Читать книгу: «Хроники ветров. Книга 3. Книга Суда», страница 5

Глава 6

Фома

Тихо. Печь пышет жаром, который стекает с выбеленных боков, расползаясь по комнате. Сидеть рядом с печью невозможно, и Фома отодвинул стол к окну. Тем более, что оттуда удобнее наблюдать за Ярви.

Смотреть на то, как она вышивает, приятно, игла серебряной искрой мелькает в тонких пальцах, а длинная цветная нить ровными стежками оседает на жесткой мешковине. Нитки с иголкой принес Михель, и круглые, деревянные пяльцы, и пять метров жесткой ткани, вроде бы как в подарок от Гейне.

После визита Рубеуса Ярви стала спокойнее, скарт носила не снимая, и даже решалась выходить на улицу, но только с Фомой. Ну или Михелем, вот уж кто принял решение Повелителя если не с радостью, то хотя бы с облегчением, которого и не пытался скрывать.

А еще Ярви стала улыбаться, пальцы то и дело касаются скарта, а щеки вспыхивают румянцем. Красивая. Слишком красивая для него. И снова ни одной мысли о работе, белый лист бумаги так же чист, как и час назад, но Фому это совершенно не расстраивает.

– А о чем ты сейчас пишешь?

– Да так… о людях. И не совсем людях. О том, что иногда люди не совсем люди и… я окно открою, а то жарко.

– Дом выстынет, да и сам застудишься, – Ярви отложила вышивку в сторону. – Михель утром приходил, говорил, что свинью бить пора, а батько занемог, так помочь надо бы. Я сказала, что поможем.

Кровь на руке, тонкая липкая пленка на пальцах и темная, почти черная капля, стекающая вниз по запястью. Запах… дурманит, вызывает приступы тошноты.

– Что с тобой? – Ярви вытирает руки тряпкой, та уже пропиталась кровью и воняет… как же избавиться от запаха. Хотя нет, он не плохой, запах, скорее непривычный, но приятный.

– Тебе плохо? Ты что, никогда не видел, как свиней бьют?

Свиней? Не видел. Как режут людей – видел, а вот свиней не доводилось. На самом деле ничего сложного, узкий загон, взрытая черная земля, корыто с водой и пропитанные смолой факелы в углу. Михель стоит у корыта, а Фоме нужно открыть дверь хлева и выгнать свинью наружу. А она не выходила, только испуганно хрюкала, забиваясь в вонючую темноту хлева. Заходить внутрь было жутковато, но Фома зашел и хворостиной перетянул дрожащую жирную тучу.

Что было дальше – он не видел, специально задержался внутри, чтобы не смотреть. В хлеву пахло навозом и гниющей соломой, от которой подымался уютный пар. Сквозь тонкую стену было слышно, как тяжко дышит корова и блеют овцы. Истошный визг и тишина, можно выходить, но Фома медлил, выходит, что не зря.

– Попробуй, – Ярви протянула черный кусок печени, с которого перезревшими ягодами брусники скатывались капли крови. – Это вкусно.

Фома осторожно взял кусок, еще теплый, живой. Свиная туша лежит тут же, воняет паленым волосом и мыльным раствором, правда, кровью все-таки больше. Опаливали свинью вдвоем с Михелем, потом Ярви и Гейне долго отмывали ее, соскребая грязь и черную обуглившуюся кожу. Потом пришло время разделывать, и к той, пролитой и тщательно собранной Гейне крови, добавилась новая.

Да что с ним такое происходит?

– Да ты ешь, ешь, это вкусно.

На вкус сырая печень похожа… ни на что не похожа, первый рвотный позыв уходит, а вместо него появляется давно забытое ощущения тягучего, медового счастья. Кровь, ему нужна кровь… или мясо, разницы нет, главное, чтобы сырое и теплое.

Наваждение исчезает столь же внезапно, как и появляется. От сизо-лиловых свиных кишок подымаются облачка белого пара. Ярви деловито складывает их в ведро, а они выскальзывают… точно живые. Фома зажал себе рот, чтобы не стошнило.

Это с непривычки, он же никогда не видел прежде, как свиней бьют.

Вальрик

Новые казармы разительно отличались от привычных, их даже казармами назвать нельзя было: отдельные комнаты, чистые, аккуратные, стерильные. Никаких запахов, никаких эмоций, ничего, за что можно было бы ухватиться. И распорядитель этого дома имел вид серо-бесцветный, под стать стенам.

