что мы нашли у нее в кабинете».

«Знаю». Мы с Бледняшкой Колли внимательно следим за всем, что происходит в доме. (Сыщик. С лупой!) Поэтому по ночам просматриваем корешки чековых книжек, ежедневники и шкафчики с лекарствами. Знаем, что мама время от времени покупает раствор для контактных линз, хотя ни она, ни папа их сроду не носили. Странная женщина. Мы всегда знаем, когда папа заводит на стороне очередную даму. Признаки есть всегда. Я, вполне естественно, на его стороне. Мы с папой лучшие друзья. Мама – смайлик «багровая сердитая мордашка».

Хорошо, что она пишет от руки: ни тебе компьютера, ни паролей. Читать ее тайные истории весело. Никогда не ожидала такого от матери. Кровь, вспоротые животы и вонзенные в сердце ножи. Внешне она выглядит хрупкой ухоженной блондинкой, но ее душа таит в себе множество странностей.

«Пока мы ехали сюда, – продолжает Бледняшка Колли, – она размышляла, кого из вас выбрать, тебя или Энни. Думала о тебе как о покойнице».

У меня холодеет кожа. Тут же вспоминаются слова папы, который сказал, что мама бывает неуравновешенной.

«Ты просто неправильно поняла», – говорю я, стараясь вложить в голос побольше уверенности.

Бледняшка Колли воодушевляется все больше.

«Вот было бы здорово, если бы ты тоже стала Бледняшкой».

«Может быть, – осторожно говорю я. – Не думаю, что мне хочется умереть. А сейчас, по правде говоря, я очень хочу поспать».

Бледняшка Колли не понимает многих вещей, в том числе того, что мне нужно спать. Если ее не остановить, она будет тараторить до самого утра или пока я не заплачу. Ее присутствие может утомить так, что мало не покажется. Но, поскольку она всегда рядом, у меня попросту нет выбора.

«Я буду недалеко, немного понаблюдаю, – говорит она, – хочешь увидеть приятный сон?»

«Конечно хочу», – не без опаски отвечаю я. Бледняшка Колли не всегда понимает, что приятно, а что нет, а вкусы у нее весьма специфичные. Не хочу ее обижать, тем более что в этом ничего веселого тоже нет.

На этот раз у нее получается хорошо. Я плаваю в каком-то темном бассейне, на поверхности которого мокрыми белыми лепестками колышется яблоневый цвет. В воздухе стоит запах персиков, нагревшихся в вазе на залитом солнцем подоконнике. По морю галопом мчится бычок цвета раскаленной меди, вздымая ногами волну, разбрызгивая в ясном воздухе капли воды, похожие на бриллианты. Воспоминание принадлежит не мне – но тогда кому? На миг в голову приходит мысль, где я могла слышать о коровах цвета надраенного до блеска пенни, но потом сон смыкается надо мной, и вот меня уже нет.

Проснувшись поздно, встаю, чтобы посмотреть на часы. Они здесь везде, надо только уметь их распознавать. Это, конечно же, одуванчик. Это сыплющийся в миску рис, каждое зернышко которого знаменует собой течение времени. Школьное домашнее задание, подвявшее яблоко, дерево в ожидании весны. Все они служат мерилом живой жизни перед тем, как наступит смерть. Тик-так.

Я думаю о том, что ночью сказала Бледняшка Колли. Все это, может, и ерунда, но то, что мы здесь, точно необычно. Как необычна и мамина доброта ко мне. Как правило, она смотрит на меня так, словно я коврик, который ей хочется разгладить. Или, того хуже, в ее глазах мелькает проблеск удивления, будто она лишь секунду назад вспомнила о моем существовании.

Я выхожу из дома в багровый рассвет. Здесь, в пустыне, часы сотворены из ветра и песка. Они небольшими барханами льнут к стенам дома, образуя дюны везде, куда простирается взор. И отмеряют то, как далеко я могу дойти днем в жару или ночью, когда до костей пробирает холод, пока не умру. Не очень далеко – вот каков будет ответ. До ближайшей заправки от нас двадцать миль. Мои косточки будут лежать в пустыне, а дружить мой одинокий призрак сможет разве что со стервятниками да змеями. Впрочем, может, оно не так уж и плохо. Или же мама, не исключено, похоронит меня рядом с Фэлконом и Мией, а окружающим скажет, что я ушла в ночь и не вернулась. Или что на заправке выпрыгнула из машины и умчалась в никуда.

Ясно только одно – идти отсюда некуда. Я смотрю, как солнце разливает свой багрянец над могилами и песком. Не хочу лежать бледная и холодная в песке рядом с Фэлконом и Мией.

