Читать книгу: «Продавец туманов. Истории в стихах для городских мечтателей», страница 3

Время года – закат

Время года – закат, значит, время бояться всех, пожинать окаянные всходы, крестить углы.

Я давно затонувший фрегат, я болотный стерх, на меня объявили охоту творцы хулы. Существую без кожи, без времени, без числа. Выбираю осину, на части вину дробя. Мне забыть невозможно тот город, где ты жила, я любил его сильно, поскольку любил тебя. Мое имя Никто. Или Некто. Решай сама. Потерявший рассудок, искал тебя в каждом сне. Я гулял по проспекту, и в городе был Самайн. Через несколько суток твой город пылал в огне. Побежал повелитель тарелок, схватив тесак. Белобрысый скакал казначей, не боясь растрат. Когда церковь горела, то дьявол смеялся так, что услышал хранитель ключей у медовых врат, что поэт в состоянии риз сочинил сонет. И один богомолец в тоске разобрал слова.

А потом мне сказали: «Смирись, ее больше нет». Я сидел на песке. Не поверилось. Ты жива. «Смерти нет, но есть что-то другое», – скрипел причал. «Да, жива, я не видел ее», – подтвердил мертвец. Мир смотрел на меня, на изгоя, – изгой кричал, бросил в грязь медальон, но в итоге охрип вконец. Две недели сидел у воды, созерцая рыб. Три недели над рыбами молча бродил по льду. По зиме невзначай подхватил незнакомый грипп, еще черную страшную дыбу ломал в бреду. А потом я покинул людей, как опасный псих, болтунов не виня, не запачкав проклятьем рот. Изучил расстояние боли от сих до сих, производную дня. Только ноги несли вперед. Отравился в харчевне настолько, что встал с трудом. Мне мерещились духи, должна была только ты. Заявился в деревню, где каждый убогий дом был отмечен печатью разрухи и нищеты.

В облаках деловито и зорко парил орел, собирая послания чей-то чужой звезде. Говорю: «Ладно я, я случайно сюда забрел. Здесь ни бога, ни рая, зачем вы ютитесь здесь? Почему здесь темно?» – «Это просто пока темно». И смеются, одеты в рванье, а вокруг леса и полно колдунов. И старуха глядит в окно. Я смотрю на нее, а у ведьмы твои глаза. В голове перепутано «раньше», «сейчас», «тогда». Устроители вечности, зная про всех подряд, забирают своих, если людям грозит беда, превращают их в сказки, которые не горят. В получившихся сказках любой обалдуй воспет. От весны до Самайна любимым открыта дверь. Я же знал, что найду.

Время года – опять рассвет. Я тебя обнимаю. Уже навсегда теперь.

Великая Мать

Василисе дали оленье сердце, чтобы город ей оказался тесен. Нипочем ей было не отвертеться от звериной сути, свободных песен. Не тропинка – шумная автострада. Не трава – икеевский плед из флиса. Василиса думала: «Надо, надо». «Я сумею», – думала Василиса. Ей бы жить получше, дремать послаще. Только каждый чертов осенний вечер выходили звери из темной чащи. Говорили звери по-человечьи про оленей, сбитых вчера на трассе, про ружье водителя снегохода. Собралась нечаянно замуж Вася, овдовела Вася спустя три года. И когда осталась людьми забыта, и когда зима намела сугробы, серебрили ветры рога, копыта, показали двери оленьи тропы.

Матоаки дали крыло орленка, чтобы племя знало: девчонка – птица. Одевалась ярко, смеялась звонко. Не любила мучиться и учиться. От учебы ей никакого прока. Птице – ей летать. Матоаки – тоже. Колесила в трейлере по дорогам; каждый день приветлив, закат восторжен. Матоаки думала: «Нужно, нужно». «Я сумею», – думала Матоаки. Как-то ночью в штате ковбойском, южном, где на звездном небе читала знаки, где царит июнь, а зимы ни грамма – воскресенье, пятница ли, среда ли, – подарил ей бубен шаман со шрамом, чтобы духи предков не покидали. Уверял: «Индейцам на небе льготы». Хохотала глупая: «Вот же лажа». Приходили буйволы и койоты, тосковали сильно, смотрели влажно. А когда шериф, хамоват и строен, застрелил шамана как нелегала, отрастила птица крыло второе, потому что первое помогало. Отрастила клюв, изменилась внешне. Духи все добры и всегда на стиле. Поискали копы ее, конечно, подустали, поиски прекратили.

Нет прекрасней вести из Вифлеема. Бог живет внутри. Бог живет снаружи. У Рахили, правда, еще проблема – прижимать покрепче кошачьи уши. На такую жертву была готова. Просыпался город весенним утром. Возвышался храм Рождества Христова, покрывалось дерево перламутром. Покрывались лица людей загаром. Под окном – акации, кедры, сливы. Приходили вечные ягуары, приходили львы, золотые гривы. Наливалась соком луна в зените. Ночь рядилась в странное, не такое. Умоляла кошек Рахиль: «Валите, подарите милости и покоя, заплачу с лихвой – назовите цену». Заболела чем-то. Пластом лежала. В недешевой клинике Авиценна прописал Рахили стальное жало. Впрочем, нет, Рахиль, вознеси молитву. Ты, Рахиль, послушай: играют трубы. Заострила коготь опасной бритвой, показала глупой болезни зубы. Грациозно выгнула позвоночник. Замяукав, в облако ткнулась мордой.

У Великой Матери много дочек. Ни одна пока не вернулась мертвой.

Осенние ягоды

Тима сидит на планерке. Тимохе скучно. Парень на старом приказе рисует лайнер. Графики, сметы, начальник еще до кучи. Тима всегда начеку. И всегда в дедлайне. Без выходных. И без отпуска. Перманентно. Если найдутся любители горбить спины, за недочеты уволят одним моментом. Роется Тима в бумагах, а там – рябина. Тима готов убивать за такие вещи. Может, в отделе продаж завелась эльфийка? Лезет в карман за ключами. В кармане хлеще: там облепиха. Шиповник. Какого фига?

Тимка звонит, раздражается, пишет в личку. Местные гопники в скверике мутят воду. Тим залезает в ближайшую электричку, едет, как он выражается, «на природу». Тимке невесело. Он вспоминает: книга. Мимо мелькают столбы, перелески, травы. В книге калина и ягода костяника. Можно рехнуться по-быстрому, боже правый. Тима выходит на станции. Жарко, сухо. Станция встретила бабками, пивом, псами. Тимке мерещится голос. Прощай, кукуха. Поосторожнее надо бы с голосами. В Тиме уже что-то надвое раскололось: сердце, душа ли его или так, подделка. Тима, себе удивляясь, спешит на голос. «Мелко ты плаваешь, – думает Тима, – мелко. Что мне теперь, – рассуждает, – поверить сказкам? Что я теперь шизофреник? Держите крепче!» Мостик расшатан. В пруду зеленеет ряска. Лес приглашает, и голос над ухом шепчет: «Полно, ребенок. Сентябрь с тобой играет. Видишь тропинку – а это в твое “неплохо”. Видишь другую – а это дорога к раю. Не возвращайся, ты понял меня, Тимоха?»

Где-то на станции «Небо» потом старуха скажет стабильно похмельному горлопану: «Ты бы с дружками в лесу не гудел, Илюха. Леший завелся у нас. Тимофей Степаныч». А в понедельник ни в офисе, ни в кофейне, где у Тимохи есть скидка процентов двадцать, не дожидаются глупого Тимофея. Лешему вроде не надобно парковаться.