Красная гиена

Verónica E. Llaca

LA HERENCIA

La Herencia © by Verónica Escalante Llaca, 2021. By agreement with Pontas Literary & Film Agency.

Дизайн и фото на переплете © Tatiana Parcero

Орнамент Алексея Дурасова

© Петухова Е. В., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

Ане, Луисге^[1], Монтсе и ХП,

которые вылетели из гнезда и плодятся, пока я пишу.

Луису, как всегда.

Всем, кто знаком с депрессией и тревогой.

Ты с нетерпением ожидаешь следующего импульса, чтобы узнать не то, где окажешься, но что именно тебя влечет. Потом успокаиваешься на какое-то время. Пока снова не почувствуешь нетерпение.

Рамон Кордова

Бедный повар, зная, что с людоедкой шутки плохи, взял большой нож и поднялся в комнату маленькой Авроры.

Шарль Перро.

Спящая красавица

Ветер налетает на тело, играет каштановыми локонами, будто вдыхая в них жизнь. Наблюдающий за сценой мужчина делает медленный выдох – сигаретный дым тут же тает в воздухе. Он бросает окурок на землю, медленно затаптывает, поднимает и кладет в карман брюк. Подойдя к девушке, пытается поправить ей волосы, но ветер снова разметывает пряди. Мужчина приближает объектив, наводит фокус на труп и нажимает кнопку. Через несколько секунд камера выплевывает снимок. В мерцающем свете фонаря ветер вздымает с земли сухие листья и опускает на колени девушки.

Мужчина отходит, садится в машину и исчезает в ночи.

Первый фрагмент

Жила-была женщина, которую пресса окрестила Гиеной. Четвертовательницей малюток. Дьяволицей. Шинковательницей детей. Людоедкой из Ромы^[2]. Расчленительницей ангелочков. Чудовищем.

Ее имя – Фели́ситас Санчес Агильон.

Мы с Хулианом называли ее матерью.

Она твоя бабушка.

Не знаю, зачем рассказываю тебе историю моей матери. Нашу историю. Никто не помнит ее от начала до конца, лишь урывками. Предательский мозг спорадически посылает нам порции ложных сигналов и неспособен воспроизвести всю сцену. Только фрагменты, которые мы вынуждены интерпретировать.

Однако я должен начать издалека, в качестве зрителя из толпы, затерянного в нескольких рядах от подмостков, где мне выпало играть роль сына убийцы.

Мать появилась на свет в 1890 году на тогдашней асьенде Серро-Асуль^[3] – идеальное название для колыбели сказочной принцессы, а не места рождения людоедки.

Обитателей поселения, расположенного в регионе Уастекапан, одинаково допекали мухи и жара, а дремотный образ жизни культивировался наравне с кукурузой и бобами. Работники асьенды, в большинстве своем потомки индейцев-уастеков, под гнетом завоевателей до такой степени погрузились в отупляющую атмосферу бедности и бездействия, что регион на севере штата Веракрус получил прозвище «Спящая красавица». Подобное совпадение не перестает меня удивлять: в одноименной сказке Перро впервые литературным персонажем становится людоедка.

У матери Фелиситас, моей бабки, был какой-то врожденный порок, который по незнанию путали с типичной в ее роду заторможенностью. В пятнадцать лет она обладала умственным развитием семилетнего ребенка и мощно развитым телом, менструируя каждые двадцать восемь дней. В том же возрасте ее изнасиловал двоюродный брат, в результате чего родилась моя мать. Она росла в загоне для скота, куда их обеих заперли по приказу хозяина: противоестественное хрюканье и стоны моей бабки резко выделялись на фоне пения певчих птиц, кряканья уток и воя койотов.

Нет. Все было не так. Я строю догадки. Фантазирую.