– Тут жить станешь, – к появлению Вальрика распорядитель Юрм отнесся с полным равнодушием. – Завтрак, обед и ужин внизу. Личные вещи…

– Нету.

– Личные вещи оставлять в комнате. Иное имущество – в специально отведенном секторе.

– Какое «иное имущество»? – Вальрик огляделся, пожалуй, здесь ему нравилось еще меньше, чем в старых, пропитанных ненавистью казармах Деннара, или в агрессивно-чужих Иллара. Но ничего, со временем привыкнет.

– Женщина, – несколько раздраженно отозвался Юрм. – Иное имущество – в третьем секторе. Не стоит беспокоиться, условия хорошие. В случае смерти владельца имущество отходит к камраду Унду. Ну или можно завещание оставить, камрад Унд обычно прислушивается к пожеланиям. Камрад Унд ценит хороших бойцов.

– Я могу видеть Уллу?

– Да. Сегодня тренировок нет. Завтра будет составлен индивидуальный график, время встреч с женщинами будет установлено.

Н-да, мастер Фельче, конечно, предупреждал, что новый хозяин отличается почти маниакальной страстью к порядку, но все равно как-то не приятно.

– В комнате соблюдать чистоту, – предупредил Юрм и почти благожелательно поинтересовался, – проводить в третий сектор?

Комната Джуллы почти ничем не отличалась от его собственной, только стены выкрашены не серой, а бежевой краской, и окна выходят на внутренний дворик. Ярко-зеленая трава, два невысоких деревца и низкий, неопрятно-лохматый кустарник, крупные листья которого отливают глянцем.

Джулла плакала, смахивая слезы ладошкой, ее сумка стояла на полу, возле кровати, а толстое меховое одеяло – прощальный подарок мастера Фельче – пыльным комом валялось в углу.

– Что случилось? Тебя кто-то обидел?

Джулла отрицательно замотала головой.

– Тогда почему ты плачешь? Хочешь назад? Я могу попросить и…

– Нет, – она поспешно вытерла слезы. – Назад – нет. С тобой.

– Тогда почему плачешь?

– Здесь… здесь… не есть хорошо… зло… тяжело… – она замолчала.

– Мне здесь тоже не нравится, – Вальрик провел рукой по волосам, мягкие… наверное, впервые за долгое время он пожалел, что не в состоянии ощущать настоящие запахи. От Джуллы пахло бы… светом. Нет, светом от нее пахнет сейчас, ярким, успокаивающим, совершенно неподходящим этой чуждо-серой обстановке.

По какому праву он забрал ее сюда? Утешительный приз, как выразился мастер Фельче? Но ведь можно и нужно было отказаться, у него нет будущего, и Джулла заслуживает лучшего.

– Наверное, тебе лучше вернуться.

А ему останутся воспоминания, много света, белые волосы, карие, в черноту глаза и редкие робкие прикосновения.

– Нет, – Джулла обнимает его и, испуганно заглядывая в глаза, шепчет. – Нет. Здесь. С тобой.

К обеду он все-таки опоздал.

Но до чего же здесь любят серый цвет, будто других красок и не существует. Или просто этот цвет наиболее соответствует главному закону империи. Не выделяться. Даже если никто не видит.

Столовая в полуподвальном помещении, крошечные окна похожи на бойницы, света проникает мало, и тот какой-то тусклый, мутноватый. Редкие солнечные пятна на потолке, бледные серо-зеленые стены, отвратительно голые, под стать полу. Длинный стол, люди… человек десять. Нет, восемь, если с Вальриком считать, то девять.

– Опаздываешь, – недовольно заметил Юрм. – Опаздывать не принято. Нарушение режима может вызвать неприятные последствия…

– В первый и последний раз, – пообещал Вальрик. – Чем тут кормят?

Кормили прилично, вот только атмосфера равнодушного отстраненного молчания напрочь отбивала аппетит. Н-да, весело здесь будет…

Коннован

Черная громадина Хельмсдорфа, казалось, вросла в саму плоть скалы, причудливо изогнутые башни почти дотягивались до звезд, тогда как тяжелая ломаная линия стены нависала над пропастью. Раньше здесь все было иначе, не лучше, просто иначе.

