Читать книгу: «Громов: Хозяин теней – 2», страница 4

Лаврентий Сигизмундович явно пил редко, потому как теперь он был определённо пьян.

И палец к губам прижал.

– Но это слухи… слухи и только.

Я закрыл глаза, вытаскивая из памяти тот недавний разговор, который всё обдумывал и обдумывал, пытаясь сообразить, каким боком я к этому всему…

Глава 7

«В Шербуге на днях спущен огромный броненосец «Жюль Ферри», представляющий последнее слово техники. По заявлению главы ордена тамплиеров, корабль предназначен для несения патрульной службы в водах близ побережья Африки и оснащён таким образом, дабы противостоять всем возможным угрозам»

Известия

Михаил Иванович в тот раз был довольно многословен, и я тогда всё гадал, то ли привычка это, то ли в ворохе пустых слов и рассуждений он пытается скрыть что-то действительно важное.

На самом деле всё просто.

Оно и на самом деле было примерно так, как в постановке батюшки Афанасия.

Земля содрогнулась. Небеса полыхнули кровавым светом. Горы рассыпались, моря поднялись волнами до самых-то небес, а после уж наступила долгая ночь.

Ну, так в хрониках сказано.

Сам-то Михаил Иванович не уверен, что ночь эта и вправду длилась тридцать лет и три года. Он, как мне почудилось, к хроникам относился с изрядной долей скептицизма. И я согласен. За тридцать лет всё бы вымерзло и вымерло.

Я ещё тогда подумал, что всё вот это – сотрясание земель, волны и небо горящее – очень похоже на падение метеорита. Ну и ночь. Пепел там поднялся заслоном от солнечного света или ещё чего, в общем, что Земле здешней не повезло – это было ясно. А вот насколько – стало ясно не сразу.

О первых тенях упоминаний мало. И не потому, что не сочли важными, скорее уж упоминать было некому: живых не оставалось.

К тому времени, как тьма не отступила, но поредела – речь шла о Великих Сумерках – люди отыскали способ как-то восстановить связи. Самые смелые рискнули выходить из городов, и подозреваю, что не от любопытства, а в поисках жратвы, ибо про Великий Голод хроники упоминали не единожды.

Уходили и находили.

Разорённые деревни, в которых оставались лишь мертвецы, причём в запертых домах, без следов насилия. При том, что и скотина подыхала, но с голоду…

А потом кто-то столкнулся с ожившим мертвецом.

И ещё кто-то пропал.

Ну, про Вышний свет и дары Михаил Иванович рассказал очень скупо, разом утративши своё предыдущее многословие. Из чего я и сделал вывод, что не всё так просто и патриотично.

– …а вот вы, возможно, слышали, – голос Лаврентия Сигизмундовича обрёл пьяненькую плавность, но с нею и силу. И теперь звучал вполне себе громко. – …что на Международной выставке в Лондоне…

Научным прогрессом Лаврентий Сигизмундович весьма интересовался.

Не о том.

Итак, спустя какое-то время после катастрофы, в которой человечество выжило и вправду чудом, хоть и крепко поредело, стало ясно, что мир переменился окончательно.

В нём появились тени.

И те, кто был способен видеть эти самые тени и воевать с ними. Изначально речь шла о дюжине храбрецов, которые под предводительством князя Володимера отправились в мир иной, где и встретились с тою, кого Михаил Иванович старательно не называл по имени. Ну и вернулись с новым знанием, а ещё с силой, дабы защищать людей.

Сходную же силу обрели и те, кто встретился с сущностью… противоположного толка? Михаил Иванович прямо сказал, что, мол, ангел спустился и далее всё согласно официальной версии. Но как-то я ему не поверил. Нет, в то, что встретились люди с кем-то – поверил.

Но вот ангел ли это был…

Ладно. Главное, что сущность эта наделила даром первого из рода Романовых, а тот передал уже своим детям, коих было аж дюжина. Дар до сих пор переходит. И да, во всех мало-мальски крупных городах столоночальник от рода Романовых.

Защитой от теней и благословением вышним, как оно исстари заповедано было.

Дальше, если верить синоднику, было всё ещё проще.