Бабка умерла через день после родов. Она рожала на корточках и вытолкнула ребенка на одеяло, покрывавшее земляной пол, а затем легла с новорожденной на грязный матрас да так и уснула, истекая кровью. Девочка росла никому не нужной, голышом, на том же запятнанном нечистотами матрасе; только моя прабабка, просившая милостыню на пропитание, время от времени давала малышке бутылочку, не поднимая ее на руки…

Очередная выдумка.

Я пытаюсь сочинить неизвестное мне прошлое: обстоятельства рождения моей матери. У меня нет сведений о ее детстве, юности, большей части взрослой жизни. Лишь общие детали: крайняя бедность поселения, где она родилась; асьенда, расположенная на огромном нефтяном пласте. Хозяев лишили собственности при помощи старой как мир фразы: «Или продадите сами, или мы купим у вашей вдовы». Крестьянам пришлось стать рабочими нефтяных компаний. Они бурили скважины, строили железнодорожные пути, дома, дороги. Поселение перестало быть деревней, число жителей выросло. Родня Фелиситас никогда не предполагала, что раскаленный солнцем, изолированный от мира ненасытной и буйной растительностью клочок земли, окруженный горами и плавящийся в жарком климате, где часы текли бесконечно, станет муниципалитетом.

Желание раскопать корни матери подстегнуло меня связаться с кем-нибудь из родственников. Я нашел в реестре запись о ее рождении, имена моих бабки с дедом. Но прошло так много времени, что я не смог никого разыскать. Мне не хватает сведений и воображения, чтобы проследить истоки аномалии.

Наука выделяет следующие предпосылки для формирования убийцы (словно речь идет об ингредиентах для рецепта): неблагополучное семейное окружение, жестокие родители-алкоголики, возможно, близкий родственник с психическим заболеванием. Серьезное физическое и психологическое насилие над ребенком. Бесчувственная, холодная, отстраненная мать. Отсутствие физического контакта или эмоциональной связи. Различные травмы: жестокое обращение, травля в школе. Наркотики, сексуальные расстройства. Добавим еще наследственность, хитросплетения генетики. Жаль, нет тревожного сигнала, который срабатывал бы всякий раз при появлении аномалии, чтобы можно было следить за ее развитием или мгновенно от нее избавиться. Возможно, моя бабка предчувствовала судьбу дочери и хотела спасти ее, окрестив счастливым именем^[4].

Рост матери не превышал метра пятидесяти – почти карлица с широким туловищем, непропорциональными конечностями, выпученными глазами и мощной, как у аллигатора, нижней челюстью. Полагаю, в утренние часы, когда туман стелется над землей, несуразная фигура и маленький рост превращали мою мать в химеру, в людоедку, которой она еще не стала; хотя, возможно, была ею всегда.

В 1907 году, в разгар нефтяного бума, семнадцатилетняя Фелиситас уехала из Серро-Асуль в Халапе^[5] и по рекомендации двоюродной сестры нашла место домашней прислуги в доме врача. Однако жену доктора пугали габариты, раздражительный нрав и необщительность служанки. Тогда хозяин устроил ее администратором в свою недавно открывшуюся клинику, где, помимо лечения недугов, занимались родовспоможением. Спустя некоторое время, освоившись со служебными обязанностями, Фелиситас заинтересовалась профессией медсестры. В один прекрасный день с позволения доктора она сменила свой необъятный балахон на медицинскую униформу, а сандалии на туфли, обнаружив в себе страсть к обуви. Фелиситас усердно осваивала новую профессию, не подозревая, что через двадцать лет та превратится для нее в прибыльное дело.

Прерву здесь эту… биографию и открою тайную причину, побудившую меня написать историю моей матери: желание оправдать перед тобой свои поступки. Я пишу ради искупления, очищения.

Спустя год после начала работы в клинике Фелиситас помогала принимать детей, а через два вернулась в свою деревню. Двадцать четыре месяца обучения сестринскому делу позволили ей завоевать авторитет среди односельчан, большинство из которых с трудом оканчивали начальную школу. Сама Фелиситас доучилась только до третьего класса.