Изнутри сложенная из крупных камней стена выглядела неприятно скользкой, она прижимала узкую подкову двора к черному боку замка. Здесь я буду жить… странно. Рука Рубеуса ободряюще сжимает ладонь. Все будет хорошо…

Семь ступенек, черная, укрепленная железными полосами дверь, потом еще одна… три ступеньки и сумрачная пустота холла. Красиво. Потолок где-то высоко-высоко, тонкие стебли колонн утопают в темноте, редкие светильники желтыми шарами зависли между полом и потолком.

Звук шагов мелкой дробью разносится по выложенному мраморными плитами полу. Звук чужих шагов. Частый цокот каблучков… сладкий запах духов, легкое дрожание огненного шелка… черные волосы… она красивая. И я ее знаю, точно знаю, но память упорно отказывается выдавать ее имя.

– Привет, – она смотрит не на меня, на Рубеуса, но я понимаю все и сразу. – Ты где так долго? Нет, Карл, конечно, говорил, что ты занят, но все равно с твоей стороны это крайне не вежливо.

Мика, ее зовут Мика.

Больно-то как… улыбаться, нужно улыбаться.

– Мика, это Коннован. Она будет жить здесь.

Мне стыдно за смущение в его голосе, и за то, как он смотрит на Мику, и за то, что я присутствую при этом разговоре, и за то, что я вообще существую. «Будет жить здесь»… наверное, следует читать «будет жить с нами». Чувство долга… обязанности. Теперь я хотя бы понимаю, что они означают.

– Коннован… прости, не узнала.

Все-таки она очень красивая, Мика. И сильная, а я слабая и поэтому теперь больно. Но улыбаюсь. А она злиться.

– Господи, что это? Надеюсь, не заразно? И вообще зачем ты притащил ее сюда? – Мика рассматривала меня с нескрываемым отвращением. – Или Карл приказал? Ну да, конечно… извини, сразу не подумала. Мог бы и предупредить.

Поднявшись на цыпочки, Мика поцеловала Рубеуса в щеку.

– Нет, ну ты, конечно, как хочешь, но за один стол я с ней не сяду. Извини, Коннован, надеюсь, ты не против посидеть немного взаперти, на твоем месте я бы избегала общества…

Пусть она заткнется. Пусть она вообще исчезнет! Меня мутит от ее вида, запаха и самоуверенности. А сказать ничего не могу, и уйти не могу, потому что… потому что упавшее небо меня раздавило. Вот, значит о чем пытался предупредить Карл, а я – дура.

Дура, дура, дура…

Доверчивая мечтательная дура.

– Пойдем, – Рубеус тянет за собой, я послушно иду. Коридоры, ступеньки и снова коридоры. Комнаты какие-то… зачем столько комнат? Пахнет свежим деревом и розами. Ненавижу розы, а Мика любит. Розы и еще красные платья, драгоценности и тягучие прилипчивые духи.

Хлопнувшая дверь сбивает с мыслей. О чем я думала? Не помню.

– Садись. – Рубеус толкает меня в кресло. Черная кожа и бронзовые ручки в виде когтистых львиных лап. Мягкое. Тону и не пытаюсь выплыть. Куда и зачем, все равно уже….

– Наверное, нужно было сказать…

– Наверное, – буду соглашаться, соглашаться легко.

– Я просто не подумал, что… вернее, думал, но не знал, как сказать, боялся…

– Чего?

На столе бронзовый рыцарь сошелся в смертельной схватке с бронзовым драконом. Забавно.

– Тебя не было четыре года, Коннован.

– Я знаю, – у дракона рваные крылья летучей мыши и грузное тело с кривыми лапами, вряд ли он сумеет взлететь. Да и хорошо, что не сумеет, когда летаешь, падать больно.

Четыре года – это ведь не так много.

– Никто не думал, что ты вернешься. – Рубеус трет переносицу, в этом жесте и раздражение – ему не нравиться объясняться – и нетерпение – он хочет, чтобы этот неприятный разговор поскорее закончился, и здоровая злость. А самое смешное, что злиться он на меня. Наверное, надо что-то ответить, пауза затянулась, но в голове пустота, и больно очень. Почему с каждым разом становиться все больнее и больнее?