Охотники искали полыньи и били тварей. Романовы хранили тех, кто в городах обретается. Церковь, которую возглавил тоже один из Романовых – с той поры так и повелось, что Патриархом может быть лишь Светоносный – несла искры дара туда, куда не доносили Романовы.

В общем, если не мир с благодатью всеобщие, то всяко какое-никакое равновесие. И люди научились жить. Приспособились.

Потом совсем приспособились.

И с каждым поколением приспосабливались всё лучше и лучше. А ещё их становилось всё больше и больше. От исходных родов Охотников откладывались малые, а от них – ещё меньшие… страна большая, работы всем хватало.

Как-то сами собою встроились в эту структуру дарники, сделавшись новою элитой, ибо помимо теней и тварей бесплотных оставались дела земные во всем их многообразии.

Не жизнь, а сказка.

Кто и когда понял, что тени – это не только опасные твари, но и ценный ресурс, Михаил Иванович не знал. То, что их изучали, понятно. Врага надо знать и всё такое… но в какой-то момент фокус внимания изменился. И из крови тварей опричных получили первое лекарство. Весьма опасное, по сути являвшееся сильнейшим ядом, но всё же…

Потом оказалось, что из костей можно делать не только защитные амулеты, но и те, что усиливают способности дарников.

То, это и третье… первая артель.

Примонастырская. Вот только оказалось, что в намоленных местах сырьё быстро портится, и пришлось открыть вольную мастерскую. Точнее, подозреваю, легализовать. Скорее всего люди давно уже сообразили, что и к чему.

Частная, так сказать, инициатива.

Вот с того момента всё не просто изменилось, а начало меняться быстро. Мастерские множились, как и производство артефактов из костей, зубов и крови тварей. Использовать начали буквально всё, даже землю.

Государство сперва обложило эти артели налогом.

Потом и вовсе попыталось подмять добычу под себя, особенно, когда стало ясно, что желающих больше, чем ресурса.

Да, до этого момента Охотники что-то там добывали, но первой их задачей было закрыть полынью и остановить тварей. Теперь же наоборот – свежая полынья стала ценным приобретением, это я верно тогда понял.

Но не понял, насколько ценным.

– …а ещё, – громкий шёпот Лаврентия Сигизмундовича перебил какую-то мысль. – Говорят, что новый министр внутренних дел получил письмо! То самое! В чёрном конверте! С приговором.

Это он о чём?

– Не наиграются никак, – с неудовольствием проворчал Еремей. – Вы, Лаврентий Сигизмундович, фляжечку-то дайте… оно как-то не с руки будет, ежели кто такого серьёзного человека в непотребном состоянии увидит.

– Да, да… матушка вот тоже говорит, что пить я совершенно не умею… но это от страха. Если б вы знали, как оно на нервы действует… вы докуда едете?

– Сперва на Менск, а там дальше видно станет.

– Я тоже до Менска! В командировку вот отряжён… на ревизию… Еремей… простите, не знаю, как вас по батюшке…

– Анисимович.

– Еремей Анисимович…

Тень моя расположилась между лавками. Столиков здесь не придумали, а потому она просто села и теперь крутила головой, чтоб не потерять из виду ни Еремея, ни этого, Лаврентия Сигизмундовича.

Не доверяю я ему.

– Вы, вижу, человек весьма достойный и с немалым опытом. А у меня вот… нервы… и может, вы бы согласились стать моим сопровождающим? Не бесплатно, само собой… до Менска, исключительно… мне будет спокойнее. Понимаю, что глупость сущая, но вот… как-то… сердце прямо не на месте. А с вами и тревоги отступают. И побеседовать можно. Двадцать пять рублей.

– Щедро.

– Я и билеты вам оплачу. Договорюсь. Если не на этой вот станции, то на следующей всенепременно пересядем. И на детишек ваших тоже выправлю… а хотите и вовсе рекомендации дам? В гимназию? С моим письмом без проблем возьмут в любую… как-никак инспектор.

Он явно нервничал и, снявши очочки свои, тёр их. И пальцы дрожали.

Еремей тоже это заметил.

– Кого вы боитесь, Лаврентий Сигизмундович? – тихо спросил он.

– Я… – нервический выкрик он сам оборвал. – Я… это дорога…

– Бросьте. Я не смогу вас защитить, если не буду знать, от кого…

– Д-да… к-конечно… – Лаврентий Сигизмундович наклонился и Еремей вынужден был наклониться к нему. – П-понимаете… я т-тоже получил от них чёрный конверт!

