Читать книгу: «Продавец туманов. Истории в стихах для городских мечтателей», страница 4

Дорогая

Дорогая, я вышел вчера из метро, наступившую осень ругая. Ты гадала на лавке по розе ветров. Извини, не узнал, дорогая. Разве дома, с привычной домашней ленцой, осознал, и никак по-другому, почему же в толпе рядовое лицо показалось до боли знакомым. Я писал на манжетах, писал на листе, облетевшем до первого снега, только я – малодушно сбежавшая тень, нереально раздутое эго. Наблюдая, как движутся стрелки часов, забывая слова на вокзале, стал заботливым сторожем мер и весов. Удивился немного, что взяли. У богов исключительно как у людей: персонажи, характеры, маски. Тот болеет. Анубис вообще прохиндей. На лету сочиняет отмазки. Да, потворствую этим, потворствую тем. Несущественен и непорочен. Выпадая галчонком из строгих систем, сохраняю баланс, между прочим.

Если нет волшебства – приношу волшебство. Если много – вы справитесь сами. Вот и ветер шуршит по дороге листвой стариком с молодыми глазами. Ему выпал счастливый нечаянный шанс; он считает, что в небе покруче. В понедельник по улице мчал дилижанс и смеялся подвыпивший кучер. И его пассажиры, печеньем хрустя, безусловно, смеялись и пели. А на крыше в Стокгольме какой-то толстяк починил свой дурацкий пропеллер.

Прискакал пятый всадник на черном коне. Он невнятно представился, дурень.

Я работаю сторожем. Смерть не по мне. Смерть пока на военной халтуре. Но во вторник с пиратами пьянствовал ром разлохмаченный мальчик с кометы. Потому что добро остается добром, даже если его незаметно. В среду призрак из башни (наверно, гусит) откололся от призрачной стаи. Дорогая, сегодня поймаю такси и приеду к тебе. Поболтаем. Помнишь, ты говорила, что выбора нет? Ты серьезнее, правильней, злее. Твой оранжевый в крапинку лучший портрет написал богомаз из Орлея. Он был рядом с тобой, хотя должен был я. Но ревную, по счастью, не слишком. В среду рылся в наваленной куче тряпья. Отыскал твою детскую книжку.

Я работаю сторожем. Весело тут. Хоть с прелатом гуляй, хоть с Пилатом. Выходные дают, проходные дают. Угрожают повысить зарплату. А в четверг я слезу утирал палачу, колдуны на него накопали. Про субботу и пятницу я умолчу. В воскресенье проснулся в Непале. Я ни капли не вру. Здесь действительно так: реки, горы, леса и просторы. Не прощаюсь. Постыдно сбежавший чудак. Путешественник. Каждый. Который. Для кого-то сотрудник, кому-то кумир, балаболка, вместилище спеси. Уверяю – однажды я взвешу наш мир, и, надеюсь, добро перевесит. Дьявол новости смотрит с восьми до шести, озабочен, смешон и рассеян.

Пенелопа сидит. Пенелопа грустит и все ждет своего Одиссея. И его парусам, и его кораблю через время слышны позывные. Одиссей возвращается. Слово «люблю» перевесило все остальные.

Трава четырех сестер

В лесу, где ночами кричит сова, и клюв у нее остер, растет у пенька помогай-трава, трава четырех сестер.

У первой сестры в волосах луна, начищенный медный бок. За пазухой ветер чужого сна и ветер чужих дорог, развеявший пепел былых утрат в угоду другой весне. Да только холодная та сестра, как лед холодна, как снег.

Вторая – черемуха и сирень, русалка в большой реке. Накидка, надетая набекрень, браслет на худой руке. И всё ей понятней, и всё видней, и землю апрель прогрел. Царевна-лягушка хранит на дне коллекцию царских стрел. Играет на флейте рогатый пан, под музыку пляшут ши. А если проблема – найдется план, как быстро ее решить. Сестра разжигает за тенью штор лаванду, герань, сандал. Да только капризна она. Чуть что – устраивает скандал.

У третьей сестры под ногами мох пружинит, шумит, поет. Она – листопад, паутина, вдох, она заберет твое. Сперва поиграет, потом отдаст, умножив добро стократ. Серебряный пес у нее мордаст, калиновый лис космат. Прикинувшись бедной, как мышь, вдовой, печалится ни о ком. И шаркает тапками домовой, колдуя над кипятком. И кот в полудреме мурлычет блюз про ведьму да пар котла. Да только печальна сестра, но плюс, что это печаль светла.

В лесу, где ночами дрожат кусты, где каждый грибник – друид, четвертая – это, наверно, ты, и пламя в тебе горит драконьих сокровищ, далеких звезд. По трассе сплошной любви комета летит, расправляя хвост, в ладони тебе – лови! Пусть сказка получится наяву, простая, как карандаш. Никто не сорвет помогай-траву, пока ты сорвать не дашь.

Иди по тропе, по росе жнивья, смотри волшебству в глаза. Сегодня начнется твоя – твоя – счастливая полоса.

Иван Иванович

Иван Иванович живет на Моховой. В его парадной светит лампа в сорок ватт. Иваныч ходит с непокрытой головой, сентиментален, чуть простужен, лысоват. У рукавов неподходящая длина. Загнулся ворот у немодного пальто. Когда спесиво надувается луна, Иван Иваныч, как усталый понятой, хрустит суставами, глядит туда-сюда, слегка тревожится: и что же я, дурак. Храпит сосед. На кухне капает вода. Иван Иваныч надевает черный фрак поверх тельняшки, придавая некий шик существованию мужчины средних зим. Иван разглаживает древние клеши, цепляет запонки. О да, неотразим. Он в эти редкие моменты Аполлон. Хрустит листва по парку – хворост и щербет. А в подворотне, возле сфинксов и колонн, Иван опять играет соло на трубе.

Инесса Львовна проживает у моста. Она сварливее купчихи, но тощей. Инесса Львовна – от макушки до хвоста – большая птица цвета ангельских плащей. Инесса – зря переведенное ребро. На тень Инессы дружно прыгают коты. Когда луна грозит пролиться серебром, Инесса Львовна понимает: всё, кранты. Иван Иваныч снова вышел поиграть, и по Фонтанке снова пробегает дрожь. Конечно, мать его, Ивана, перемать, хотя изящен самозванец и хорош. Инесса Львовна, для порядка попеняв на беспокойство, суетливость, диссонанс, летит к Иванычу – бела, как простыня. Над проводами, мимо зданий. Мимо нас. Не птицей – женщиной, умеющей летать, хотя не стоит музыканту говорить. Стальное небо не могильная плита. Инессу взглядом провожают фонари, пока в казарме гренадерского полка не просыпается служивый всех времен, который слушает, завидуя слегка, спешит к Неве и кормит чаек. Без имен.