Пока над страной бушевали ветры революции, в удаленном регионе с подачи Порфирио Диаса^[6] активно развивалась нефтедобыча. Непрерывный поток добываемых ежедневно баррелей черного золота способствовал росту поселения. Приезжие, в основном американцы, некоторые с семьями, а также выходцы из других штатов, устраивались на работу в компанию «Уастека петролеум». С увеличением числа жителей росло и количество родов, которые требовалось принимать: не только детей из новых семей, но и внебрачных отпрысков нефтяников по всей территории Фаха-де-Оро^[7].

Я убежден, что история нашей жизни записана в наших телах языком, до сих пор нами не расшифрованным: в линиях ладоней, в рисунке отпечатков пальцев, в морщинах, родинках или пятнах на коже. На ум приходят годичные кольца, по которым можно проследить возраст дерева, чередование дождливых и засушливых сезонов. В жизни моей матери отдельные вехи тоже выделялись ярче других – в кино подобные моменты сопровождаются фоновой музыкой, звуковым эффектом, предупреждающим, что все вот-вот изменится. В ее жизни появился мужчина – Карлос Конде, мой отец.

* * *

Эдвард Доусон, акционер одной из нефтяных компаний, познакомился в Сан-Луис-Потоси с Карлосом Конде, рабочим, занятым на бурении. Мой отец из кожи вон лез, чтобы отличаться от остальных: носил не огромное сомбреро, как большинство мексиканцев, а шляпу поменьше; выучил начальный английский и подражал американцам в манере одеваться. Сын матери-одиночки, он с четырнадцати лет работал на шахте Ла-Консепсьон – до пожара, который привел к ее закрытию. В то время в регионе уже эксплуатировались нефтяные месторождения, и Конде устроился на буровую установку Доусона. Американец взял его с собой в Веракрус, где обосновался со своей женой Дороти.

В ноябре 1910 года, когда разразилась революция, Доусон поручил Конде найти акушерку для его жены. Роды начались раньше срока, и американский врач не смог прибыть вовремя из-за военных действий. Дороти Доусон отвергла предложенную кандидатуру, заявив, что ни одна индианка к ней не притронется, но больше ничего сказать не успела: схватки участились, и у нее не было другого выбора, кроме как согласиться на услуги Фелиситас. Появившаяся в результате сложных родов девочка умерла через несколько дней.

По возвращении домой моя мать посмотрелась в зеркало в ванной и остро почувствовала себя индианкой. Ее это не обрадовало. Она нашла ножницы и отрезала длинную черную косу.

Однако вследствие неудачных родов на свет явилось нечто сильное и крепкое: болезненное любопытство Карлоса Конде к акушерке. Ему понравились ее сноровка и уверенность в обращении с женщиной, говорившей на чужом языке и презиравшей ее из-за происхождения.

Он стал навещать Фелиситас, поддавшись притяжению черной дыры, которую представляла собой моя мать, не подозревая, что ни материя, ни энергия, ни даже свет не могут из нее вырваться. Фелиситас, не избалованная мужским вниманием, не хотела приглашать его в комнату, где жила. Она надела выходные туфли, купленные в Халапе, и приняла ухаживания Конде, удивляясь, что кто-то проявляет к ней интерес. Не знаю, связывала ли моих родителей любовь или подобное чувство; несомненным фактом было их негласное партнерство в теневом бизнесе.

Череда событий, определивших судьбу родителей, началась с женщины, совсем молоденькой, отказавшейся оставить у себя новорожденную дочь – продукт изнасилования, совершенного одним из приезжих нефтяников. «Мне она не нужна. Продайте ее, найдите другую мать, другую семью, делайте с ней что хотите. Я заплачу́». Дочка у смуглой индианки родилась светлокожей, с голубыми глазами, как у большинства работавших в регионе американских инженеров. Карлос Конде предложил малышку Дороти Доусон, и та неожиданно ее купила. К первому звену в цепи присоединились десятки других. Поползли слухи, и к Фелиситас по разным причинам стали обращаться женщины, платившие, чтобы избавиться от детей. Младенцев она продавала в новые семьи.