На западе небо над Коттонвудскими горами еще не посветлело. Именно там располагалась щенячья ферма. Однажды я спросила маму, можно ли нам сходить туда на нее посмотреть, но она вся побелела и поджала губы. Грейнджеры. От них меня бросает в дрожь, а от мысли о том, что они натворили, в душе рождается лихорадочное, обжигающее чувство. В конечном счете Берт убил Лину, а сам умер от передоза. Думаю, что, привыкнув убивать, можно отправить на тот свет кого угодно, даже собственного мужа или еще кого. Хотя та история случилась много лет назад, здешние края всем хорошо знакомы – это все равно что жить рядом со знаменитостью.

Мне на затылок ложится холодная рука. Я с криком пускаюсь бежать, но она хватает меня железными клещами.

Мамино лицо – сгусток тьмы. В ее пшеничных волосах, спадающих вниз, играют красные рассветные отблески.

– Что будешь на завтрак, ранняя пташка?

Блины неимоверно хороши, хрустящие по краям и золотистые посередине. Мама позволяет мне не только полить их сиропом, но и добавить мороженого. От этого меня слегка пробирает дрожь, типа ничего себе. Но это, господи боже ты мой (хорошая фраза, что-то вроде тайного ругательства), всего лишь сироп и мороженое, не более того. Бледняшка Колли внушает мне странные мысли. Сейчас, на кухне, озаренной теплым солнечным светом, который сочится сквозь стеклянную дверь, я вижу, что у мамы действительно утомленный вид.

И решаю устроить проверку.

– Можно мне чашечку кофе?

Она не отвечает мне привычным хохотком, не говорит гадостей и не вскидывает бровь, хотя обычно поступает именно так. Сейчас она вообще молчит. Лишь берет из шкафчика чашку и наполовину ее наполняет. Потом доливает доверху молока, но все же дает мне ее выпить.

– Мам, – спрашиваю я, – с тобой все нормально?

– Да, – говорит она. – Мы же проводим с тобой вместе совсем мало времени, правда, солнышко? Нам надо было сделать это давным-давно. Уехать и по-настоящему поговорить друг с дружкой, только мы вдвоем.

– Смайлик рожицы, закатившей глаза, – говорю я и сама устремляю взгляд в потолок, изображая страдание. В то же время меня накрывает волна облегчения. Надо было сразу понять. Это еще один эпизод сериала под названием «Хорошая мать». Время от времени она пытается устанавливать между нами связь, будто на самом деле меня любит. Ее уловка совсем не работает, но она убедила себя, что ее вины в этом нет, и теперь рассказывает всем, как со мной трудно.

Я поверить не могу, что чуть было не восприняла слова Бледняшки Колли всерьез. Слишком часто она ошибается. Однажды даже попыталась убедить меня, что лось родственник лосося и только поэтому их названия так похожи друг на друга. Типа, серьезно? Смайлик в виде клоунской мордашки.

Роб

Я встаю, когда за окнами еще брезжит серый рассвет. Надо совершить паломничество, не предназначенное для глаз Колли.

С мясом разделаюсь по пути туда. Я достаю из кухонного шкафчика фонарик с резиновыми перчатками, а из холодильника большой пакет для мусора с дешевой вырезкой и перекидываю его через плечо. Пустыня исполняет свою привычную музыку – шепот и переклички в ночи вот-вот утихнут под напором дня. Дойдя до ограды с западной стороны, я засовываю в пакет руку в перчатке, зачерпываю пригоршню мяса и швыряю через проволоку. Оно с холодным шлепком шмякается по ту сторону на землю. Я повторяю этот жест каждые сто ярдов или около того. Если угодно, это можно назвать жертвоприношением.

Когда в пакете ничего не остается, я с хрустом его складываю и кладу в карман. Потом поворачиваюсь в направлении тихого журчания бегущей воды, освещая фонариком землю перед собой. Ночью в пустыне становятся активнее скорпионы и змеи.

Передо мной маячит пирамида из камней, внутри которой незримо бормочет вода. Пересыхает ручей редко, даже в самую немыслимую жару или самую засушливую зиму. Можно в любой момент услышать его эхо в каменной ловушке. Перед ним полукругом выстроилась вереница камней. Каждый носит название месяца. Вокруг идет внешний круг с высеченными на нем числами. Еще один расположился в центре. Этот показывает, где должен стоять человек, занимающий место иглы и отбрасывающий тень, по которой можно определить время. Это и есть сандайл, те самые солнечные часы, что дали название дому и его окрестностям. Их смастерил Фэлкон, стремясь сделать нас частью этой земли, частью неумолимого бега времени. Здесь, в этих солнечных часах, мы становимся точкой их пересечения.

Когда небо над горизонтом все больше окрашивается в розовый цвет, я осторожно ступаю на камень, служащий центральным маркером. В набирающем силу свете постепенно проявляется моя тень, худая как скелет: темная, другая Роб, раскинувшаяся над числами. Эта тщедушная тень-Роб говорит, что сегодня 23 января. Я удивленно ахаю, как и всегда от этого маленького чуда. Я участвую в движении звезд, играя роль тщательно высчитанного неподвижного центра вращающейся Солнечной системы. Вот что, должно быть, чувствовали первобытные люди, когда над горизонтом снова и снова поднималось солнце, рассеивая мрак. Изумление.