А это что за чёрная метка.

– От «Боевой дружины». Меня приговорили! – он сказал это дрожащим голосом. – Меня! Я так и не понял, за что… почему… я ведь просто учёт веду! Ревизии… а вот прямо сегодня… и главное, чудом успел… обычно почту матушка разбирает. Она бы слегла, если б увидела этот ужас. А я…

– Покажете?

– К-конверт?

– Его. Да не тряситесь. Никто не станет ради вас железнодорожную катастрофу устраивать. Уж, извините, не того полёта вы птица, чтоб этак заморачиваться, – Еремей протянул руку, и Лаврентий Сигизмундович, кажется, не слишком поверив, всё же полез в свой саквояж, из которого достал белый платочек. А уж в платочке обнаружился конверт, самодельный, представлявший собою сложенный хитрым образом треугольник.

– Вы не открывали?

– Н-нет… п-признаться… слышал, что в Киевской губернии один неосторожный господин открыл этакий конверт, а в нём проклятье!

Да уж. Это вам даже не сибирская язва.

Тень заворчала и привстала, а пёрышки вокруг головы и вовсе дыбом встали.

Значит, конверт непрост.

– Дядька Еремей! – я свесился с полки. – А тут это… до клозету можно?

– Прям сейчас? – Еремей сдвинул брови, но не грозно. Я скосил взгляд, сколько мог, надеясь, что мои гримасы будут поняты верно.

– Ну… тут это…

Еремей поднялся.

– Руку вниз опустите, – одними губами произнёс я. – А лучше положите рядышком с собой, на лавку. Что-то в нём есть. Волнуется.

И хорошо, что конверт Еремей с платочком принял.

– До станции потерпишь, – сказал он и на сиденье опустился. Положил конверт рядом. – Вы… Лаврентий Сигизмундович, трогали его? Голыми руками?

– Простите? Ах нет… нет, я же слышал… я знаю… я перчатки… и вот в платочек завернул. В футляр для очков. Ничего иного в голову и не пришло, знаете ли. Думал, в охранное отделение подать, но спешил очень на поезд… и вот.

– И хорошо, что не трогали.

Тень забралась на лавку и провела по конверту широким языком, собирая что-то одной ей видное. Потом и вовсе растеклась, легла сверху чёрной кляксой. А затем слезла и скатилась на место.

Еремей бросил на меня взгляд.

А я кивнул. Мол, можно.

Наверное.

Очень хочется заглянуть в письмецо это, а лучше вовсе бы спуститься, но желания я сдерживаю.

– Позволите? – спрашивает Еремей.

– Д-да, к-конечно… хотя… может, не стоит?

– Уже безопасно.

– Д-думаете?

– Уверен. Мне случалось бывать на той стороне. Кое-что умею, – отговаривается Еремей, разворачивая конверт. Тот и изнутри чёрен. Взгляд Еремея бегает по строкам. – Стало быть… ага… и вправду приговор…

– Не ошибка, нет?

– Если вы знаете другого Лаврентия Сигизмундовича Тоцкого…

– Нет… другого не знаю. Не ошибка… как же так, как так…

– Успокойтесь. Нате вот, коньячку… коньячок очень успокаивает.

– Д-да… с-спасибо… я так и подумал. Так-то я совсем не пью. Совершенно вот. Но здесь… матушка мне флягу подарила, но обычно в ней чай. Травяной. Улучшающий пищеварение…

Этот человек был напуган и растерян.

– А за что?

– За противонародную деятельность.

– П-помилуйте! – он прижал фляжечку к груди.

– Чем вы занимаетесь-то?

– Так… гимназии инспектирую. И реальные училища. И так-то прочие малые учебные заведения.

– Глоточек. И успокаивайтесь… эта бумажка вам не навредит. Было проклятье, но малое… да и приговор не из числа особых. Тут, конечно, именной, но не на смерть.

– Да?

– Вот… за противонародную деятельность… во пробуждение совести и осознания. Пафос, конечно, пустой. Но покойник мучится не станет. Так что скорее уж у вас какое расстройство приключилось бы, желудочное там или прочее. Или занемогли бы крепко. Кстати, вам там настоятельно рекомендуют оставить службу… – Еремей протянул расчерченный линиями сгиба листок, от которого Лаврентий Сигизмундович отмахнулся.