Фелиситас и Карлос Конде поженились 6 июня в тот год, когда революция положила конец правительству Диаса и обрушила мексиканский нефтяной рынок. Железные дороги были разгромлены, поезда уничтожены, многие иностранцы покинули страну. Доусоны, однако, остались и растили дочь наполовину американкой, наполовину мексиканкой в регионе, который казался неисчерпаемым.

Однажды майским утром 1914 года, через несколько дней после высадки американских войск в порту Веракруса, Фелиситас родила девочку, мою сестру. В Уастеке антиамериканские настроения превосходили революционные: казалось, военные поставили целью изгнать янки. Помимо армии существовали изолированные группировки, банды воров, которые рыскали по округе, грабили и запугивали сельских жителей и работников буровых. Однажды ночью моих родителей разбудил звон разбитого стекла: в дом ворвались пятеро пьяных мужчин, вооруженных пистолетами и мачете. Отца вытащили из постели и забили до полусмерти. Бандиты знали, что он работает с Доусоном. «Нравится ублажать гринго, ублюдок? Посмотрим, смогу ли я ублажить твою женушку».

Отец попытался встать. Кровь заливала ему лоб и глаза – он не заметил стремительное и точное движение, которым ему сломали правую руку. Карлос Конде вновь упал и свернулся калачиком на полу, прижимая руку к груди; после следующего удара, ногой в лицо, все погрузилось во тьму. Он не видел, как бандиты набросились на мою мать, не слышал ее криков, смешанных с улюлюканьем мужчин. Очнувшись, он нашел жену с разбитым, опухшим, посиневшим лицом на развороченной кровати, где Фелиситас качала на руках нечто похожее на сверток одеял.

Отец вскарабкался к ней, истекая кровью: локтевая и лучевая кости его руки торчали наружу. Фелиситас подняла глаза, затем снова уставилась на сверток. Из складок ткани высовывалась маленькая ножка. Отец так и не узнал, что произошло дальше и как он попал в клинику, где лечили сотрудников нефтяной компании. Когда его отпустили, он вернулся к жене домой, и они похоронили свою пятимесячную дочь под толщей неловкого молчания.

Двадцать семь лет спустя, в тюрьме, лежа на полу рядом с решеткой своей камеры, моя мать кричала, чтобы ее выпустили, потому что ей нужно заботиться о дочери.

1

Пятница, 30 августа 1985 г.

5:00

Ветер не давал ей спать, вкрадывался в сон и монотонно гудел над ухом, как назойливый мотылек. Лейтмотив, до жути напоминавший предсмертный хрип, казалось, исходил от подготовленных к погребению тел. Вот уже пять лет Вирхиния замужем за владельцем «Похоронного бюро Альдамы», но до сих пор не привыкла к смерти.

Она ощупывает тумбочку в поисках часов, не включая света, чтобы не разбудить мужа, нажимает кнопку в центре, и ее лицо озаряется голубоватым свечением. Пять утра. Страх, что кошмар вернется, вынуждает Вирхинию встать. Она накидывает небесно-голубой халат поверх ночной рубашки и идет в ванную. Сидя на унитазе, замечает на трусах влажное пятно. Такое иногда случается после дурных снов. «Однажды я намочу постель», – думает она, меняя нижнее белье.

Почистив зубы, женщина смотрит на себя в зеркало, расчесывает волосы пятерней, потом на цыпочках выходит из спальни и спускается в похоронное бюро. В зале, где стоят гробы, Вирхиния проводит пальцем по крышке одного из них и думает, что на уборку уйдет целое утро. Она отпирает задвижку на двери и выходит на улицу, вооружившись метлой, чтобы убрать с тротуара мусор, оставленный ночными порывами ветра.