– Мика… ну просто так получилось, сначала она мне помогала, потом…

Главное влево не смотреть, там зеркало, большое такое, в красивой раме. Наверное, Микина идея, она всегда любила зеркала. А Рубеус говорит и говорит. Зачем? Кому эти слова нужны? Мне, например, нет, я и без слов все прекрасно поняла, ну или почти все, кроме одного момента:

– Зачем тебе я?

– Что?

– Ну ты забрал меня сюда… ну не забрал, а я не знаю, пригласил… потребовал, чтобы я жила здесь?

Рубеус

Она выжидающе смотрит, вроде бы и на него, и в то же время мимо, взгляд рассеянный, улыбка виноватая и какая-то неуверенная, а голос спокойный. Рубеус ждал чего угодно – истерики, обвинений, даже хорошей пощечины, но никак не этого спокойствия, граничащего с полным равнодушием.

– Так зачем, – она рассеянно касается кончиками пальцев щеки и тут же одергивает руку. На запястье тоже язвы, но мелкие, похожи на винные пятна на белой скатерти.

– Ты не хочешь отвечать? Извини. Наверное, мне следует уйти… я не считаю тебя виноватым, в конце концов, никто никому ничего не обещал, и четыре года – это долго, да и оттуда ведь не возвращаются. Ну я хочу сказать, что мне просто не следовало принимать приглашение, я сама виновата. Я во всем виновата сама.

Она произносила слова четко, будто доклад читала, но смотрела при этом не прямо, а куда-то в сторону. И закрылась к тому же, односторонняя связь – это нечестно. А то, что она говорит – глупо.

– Ты ведь доставишь меня назад, правда? Я бы и сама, но не уверена, что сил хватит… я потом как-нибудь зайду. И Мике привет, она обрадуется, – Коннован встала, движения неловкие, какие-то беспомощные, как у новорожденного жеребенка, который только-только становиться на ноги, и эта беспомощность не вызывает ничего, кроме глухой злости.

– Сядь.

Коннован послушно садиться. Ну и какого черта она такая послушная? Почему не выскажет все, что думает о нем и о ситуации вообще?

– Ты останешься здесь.

Кивок.

– На Мику не обращай внимания.

Еще один кивок.

– Теперь твой дом здесь и…

И снова кивок. Белесые пряди прилипли ко лбу, на потрескавшихся губах проступили капельки крови, а глаза отливают лиловым. Неправильно, у всех да-ори глаза черные.

– Знаешь, – теперь ее голос печален, – а я тебя звала. Звала, звала, а ты не шел. Не слышал? Или просто она лучше?

Глава 7

Фома

Странные сны. Страшные сны. Красные капли крови, тяжелый запах и полузабытое ощущение счастья. Фома просыпался в холодном поту, и некоторое время пытался вообще не спать, но бессонница приводила к тому, что сны вырывались в действительность.

Красные стежки на ткани… красные ягоды подмороженной рябины… красные бусины на платье Ярви… ее тепло, пульс, живая птица, которую нужно выпустить наружу. Временами желание становилось настолько острым, что Фома окончательно переставал понимать, где находится. Если бы еще она держалась подальше, если бы не подходила, не дразнила нервно-трепетным стуком спрятанного сердца.

У ручья на краю деревни было безопасно, белый снег, серо-стальные разводы на поверхности льда, черные ветви безлистных по зиме лип и ни следа красного.

– Я схожу с ума? Скажи, я схожу с ума?

Треклятый голос исчез, когда появились сны, а он и только он знал, что происходит.

– Слышишь? Ты же слышишь, какого черта молчишь? Думаешь, отмолчаться? Черта с два. – Фома точно знал, что следует делать. – Я сегодня едва не убил ее, слышишь ты? Очнулся, а в руке нож. Как и когда взял – не помню, зато помню, как думал, куда лучше воткнуть: в шею или в живот. Что со мной происходит?

Молчание. Снаружи встревоженный пересвист мелких птиц, сердитый сорочий стрекот, потрескивание льда, и шелест сползающего с ветки снега, а внутри чертова тишина.

– Знаешь, из всего этого есть очень простой выход. Если я здесь и сейчас не получу внятных объяснений, то… вены резать не буду, это глупо. Проще лезвие в живот загнать, или между ребер, слева. Оно длинное, до сердца достанет.

Лезвие и вправду длинное, нож тот самый, которым Михель свинью забил, как нож оказался в доме, Фома не знал, главное, что оружие подходящее. Немного страшно и тошно, еще перед Ильясом неудобно, выходит, что зазря он на смерть пошел, зазря понадеялся, что с Фомы толк выйдет. Нету с него толку, одни проблемы. Теперь вот и с головой не в порядке.