– Пожалуй, так и сделаю… матушка давно говорила, что служба из меня все соки выпивает.

Как по мне, соков в Лаврентии Сигизмундовиче оставалось ещё изрядное количество.

– И надо бы о себе думать. О семье. А я вот… то одна инспекция, то другая… и всё-то меня отряжают, – теперь в голосе его звучала обида. – Я и говорил, что ж меня-то? Я вон и дорогу переношу тяжко. А они, мол, кто как не вы… у вас острый взгляд. понимание. Опыт… честно, думал, дотянуть до следующего чина, всего-то полгода до выслуги. Принял бы надворного советника и ушёл бы… право слово… но теперь-то так придётся, конечно.

– Не спешите. Думаю, это вот – от местного отделения какого… сейчас террористов, что собак бродячих. Зачастую, сами путаются, кто из них чем занимается и с кем воюет. Попробуйте сперва перевестись куда.

– Куда?

– Не знаю. В другой город.

– В другой? Нет, что вы… тут у меня матушка… как я её оставлю-то? Она не согласится. Нет, я всё решил… пусть с меньшим чином уйду, но живой. Да, да… отправлюсь в имение. У нас имение есть. Кривчино. Конечно, не сказать, чтобы большое, но доход приносит. Да… и там уж жениться можно. Детишки… я-то в свое время мечтал карьеру сделать. До тайного советника чтобы… но тут уж… выбирать не приходится.

– Там условие поставили, что если прилюдно покаетесь в преступлениях, то приговор отменят.

– В каких преступлениях? – произнёс Лаврентий Сигизмундович. – Я никаких преступлений не совершал. Что они там себе выдумали… я просто делал свою работу. Честно делал! Я, поверьте, и взяток-то никогда не брал, хотя предлагали и не раз. Но как можно?!

Он замолчал ненадолго, потом попросил:

– Уберите это…

– Заявлять станете?

– Стану… потом. Как доеду. Тут-то смысла нету. Преступления… знаю, о чём это я… но тут не моя вина, нет… я просто слежу за порядком. Тайный советник… думаете, не разу не писал доклады о своем видении образования? О том, что никак не можно сокращать количество учебных заведений? И что наоборот надобно всячески способствовать открытию новых школ? Пусть не гимназий, но вполне полноценных? И училищ. Ладно, не реальных, хотя и их выпускники очень, очень нужны, хотя бы мастеровых. Что в маленьком Французском королевстве ежегодно выпускается больше дипломированных специалистов, нежели в огромной Империи? Что система четырехклассного приходского образования себя изжила и сейчас нужно большее? От недостатка кадров страдают не только канцелярии, но и военные, и заводчики, и все-то, куда ни кинь…

– Это вы верно, – Еремей сложил бумагу треугольничком и упрятал в шинель.

– А они всё боятся… всё волнуются, как бы хуже не вышло. Эти все…

– Не стоит.

– Что?

– Иные разговоры ныне вести не стоит. Даже при том, что вы собираетесь выйти в отставку.

– Да… конечно… понимаю. Сложное время… люди… но вы бы знали, до чего я устал… и начальник мой, человек ведь разумный и всё-то не хуже меня знает, но и он сказал. Мол, Лаврентий Сигизмундович, это не нашего ума дело. А чьего тогда? Я и проект разработал. Попытался представить, чтоб дальше подали, в губернию или, может, даже в столицу, если мысли сочтут дельными… а он разгневался. Мол, лезу не туда, куда надобно. И за что тогда приговаривать…

Пьяненькое бормотание стихало.

И голос Лаврентия Павловича, и ворчание Еремея, который то ли беседу поддерживал, то ли расспрашивал о чём-то своем, убаюкивали.

– …и вот я вынужден приезжать в эти гимназии. Истребовать личные дела учащихся… выяснять, кто они и откудова, веры какой… не слишком ли много жидов и инородцев, не нарушают ли они процентную норму¹⁰… табели эти… успеваемость… ручателей… изыскивать способы, как сохранить тех, кто и вправду толковый…

Я всё-таки уснул.

Глава 8

Пиканье.