Табличка над дверью гласит: «Похоронное бюро Альдамы». Фонари гаснут по мере того, как солнечные лучи рассеивают тьму. Вирхиния кладет метлу на землю и в разгорающемся утреннем свете замечает бесформенный объект, прислоненный к стене прямо под окном.

Она неуверенно подходит, прищуривается и видит сидящую на тротуаре девушку. Вирхиния протягивает руку и трясет ее за плечо. Девушка не шевелится – похоже, спит. Или пьяна, думает Вирхиния. Солнце восходит еще немного, и ее худшие опасения подтверждаются. Женщина медленно приседает на корточки. Она сталкивается с мертвецами каждый день, но только в стенах похоронного бюро.

Сзади подходит соседка; сосредоточившись на багровом лице покойницы, Вирхиния не слышит шагов.

– Вирхиния!

От оклика она вздрагивает и падает навзничь. Женщина бежит на помощь. Вирхиния пытается одернуть ночную рубашку, чтобы прикрыть недавно переодетые трусы, и указывает на тело. Соседка зажимает рот руками, заглушая крик, и смотрит на молодую девушку, сидящую на земле. Ноги покойницы раздвинуты, руки сложены на большом, как у беременной, животе, взгляд помертвевший, рот открыт, длинные каштановые волосы разметались, а макияж превратился в засохшую маску, которая только подчеркивает гримасу смерти.

Их крики будят жителей окрестных домов. Первым возле женщин появляется муж Вирхинии, сеньор Альдама. Он берет жену за руку, помогает ей встать, и она припадает к его груди.

– Вызови полицию! – приказывает сеньор Альдама соседскому парнишке, который с любопытством разглядывает покойницу.

2

Пятница, 30 августа 1985 г.

6:35

Спустя час, в шесть тридцать утра, в пяти улицах оттуда Леопольдо Лопес, владелец «Современного похоронного бюро», выходит из своего кабинета с чашкой кофе в руке. Он спал в конторе: вдова покойника, дежурившая у гроба в ритуальном зале номер два, ни в какую не хотела уходить. Выпроводить ее удалось лишь в четыре утра.

Леопольдо Лопес обходит бюро. Поднимает крышку гроба – убедиться, что мужчина внутри все еще на месте, в том же положении, в каком его оставили накануне, разве только чуть сильнее окоченел. Он поправляет цветы, готовит кофейник, заменяет грязные чашки чистыми, расставляет на столах новые коробки с одноразовыми салфетками, распыляет в помещении освежитель воздуха с запахом лаванды, отворяет окна, чтобы выпустить отравленный скорбью воздух, и крестится перед висящим посреди зала распятием. Зажигая свечи, Леопольдо слышит крики на улице и стук в дверь. Он гасит спичку, спешит к выходу и на пороге видит свою помощницу. «Она мертва, мертва!» – кричит женщина так пронзительно, что Леопольдо подносит руку к правому уху, где у него установлен слуховой аппарат, и убавляет громкость. Работница хватает его за руку и тащит к телу девушки, сидящей на земле с раздвинутыми ногами и откинутой на стену головой, прямо под надписью «Современное похоронное бюро». Он привык к мертвым, поэтому сразу распознает это выражение лица. Леопольдо Лопес возвращается в контору с помощницей, виснущей у него на руке, и вызывает полицию.

Потом опять выходит, приближается к телу молодой женщины, медленно приседает на корточки и морщится от боли, чувствуя хруст в коленях. Опираясь на ладонь, чтобы не упасть, смотрит на покойницу, чьи руки сложены на раздутом животе. Протягивает палец к маленькому отверстию во лбу, почти точно по центру между бровей.

– Не надо! – раздается у него за спиной голос прибежавшего на крики хозяина мелочной лавки на углу. Лопес пытается встать, и мужчина ему помогает. – Не трогайте ее, дон Леопольдо, не то оставите отпечатки пальцев на одежде, и вас обвинят в убийстве.