– Молчишь? Ну твое дело, а я все решил, – вынув нож из кармана, Фома положил его рядом, на плоский, обточенный водой и временем камень. Куртку, наверное, тоже лучше снять, Ярви потом пригодится.

– Ее ж из деревни прогонят, – Голос был каким-то другим, про человека Фома бы сказал, что уставшим, а тут… как Голос может устать, если его нету. – Ты помрешь, а ее погонят.

– Зато живой останется. – Фома хорошо помнил то странное, болезненное желание впиться зубами в белую шею, перекусить тонкую синюю жилку, которая тихонечко вздрагивает в такт пульсу. Или нож воткнуть, чтобы на пол дождем капли-бусины, чтобы запах и вкус, горячий, солено-сладковатый, знакомый.

Без куртки холодно, мороз сегодня не сильный, но ощутимый. Отрезвляет. Под какое ребро лучше бить?

– Ни под какое. Успокойся, больше не повторится.

Лезвие впилось в кожу. Теперь ударить посильнее, лучше бы конечно упасть, но Фома не уверен, что сумеет упасть так, как надо. И что хватит решимости исправить ошибку. В прошлый раз было как-то проще, легче, а тут страшно.

– Прекрати истерику и послушай. Ты абсолютно нормален, настолько, насколько может быть нормален возвращенный человек. – Голос почти шепчет, приходится прилагать усилия, чтобы услышать, точнее уловить слова, а это отвлекает. – Собрать личность можно лишь изнутри, а значит, останется что-то и от собиравшего.

– Это ты?

– Это я. Если точнее, я – часть поливалентной структуры, известной людям, как матка. Структурный элемент, внешний модуль – терминов много, вы вообще любите придумывать термины.

Рука устала, нож довольно тяжелый, да и сидеть в одной позе неудобно.

– Убери нож, – попросил Голос. – Мне не хочется, чтобы ты совершил глупость, ты и так сделал их довольно много. Временами твое поведение поражало неадекватностью.

– И где ты сидишь? В голове? Или в груди? В животе?

– Нигде. Физически меня нет. Вернее есть, но… в вашем языке нет подходящих слов, чтобы описать. Я не клещ, который живет в тебе, питаясь твоей плотью или кровью. Я – некое дополнительное количество нервных узлов в коре головного мозга. Результат эксперимента по возможной частичной трансформации… Да, убив себя, ты уничтожишь и меня.

– Вот и хорошо.

– Стой. – вместе с приказом пришла и волна боли, той самой адской боли, которая рвала мышцы судорогами и заставляла тело выгибаться дугой, и нож выпал… не дотянуться… Фома пытался пробиться сквозь боль, сопротивляться, но до чего же здесь скользко…

– Видишь, я могу не только разговаривать. Неприятно, правда? К тому же кроме физических неудобств в некоторой степени разрушается нервная система… сбой сигнала, нарушение ритмики сердцебиения, дыхание, выпадение некоторых второстепенных функций. Мне не хочется уродовать твое тело, и не хочется причинять тебе ненужную боль. Но и допустить физического уничтожения тела я не могу.

– Почему. – Дышать тяжело, а пальцы левой руки сжались в кулак и задеревенели, ногти впились в кожу, а разогнуть никак.

– Не спеши, пройдет. Просто не делай глупостей. Что до вопроса – то в данный момент времени эксперимент достиг той стадии, когда прерывать его нецелесообразно. Да, тот случай с кровью несколько нарушил установившееся равновесие, но в дальнейшем ничего подобного не повторится, я тебе гарантирую.

– Думаешь, поверю? – нож валяется здесь, совсем рядом, стоит протянуть руку и…

– Не надо, я все равно успею раньше. – Предупредил Голос. – Не делай себе больно. И пожалуйста, не думай, что Хранитель чем-то сумеет помочь, стоит уничтожить меня, и твоя собственная личность разлетится на осколки.

– Я не против.