Надо же, какой мерзкий звук. На нервы действует, а главное я сразу понимаю, что я снова… там? Тут. Вот хрень… ладно, авось, ненадолго.

Открыть глаза.

Палата. Родная. С потолком, в каждой неровности знакомым. Трещин в нём нет, всё ж место приличное, а неровности имеются. И ещё цвет неравномерный, но это если приглядеться.

Голову налево.

Приборы.

Направо… шея ноет, затекла. Сесть не пытаюсь. Просто лежу, свыкаясь с телом и пытаясь сообразить, что же произошло. Судя по тому, что меня снова опутывали провода – хорошо хоть без маски на рожу обошлось – ничего хорошего.

Так… надо… как-то дать понять, что я жив. И уточнить детали заодно уж.

Ну, раз я всё равно тут.

Вместо этого закрываю глаза и пытаюсь нащупать нить, которая связала меня с Савкой. И с немалым облегчением понимаю, что есть она. Что если потянуть… нет, тянуть пока остерегусь.

У меня ещё дела остались. Неоконченные.

– Эй, – голос хриплый и надсаженный, что нормально, но на него отзывается охранник.

– Савелий Иванович, – взволнованная рожа расплывается улыбкой. – Вы живы…

– Не дождетесь. Кликни кого.

Приказ выполняется немедленно. В палате скоро становится людно. Меня привычно тормошат, осматривают, потом что-то там глядят на мониторах…

– Как же вы так, Савелий Иванович, – говорит с укоризною доктор. – Заставили нас поволноваться.

Хочется ответить, что работа у них такая, волноваться и вообще им за это платят, но сдерживаюсь. Всё-таки поганый у меня характер.

– Что произошло? – спрашиваю.

– А вот это я хотел бы сам узнать. Вы были стабильны. Более того, в любом ином случае я бы рекомендовал выписку, но вот… что вы делали в палате у Ольги Николаевны?

– А это кто?

– Ольга Николаевна Земская, – и гляди так, будто я вот должен догадаться.

Похоже, это та женщина, которая умерла. Кстати, интересный момент. Выходит, что именно приближение смерти я и почуял? Связанное с лилейным ароматом? И сама эта смерть если не открыла, то приоткрыла врата? На ту сторону?

– Не помню, – вру. – Просто вот… ехали… и показалось, что зовёт кто-то. А там никого. Я и заехал.

– И велели охраннику выйти?

– Меня в чём-то обвиняют?

– Не думаю, – доктор смотрит этак, с прищуром. – Ольга Николаевна… скажем так… пребывала в том состоянии, когда каждый час её мог стать последним. И её дочь не будет выдвигать претензий.

Хотя всё одно неприятно вышло.

– Я хотел расслышать. Показалось, что она говорит что-то такое… вот и хотел.

Он кивает, мол, объяснение принято.

– А потом в груди закололо…

– Сердце остановилось, – это уже сказано серьёзно. – Инфаркт…

Вот тебе, Громов, и цена за эксперимент.

– Вам повезло, что появилась дочь Ольги Николаевны…

Дальше я слушал вполуха.

Ну да, меня предупреждали, что чудеса бывают с подвохом. Чаще всего только такие и бывают. Распад опухоли. Изношенность организма. И надо себя беречь.

Поберегу…

И подумать бы стоит. Надо всем… но мне вводят какую-то пакость, отчего сознание проваливается в вязкий сон. Да, домой теперь точно не выпустят.

Хорошо, в парке погулять успел.

Точно.

И Виолеттка… слово надо держать.

…вставай, – голос Метельки пробирался сквозь дрёму. – Вставай, Савка…

Я на той стороне?

Не удивляет. И давлю зевок, потому что спать хочется зверски.

– Давай, пошли погуляем. Тут станция.

Я слегка неловко спускаюсь, больно задевая боком острый угол полки. Вот же ж… и главное, сам дурак, винить некого.

– Тут дядька Еремей велел выходить на станцию, он с этим, смешным, пошёл договариваться, чтоб нас в вагон второго классу взяли! Здорово, да? Поедем, как благородные!

Тень была внутри.

Савка тоже. Надо что-то с ним делать. Но что? Вернуться туда и затребовать к себе детского психолога?

– Еремей его охранять подрядился, – поясняю Метельке. – Этого… как его… советника.