Леопольдо кивает:

– Неужто отпечатки могут остаться на одежде? – Он оглядывает красную юбку девушки и единственную туфлю.

– Да, я видел в одной передаче… Такая хорошенькая, вот жалость.

– Совсем еще юная, почти ребенок.

Леопольдо увеличивает громкость слухового устройства и слышит вдалеке сирену.

* * *

Ближе к полудню тела убитых девушек покоятся на металлических столах в морге, где их готовит к осмотру судмедэксперт Эстебан дель Валье.

В управлении следственной прокуратуры Вирхиния и сеньор Альдама повторяют то же самое, что твердили все утро. Женщина никогда прежде здесь не бывала, место кажется ей безликим, пугающим, замкнутым, серым и шумным; оно гудит, как улей, и с каждой секундой все громче.

– Почему вы вышли из дома так рано? – в сотый раз спрашивает ее мужчина, представившийся инспектором Диасом. – Вы слышали что-нибудь странное ночью? Видели кого-нибудь рядом с телом?

– Нет, я никого не видела, было темно, – раздраженно повторяет Вирхиния. Она устала и вспотела; ей не дали принять душ, она еле успела переодеть ночную рубашку и халат. Ей не нравится выходить на улицу вот так, распустехой, а тут еще духота, от которой нет спасения, сколько ни обмахивайся. – Когда я вышла из дома, едва начало светать.

* * *

В паре столов справа Леопольдо Лопес и его служащая, которая прижимает к груди сумку, разговаривают с другим мужчиной, назвавшимся офицером Родригесом. Леопольдо косится на Вирхинию, чей пронзительный голос вынуждает его вновь уменьшить громкость слухового аппарата.

– Во сколько вы обычно приходите на работу? – спрашивает мужчина у Леопольдо.

– В шесть утра. Когда остаюсь допоздна, сплю в кабинете, у меня там раскладной диван и сменная одежда.

– А вы? – обращается он к женщине.

– В семь. Сегодня пришла пораньше, потому что хозяин оставался на ночь и я решила помочь ему привести зал в порядок до того, как соберутся родственники покойного. Они, наверное, с ума сходят: месса должна была начаться в десять, а сейчас почти полдень.

Офицер отрывается от рапорта, кивает и спрашивает Леопольдо, направив на него синюю ручку «Бик», которую держит в руке:

– Во сколько ушел последний посетитель?

– Около четырех утра.

– И тела девушки еще не было?

– Не знаю. Я поскорее закрыл дверь, чтобы не налетела земля.

– А люди, которые вышли, ничего не видели?

– Вряд ли. Они побежали к машине, спасаясь от поднятого ветром мусора и пыли.

– Значит, вы не слышали ничего необычного?

– У меня слуховой аппарат. – Леопольдо указывает на правое ухо. – Я плохо слышу.

Глянув на устройство, офицер вновь кивает, трет подбородок и записывает: «Глухой свидетель».

В два часа дня их отпускают, предварительно уведомив, что вызовут снова, если потребуются дополнительные показания. Вирхиния с мужем и Леопольдо Лопес знают друг друга много лет; какое-то время они даже вели баталии, пока не поняли, что смертей хватит на всех.

– Похоже, кто-то хочет очернить похоронные бюро, – тихо говорит Вирхиния, закуривая.

– Кто стал бы убивать двух девушек, чтобы навлечь на гробовщиков дурную славу? Ради бога, женщина, не говори глупостей! – Сеньор Альдама берет у жены сигарету и делает затяжку.

– Не знаю, кто-нибудь, – отвечает она, забирая сигарету. – Покойница так и стоит у меня перед глазами.

– Ты повидала много мертвых.

– Это другое.

– То же самое, просто очередной мертвец.

– Мне пора, у меня в конторе еще один покойник. – Леопольдо Лопес взмахивает рукой перед проезжающим такси.

– Вот зануда, – говорит Вирхиния и бросает окурок на землю. – Идем.