– Может быть. Но вряд ли тебе понравятся методы. Да-ори не убьют тебя просто так, вряд ли им прежде попадалось нечто подобное… разработка экспериментальная. Значит, сначала изучат, а это процесс долгий и не слишком приятный для изучаемого. Лежать на операционном столе со вскрытой черепной коробкой, в которой кто-то копается, и при этом ты находишься в полном сознании, прекрасно понимая, что и как с тобой делают… если нажать на этот узел – дернется рука, на тот – нога… на третий – у пациента остановится сердце, но это не страшно, медики они неплохие, запустят снова. И снова будут нажимать узлы-кнопочки, пока не выяснят все, что хотят. А хотят они много.

– Откуда тебе знать?

– Создать полноценную модель не так и просто… десятки лет работы… изучения… апробации. Ну а методы везде сходны. Поэтому подумай, Фома. А лучше возвращайся домой и убедись, что я держу слово. Снов больше не будет, и провалов тоже. Постарайся только не есть ничего сырого, хорошо?

Куртка замерзла, ну да, холодно ведь, зима, и вечереет. Сиреневые сумерки спускаются на землю, все вокруг становится таким зыбким, неправдоподобным, хрупким… главное, что красного нет. Нож из кармана выпадает, а пальцы на левой руке по-прежнему непослушны. Но это ерунда, главное, чтобы он или оно сдержало слово, чтобы сны не вернулись.

Ярви ждала на пороге, а увидев Фому, расплакалась. Какая же она красивая… ласковая. Красные бусы на шее… самые обычные бусы и даже не совсем красные, так розовато-оранжевые, ничего похожего на кровь.

Вальрик

Душно. Вентиляция работает, но все равно слишком душно, рубашка прилипла к спине, а капли пота скатывались по лицу. В следующий раз нужно будет сделать такую же полотняную повязку, как у Ихора, чтобы пот глаза не заливал. И рубашку тоже к черту. Когда раздался удар гонга, Вальрик был уверен, что еще немного и он сварится живьем. Сердце с непривычки колотилось о ребра, того и гляди станет.

– Нормально? – поинтересовался инструктор. – Руку.

Вальрик послушно протянул, железные пальцы сдавили запястье. Сам Ихор дышит нормально, хоть медно-красная кожа и блестит от пота.

– Пульс частый.

– Жарко чересчур. Дышать нечем.

– Привыкай, условия стандартные. Их оптимум.

Уточнять, кого Ихор имеет в виду, нет необходимости, но от понимания того факта, что треклятая жара и духота считаются нормальными условиями, легче не становится.

– Вдох, – командует Ихор, – считаешь до двадцати и выдох. На сегодня хватит, железо потаскай, чтобы не расслабляться. Ты с севера?

– Считалось, что там был юг, но если относительно Империи, то да, с севера.

– Рана не беспокоит?

– Нет.

– Хорошо, – Ихор выпустил руку. – Привыкать станешь постепенно, особо не торопись, до сезона еще полгода, этот начинается позже обычного. Тренироваться будешь со мной. В качестве совета, если хочешь привыкнуть побыстрее, проводи в зоне больше времени. Бери свою женщину, и сюда. Но если сердце начнет как сейчас, то назад. И пока не перенапрягайся. Что еще? База у тебя неплохая, но есть пару спорных моментов… сам-то что скажешь?

– Не по руке, – Вальрик протянул саблю рукоятью вперед. – Длинная и легкая, мне бы чуть тяжелее и покороче, не сильно, примерно вот так.

– Завтра пойдешь в оружейную и выберешь. А вообще как тебе арена?

Тесная. Круг метров пяти в диаметре, желтый мелкий песок, горячий, текучий и скользкий. Серая стена, потолок с черной дырой вентиляции, в углах ослепительно-яркие глаза софитов. Неуютно.

Ихор ухмыльнулся и, вытерев пот полотенцем, сказал:

– Привыкай. Вот увидишь, не все так плохо, как кажется. Хороших бойцов ценят и берегут, никакой мясорубки, где пятеро на одного, никаких животных, колесниц, сетей. Честный поединок.

Ата-кару. Круг. Да-ори… тангры… люди. Разницы почти никакой. А сердце почти успокоилось, и дышится вполне нормально, через забранное мелкой сеткой отверстие воздуха поступает вполне достаточно, наверное, Ихор прав, нужно лишь привыкнуть.

Привыкнет. Со временем. В конце концов, в честном поединке у него неплохие шансы… но дойдет ли дело до поединка? Мастер Фельче дал полгода отсрочки, а потом… пожалуй, тот поединок никто не назовет честным. Заранее стыдно. И страшно.