– Титулярного советника, – Метелька поправляет меня. – Хороший чин. Дворянский. И с окладом почти в триста рублей…

– В месяц?

– В год. Плюс часто ещё квартирные положены, – Метелька принялся загибать пальцы. – Пошивочные, на построение мундиру. На дрова… но тут как где, порой и не отчисляют.

Мда. И снова не понимаю, много это или мало.

Свои деньги, припрятанные в приюте, я, точнее Метелька, которому это и было поручено, передал Еремею. Так оно и толку больше, и сохраннее.

– …но берут не просто так, а… – Метелька продолжал вещать что-то там про советников, точнее титулярных советников, потому что были и другие, а я разглядывал городок.

Вокзал здесь располагался на возвышении, а потому сам город с растекающимися улочками, разрезавшими разнокалиберную массу домов, был неплохо виден. Блестели на солнце купола храма, издали казавшегося белоснежно-сахарным. Его окружали такие же белые, будто ненастоящие дома.

– Что за место?

– Вилецк, – пояснил Метелька. – Так, мелкий городишко…

Чистый.

Или это издалека кажется? Вон там и зелень клубится, пусть и серая в моих глазах, но я-то знаю, что она зелёною быть должна. А средь неё проглядывают черепитчатые крыши. И только где-то совсем уж далеко, почти спрятанные в туманах и их же плодящие, прорисовываются трубы заводов.

Вокзал здесь был под стать городу, небольшой и опрятного виду.

– А где они всё-таки? – я покрутил головой, шею разминая. Ни Еремея, ни Лаврентия Сигизмундовича на станции не наблюдалось.

– Обедать пошли, – Метелька скорчил гримасу. – В ресторацию. А нам вот… сказал, чтоб пирогов взяли. Будешь?

– Буду, – я прислушался к себе и понял, что действительно буду, желательно, чтоб побольше и с мясом. – А не опоздают они с ресторацией?

– Нет, тут час стоит. Так что можем и прогуляться.

Не то, чтобы сильно хотелось, но делать всё одно было нечего. Пирогов мы прикупили у толстой одышливой тётки, которая заверила, что пироги найсвежайшие, а заодно уж налила домашнего компоту. И если не придираться, то получилось не хуже, чем в ресторации.

Есть мы устроились тут же, на лавочке, чтоб поезд из виду не выпускать. Метелька, хоть и храбрился, но явно опасался, что тот уедет, а мы вот останемся.

Жевали.

Глазели.

На поезда, что вытянулись по рельсам – помимо нашего стоял ещё один, столь же неказистый, хотя с вереницей блестящих свежей краской вагонов. На пухленькое, какое-то одновременно и пышненькое, и простоватенькое здание вокзала, украшенное огромными часами. На дворника, который придремал под этими часами, опираясь на метлу. На публику, что прогуливалась взад-вперёд по перрону.

Разные такие.

Дамы в нарядах и шляпках с пёрышками. Серьёзные господа. И тут же – молодчики в кожанках, что держатся своею компанией. Серьёзная особа с четырьмя разновозрастными детьми, ходившими за нею едва ли не строем. И парочка девиц со взбитыми в пену кудрями и одинаковых платьях, в крупный горох. Девицы походили на кукол. И яркая помада, из-за которой мне их губы казались чёрными, лишь усиливала сходство.

– Небось, телефонистки, – важно сказал Метелька. – Не учительки точно. Тем так красится неможно. Но и не из рабочих. Так что или телефонистки, или стенографистки.

– А те?

– Студенты, наверное. Ну или молодые… эти… которые по направлению. Мастера. Но не военные.

Военных на станции тоже было много, даже как-то чересчур.

– И не благородные, – продолжил Метелька.

– Почему?

– Без оружия. Вона, поглянь… на того от, в костюмчике…

Мужчина, на которого указал Метелька, стоял, опираясь на ограду, и курил. И на первый взгляд в фигуре его не было ничего-то приметного. Ну костюм. Ну дорогой, похоже…

Пистолет.

Он почти и не виден. И значит, что кобура, что пиджак шиты с учётом ношения этого вот пистолета.

– Это ещё дарники могут без оружия. Иные вовсе им брезгуют, мол, сила дана и этого хватит.