Но причина моего прихода сюда совсем иная.

– Прости, – шепчу я, – мне страшно тебя не хватает. Я люблю тебя.

И скорбь, которую я пыталась давить всеми аспектами моей новой жизни – полками для пряностей, дочерьми, цветочными бордюрами, коктейлями с соседями и заседаниями родительского комитета, – рвется наружу. Я полностью погружаюсь в тоску. И плачу до тех пор, пока не начинает першить в горле, пока в глазах не пересыхает от соленых слез.

В багровом свете подхожу к дому. Колли уставилась на могилы Фэлкона и Мии. На заре она отбрасывает длинную тень. Шевелит губами, но слишком быстро, как при ускоренном воспроизведении. Взгляд совершенно пустой.

Несколько мгновений спустя я придаю лицу более подобающее выражение и подхожу к ней.

– Что будешь на завтрак, ранняя пташка?

«Я люблю обеих своих дочерей. И могу каждой из них обеспечить безопасность».

Эти слова я заклинанием повторяю вновь и вновь.

Эрроувуд

В сарае было тихо. Колли положила руку на гладкую шею коровы цвета раскаленной меди. Та опустила свои длинные ресницы и подалась вперед навстречу прикосновению девочки. «Ты даже не догадываешься, кто я такая», – подумала Колли. Корова считала ее хорошим человеком, поэтому ее присутствие, пусть даже на короткое время, приносило ей утешение.

Подняв глаза, Колли перехватила обращенный на нее взгляд мисс Грейнджер.

– Подруги с тобой не разговаривают, – сказала учительница, – я помню, как это может быть тяжело.

– Откуда вы знали мою мать?

– Роб? Мы были лучшими подругами. А когда нам было столько, сколько сейчас тебе, вместе учились в пятом классе Изящных здесь, в Эрроувуде. Честно говоря, я пришла в этот сарай, потому что думала о ней. Ведь мы с ней познакомились на этом самом месте. Роб и Ири, неразлучные как всегда. Видишь ли, меня зовут Ирвин Грейнджер.

«Как странно», – подумала Колли, стараясь представить мисс Грейнджер молоденькой девочкой. Она совершенно не помнила мать, исчезнувшую давным-давно, о которой в семье больше не говорили. В частности, никто и никогда не произносил слово «ведьма».

– Пошарив внизу, порой можно обнаружить самые удивительные находки.

Корова переступила с ноги на ногу. Под ее правым передним копытом показалась какая-то пачка. Наклонившись посмотреть, Колли увидела стопку долларовых банкнот.

– Похоже, эта корова всю дорогу копила деньги, – сказала мисс Грейнджер.

Но ее лицо сохраняло серьезность.

– Или, может, это ты их здесь спрятала, Колли?

– Я их туда не клала, – прошептала девочка, наклонилась и схватила деньги. – Их надо сейчас же отдать Джек.

Мисс Грейнджер поставила на шею Колли ногу в шелковой домашней туфле, и как та ни силилась, подняться все же не могла. При этом происходило что-то еще – она почувствовала, как по сараю пронесся порыв ледяного ветра. Корова склонила голову и испуганно рванулась вперед. Колли услышала, как она боднула своей рогатой головой стену, отчаянно пытаясь убежать.

– Ты лжешь, – скорбно произнесла мисс Грейнджер. – Для юной леди обман – это просто ужасно. Мама тобой так разочарована. Взгляни на ее лицо.

Она убрала с шеи Колли ногу и подняла ее подбородок, сунув под него большой палец, чтобы девочка могла увидеть, что именно породило порыв стылого, завывающего ветра. Посреди сарая на цепи висел какой-то предмет, похожий на длинный серый кокон высотой с человека. Его края переливались оттенками серого от серебристого до оловянно-свинцового. Он медленно вращался. Колли всхлипнула. В тусклом свете, струившемся сквозь зарешеченные окна сарая, Колли увидела то, чего жутко страшилась: у кокона имелось лицо, очертания которого были смутно высечены на размытой, серой поверхности. Лицо зашедшейся в крике женщины. Лицо ее матери.

– Она умудрилась остаться в живых, – мрачно произнесла мисс Грейнджер. – Тебе бы лучше считать, что сейчас она смотрит на тебя. Роб и Ири, мы и сейчас неразлучны.

Лицо кокона открыло сжатый в тонкую линию рот, чтобы заговорить. Колли закричала, и в сарае воцарился мрак. Кокон сиял, медленно поворачиваясь в воздухе, как висельник.

– Пора бежать, – сказала мисс Грейнджер, и Колли схватила ее за руку.