Шрам под рубашкой зачесался, отвлекая от ненужных мыслей. Да и время идет, пора в душ и на обед, опаздывать нельзя. Не принято.

Коннован

Зачем я осталась здесь? Не понимаю. Зачем он приказал остаться? Тоже не понимаю. Нужно уйти, но у меня не хватит сил удержать Ветер, да и не послушает он меня, в замке Хранителя подчиняются Хранителю. Вообще здесь не так и плохо, главное, на Мику не нарываться, вот уж кого бесит мое присутствие, хотя не понимаю, почему.

Нынешнее мое состояние располагает к размышлениям, но лень.

– Конни, ты не можешь в следующий раз садиться подальше? Или вообще в комнате ужинать? А что, разумное предложение, мне, к примеру, лицезрение этой физиономии аппетита не прибавляет. – Сегодня Мика в желтом, вернее в темно-золотом. Мягкие складки, медовые капли топаза, белое золото…

Рубеус молчит, он почти никогда не говорит, ни со мной, ни с ней.

– Нет, ну правда, я не понимаю, откуда такое упрямое желание видеть ее здесь?

– Не твоего ума дело.

– Конечно… не моего, – охотно соглашается Мика. – А ты, Конни? Тебе самой не противно, когда в зеркало смотришься? Честно говоря, на твоем месте я бы постеснялась на людях появляться. С другой стороны, в уродах есть что-то притягательное… завораживающее. Хотя, наверное, это извращение, правда?

Не знаю, как получилось, нож лежал здесь же, на столе, не слишком острый, не слишком удобный, с закругленным лезвием и тяжелой костяной ручкой. Нормальный столовый нож, совершенно не приспособленный для метания. Но при всей своей неприспособленности спинку Микиного кресла пробил насквозь.

– Следующий – в глотку. – Это сказала не я, это сказал кто-то другой, но легче стало мне. Настолько легче, что и словами не выразить.

– Т-ты…

– Я, наверное, пойду, и в самом деле аппетита нет.

В комнате, которую мне отвели, довольно уютно, и чисто, и главное тихо. Лечь на кровать и успокоиться… хотя, почему успокоиться? Я совершенно спокойна, давно настолько спокойной не была. Нужно будет подобрать нож в оружейной, что-нибудь по руке, а то как-то глупо столовым серебром… и в фехтовальный зал заглянуть тоже стоит.

– Ну и зачем ты это сделала? – Рубеус стоял в дверях, опершись на косяк. Злился. Ну и пускай. Мне все равно. Наверное.

– Легче стало?

– Стало. А если еще раз раскроет рот, я ее убью.

– Это ее дом.

– Неужели? – все-таки мне не все равно, мне больно, до того больно, что хочется вцепиться зубами в руку и выть… а вместо этого пытаюсь улыбаться. Хельмсдорф – дом для Мики… всегда был домом, а я здесь лишняя, не понятно только почему он не дает уйти.

– Послушай, Конни… – Рубеус присел рядом, тон отвратительно-вежливый и совершенно чужой. Будто извиняется, а раньше он никогда ни перед кем не извинялся. – Я понимаю, что тебе неприятно ее присутствие, и ведет она себя отвратительно, но прогнать ее тоже не могу.

– Меня долго не было, так? Больше четырех лет. А Мика была. И прогнать ее никак. Верно? Это будет нечестно. Недостойно человека столь благородного, как ты? А я ведь пойму, ты объяснишь и пойму. Посочувствую. Приспособлюсь.

Господи, что я несу? И почему он не остановит? Он ведь пришел объяснить, а я… это потом, что больно. Рубеус молчит. По лицу ничего не понять, а нити меняют цвет слишком быстро, да и я не так хорошо умею читать эмоции.

– Знаешь, наверное, ты права, – наконец ответил он. – Я слишком много хочу. Не умею расставлять приоритеты. И чувство долга иногда мешает. Просто учти, Конни, у вас с Микой равные права, и если ты тронешь ее, я вынужден буду тебя наказать. А мне бы не хотелось.

Наказать? Чувство долга? Вот, значит, что я для него – долг, который необходимо исполнить. Обязательства. Правила. И если я нарушу правила, то меня накажут.

– Не обижайся. Я всего лишь хочу мира в доме.

– Я не обижаюсь.