Господин докурил и бросил взгляд на часы. Перевёл на вокзальные. Поморщился.

К нему подбежал паренёк видом попроще. И тоже при оружии. Тут пиджак сидел кривовато, а потому пара пистолетов, что слева, что справа прорисовывались чётко.

– Кто-то важный едет, – сделал вывод Метелька. – Поглянь, сколько военных. Никогда столько не видел, чтоб сразу… и главное, унтеров почти столько же, сколько нижних.

Военные расхаживали по перрону перед вагоном первого класса. Два, четыре… дюжина. А ещё внутри будут. Конвой? Нет, скорее сопровождение.

Чьё?

Не важно. Главное, нам туда лезть не стоит. Я мысль озвучил, и Метелька согласился:

– А то… может, министр какой…

– Или государь?

– Скажешь тоже, – на меня поглядели снисходительно. – У государя собственный поезд есть. Чего ему в общем трястись-то? И у государыни. А у Великих князей – вагоны. Их бы тогда прицепили, а наши б отцепили, чтоб мы харями своими путешествие не портили.

К господину в костюме бодрым шагом приблизился человек в мундире. Вот… надо и с чинами разбираться местными, потому как профессор чего-то там рассказывал, но я усвоил лишь, что гражданские от военных отличаются. А вот чем и как – это мимо прошло.

– Может, конечно, князь императорской крови… – задумчиво произнёс Метелька.

– А это не то же самое, что великий?

– Не-а…

Военный что-то рассказывал гражданскому, а тот с каждым словом всё больше мрачнел и кривился.

Вот интересно, о чём речь. И не припомню я на станции отправления такого количества военных. Хотя… я там не сильно и приглядывался, если честно. Да и что в толпе разглядишь.

– Великий – это который ближняя родня государю, – Метелька щурился на солнышко и пирог жевал. – А вот который императорской крови¹¹ – тот родня, но дальняя. Им и деньгов меньше положено. Ну и дар родовой послабже. Они только в городах второго аль третьего рангу могут сидеть.

Интересно, хотя и не совсем понятно.

Но киваю.

И мучаюсь желанием выпустить тень, отправивши её к тому господину, который вытащил ещё одну сигаретку. А ведь явно нервничает. Вот то и дело окидывает перрон взглядом и на часы щурится, будто дождаться не может, когда же объявят об отбытии.

Или тут не объявляют?

Опять я этот момент упустил. Спросил у Метельки.

– В ресторации-то, небось, лакеи блюдут время, – сказал тот неуверенно. – А прочим на кой?

Действительно, на кой.

А к господину снова военные подошли, на сей раз двое. Один в мундире новеньком, с аксельбантами и шашкою, которую он рукой придерживал. Ну и сам-то на всех глядел сверху вниз, будто бы наличие этой вот шашки, а может, ордена на груди, что переливался сказочною драгоценностью, ставило его по-над всеми остальными. Второй вот виду простого и ему в присутствии этого, с орденом и шашкой, страсть до чего неуютно. Вот он и крутит головой то влево, то вправо, будто воротник шею натирает.

Рожа хмурая.

Шрамы опять же. И такие, нехорошие, особенно тот, который над бровью начинался и вниз шёл, глаз пересекая. Глаз, впрочем, уцелел и это можно было счесть везением.

Тип с медалью принялся что-то этакое выговаривать. Эмоционально, бурно. Одной рукой то усики подкручивает, то за эфес шашки хватается так, будто того и гляди вырвет её да и махнёт по-молодецки, разрубая того, второго, напополам.

Хотелось.

Я это издали видел.

И злость прямо распирала. Вон, аж холёное лицо краскою налилось. Только тот, в костюмчике, не испугался ни шашки, ни военного. Сигаретку вынул, дым выдохнул в сторону и сказал чего-то…

Может, всё-таки выпустить?

Или… а если среди этой братии охотник имеется? Кто бы там ни ехал, министр ли, князь ли крови или ещё какая птица не нашего полёту, людей она с собой собрала серьёзных. Так что и охотник найтись может. А оно мне надо? Рисковать из-за дурного любопытства.

Человек со шрамом, будто почуяв мои мысли, повернулся. И я поспешно поглядел на недожёванный пирог. Надо же, опытный. Взгляд почуял. И теперь пытается понять, кто ж смотрел.