Ложь. Я быстро научилась врать, а он верит, или делает вид, что верит. Ненавижу! И Мику, и его, и себя. Почему он не уходит? Или это не вежливо уходить сразу, этикет не позволяет?

– И… может, тебе и вправду лучше пока здесь… побыть.

– В смысле в комнате, да?

– Ну да. Я ведь вижу, что тебе неуютно вместе со всеми.

Неуютно, но его предложение… просьба, больше похожая на приказ, оскорбительна. Он и сам не понимает, насколько оскорбительна. Или понимает? Чувство долга не распространяется настолько далеко, чтобы терпеть мое присутствие за общим столом. Главное не заплакать. Воины не плачут, а я воин.

Я старая беззубая собака, которой нужно было бы сдохнуть в степях, всех бы от проблем избавила. А я, дура, выжить пыталась.

– Все нормально?

Какой вежливый вопрос. Ну да, конечно все нормально. Все в полном порядке. Полнейшем. Что одна – так это даже хорошо, будет время заняться собой… фехтовальный зал. И оружие, я ведь собиралась подыскать что-нибудь по руке.

– А где здесь оружейная?

– Оружейная? – переспросил Рубеус. – Зачем тебе? Конни, здесь как-то не принято с оружием. Что ты задумала?

– Ничего. Просто мне было бы спокойнее. Привыкла, знаешь ли. И еще… помнишь, ты упоминал, что Фома где-то здесь живет? Повидаться бы, а то даже поговорить не с кем. А с обедами-ужинами как? Сюда подадут, или мне на кухню спускаться? Если что я тоже не против… люди, они как-то человечнее.

Он дернулся, как от пощечины. Ненавижу.

Люблю. И реву, как дура, уткнувшись лицом в подушку. До чего же больно… и хорошо, что дверь закрыта, не услышит.

Рубеус

Как оказалось, для того, чтобы жизнь полетела в пропасть, нужно не так и много. Решение забрать Коннован в Хельмсдорф было ошибкой. Решение оставить в Хельмсдорфе Мику тоже было ошибкой, но вот как исправить эти ошибки, Рубеус не представлял.

Разговор с Коннован вышел совсем не таким, как хотелось бы. Он собирался сказать одно, а вышло, что сказал совершенно другое. И предложение это дурацкое… она обиделась. Почему? Он же видел, как ей неудобно за общим столом, а стоило сказать, и обиделась. Оружие опять же. Зачем в Хельмсдорфе оружие? Не натворила бы беды…

Сволочь он все-таки… но Мике голову свернет. Какого черта она все затеяла? Ведь специально же… Мику он нашел в одном из малых залов, устроилась на низкой софе и лениво листала толстую книгу. Мягкие складки платья, белая звериная шкура на полу, изогнутые линии мебели… красивая картинка.

– Мика, я хочу с тобой поговорить.

– Говори, – Мика закрыла книгу и отложила ее в сторону, жест вышел резким, значит, сердится. Рубеус снова почувствовал себя виноватым, на этот раз перед Микой.

– Ну, что же ты, говори. Или мне самой сказать? – Мика встала и подошла к окну. – Я груба, так? Я веду себя отвратительно? Я говорю гадости? Лезу не в свое дело? Что еще? Ах да, забыла, наверное, я ее обидела?

– Да.

– Вот и замечательно. Да, признаю, я делала это нарочно.

– Почему?

– Почему? Ты еще спрашиваешь, почему? – Черные глаза полыхнули яростью, а черные когти полоснули столик, оставляя на дереве глубокие царапины. – Ты привел ее сюда, в мой дом. Ты сказал, что она останется, не потому, что приказ такой, а потому, что тебе этого захотелось.

– И что в этом плохого?

– Думаешь, я не вижу, как ты на нее смотришь? Я за все время не удостоилась ни одного подобного взгляда. А голос? А выражение лица? Ты даже не замечаешь, насколько она уродлива. Почему, Рубеус? Почему она, а не я? Чем она лучше? – Мика всхлипнула и вытерла нечаянную слезу ладонью. Снова она права. Черт побери, все вокруг правы, кроме него. Рубеус совершенно не представлял, что говорить дальше, и нужно ли вообще что-нибудь говорить. Успокоить? Но как? Мика сама обнимает его и торопливо, словно опасаясь, что он уйдет, не дослушав, шепчет.