Надо будет сказать Еремею…

Хотя дела и не наши, но… что-то вспомнилось мне то чёрное письмецо.

– Да это ж Лаврушин! – шёпотом и как-то сдавленно произнёс Метелька. – Я его сразу и не узнавши…

– Который?

– Ну, со шрамами.

– Не пялься, – сказал я и ткнул Метельку пальцами в бок, отвлекая. Тот ойкнул и на меня замахнулся… вот так лучше. Двое подростков, что лавку не поделят – это нормально.

– Кто такой этот Лаврушин?

– Ну ты… это ж сам! Ну Душитель свобод!

– Каких?

– Этих… во. Народных!

– И много надушил?

– Ну… я-то так точно не знаю, но вроде как много… он жандармами командовал, когда в Брест-Литовске погромы начались. А после там евреи сами громить пошли, в ответку. И восстание подняли¹²! Так он солдат вывел и стрелять велел. По всем. Не разбираючися.

Метелька замолчал, ожидая, что скажу.

А что сказать? Без понятия, что в таких случаях говорить надо.

– А как толпа побежала, то зачинщиков взял, и тех, что позвали евреев громить, и евреев тоже. Суд учинил. На месте и учинил. Ну и повесил тоже всех разом, на одной перекладине. Вот… его за это революционеры в первый раз приговорили.

– В первый – не в последний…

Взгляд в спину ослаб, но я не рискнул повернуться.

– Ага… потом ещё пять раз другие приговаривали. Ну, разные…

– А одного разве мало?

– Ну… так революционеры разные. И приговоры тоже. Его, почитай, все… евреи – за то, что в Брест-Литовске не стал адвокатов ждать и прочего, а сразу полевым. «Русская рать» – за то, что погромщиков приговорил с евреями вместе, а они русские вроде как. После ещё эсеры, эти вроде как за то, что типографию изничтожил. Хотя другие говорят, что лабр… лабор…

– Лабораторию?

– Ага, ту, где бонбы делали. Алхимическую… после он ещё был, когда в губернатора Херсона стреляли. А тот из Романовых, пусть и князь крови, но всё одно из них же ж. Собою закрыл, а после, раненый, догнал стрелка и на месте шею свернул.

Резкий дядя. Что-то прям пироги поперек глотки стали.

– Давай-ка лучше в вагон вернёмся, – предложил я. Но Метелька головой покачал.

– Не-а, Еремей тут велел быть. Ну, пока не понятно, пустят нас во второй класс… говорят, там скамьи бархатом обтянутые. И ещё чай носют. Правда, что ли?

– Без понятия.

– Вот и я думаю, что брешут. Откудова там чаю взяться? А хорошо бы… сидел бы я, от как барин, рученькой махну, и мне чай тащут, с баранками…

– А этому… Душителю…

– И ему тащут, – благожелательно разрешил Метелька.

– Нет, после покушения…

– А… ну так-то медаль вручили. И ещё земли вроде как… там денег. И в Московскую полицию отправили. Помогать, стало быть, с порядками. Он там целую сетку поднял, этих… как их… спропри… пропри… ну, которые типа деньги забирают, на революцию.

– Экспроприаторов?

– Во… умный ты, Савка. Понавыдумывали словесей. Бандит – он бандит и есть…

– Совершенно верно, – раздалось над головами. И Метелька подскочил, а вот я усидел на месте, хотя и не без труда. – Отрадно видеть подобное благоразумие в столь юном возрасте.

Над нами навис уже знакомый мне господин в хорошем костюме.

Пахло от него табаком.

– Д-доброго дня, – Метелька изобразил поклон и меня пихнул. Я тоже поднялся, раздумывая, что делать. С одной стороны вроде как законов мы не нарушали. Сидели вот. Жевали пироги. С другой… тут вам не там, тут, подозреваю, о соблюдении законности будут думать в последнюю очередь.

А любопытство наше можно по-разному истолковать.

– Доброго дня, юноши, доброго… а вы кто будете?

– Савелий, – представился я. – И Метелька… мы сироты. Из приюта. Опекуна ждём.

– И кто у вас опекун?

Глядит и щурится по-кошачьи. И главное, лицо такое, с мелкими чертами, которые и прорисованы словно наспех.