Читать книгу: «Профессия: учительница истории», страница 4

Лекарь приехал только через полчаса – плотный, седой, с сумкой через плечо. Он быстро осмотрел мальчика, одобрительно кивнул, когда увидел импровизированную фиксацию шеи.

– Кто это сделал? – спросил он, осматривая Николь с неожиданным уважением.

– Девка из людской, – отозвалась Марья.

– Умно, – коротко заметил лекарь. – Молодец.

Он аккуратно прощупал мальчика, приказывал слугам держать ноги и плечи, а потом приказал аккуратно переложить Тимофея на доски, которые притащили из сарая.

– Правильно всё, – пробормотал он, – если бы сразу подняли – мог бы остаться калекой.

Слуги переглянулись, а Дарья Петровна перекрестилась, глядя на Николь с новым выражением – теперь там была не только тревога, но и уважение.

Когда мальчика унесли в дом, Николь впервые позволила себе выдохнуть. Руки дрожали, ноги подкашивались, и она, не думая, присела прямо на траву. Лизавета тут же оказалась рядом, присела рядом, не говоря ни слова.

– Ты умница, – прошептала она, сжимая руку Николь. – Не бойся, всё правильно сделала.

– Я… – Николь не смогла договорить, ком застрял в горле. Только сейчас она почувствовала, как сильно устала – не только физически, но и душой. Внутри было всё: страх, облегчение, гордость и стыд – за то, что снова выделилась, снова стала «не такой».

– Лизавета… – прошептала она, – я не хотела… я просто…

– Ты спасла ребёнка, – твёрдо сказала Лизавета. – Остальное – не важно.

Вечер опустился на усадьбу мягко и печально. Вокруг всё снова зажило своей жизнью: слуги обсуждали происшествие, кто-то молился за здоровье Тимофея, кто-то шептался о странной девке Оле, которая вдруг оказалась не так проста. Но для Николь всё вокруг стало будто приглушённым, как в тумане.

Она сидела на скамейке у крыльца, глядя в потемневший сад, и вспоминала, как когда-то учила детей правилам безопасности, как объясняла, что нельзя лазать по деревьям, как радовалась их смеху… Всё это было так далеко, так нереально.

А сейчас она сидела среди чужих людей, в чужом времени, и всё, что у неё было – это знание, что сегодня она смогла что-то изменить.

К ней подошёл Андрей. Он сел рядом, долго молчал, потом сказал тихо:

– Я видел, как ты действовала.

В его голосе не было ни укора, ни осуждения – только усталость и… восхищение.

– Ты не из простых, Оля. Я это знал и раньше, а теперь уверен.

Он посмотрел на неё внимательно, словно хотел увидеть что-то за гранью привычного.

– Я… – Николь растерялась. Ей хотелось сказать правду, но язык не поворачивался.

– Не бойся, – вдруг сказал Андрей, – я не выдам тебя.

Он встал, положил руку ей на плечо и тихо добавил:

– Но будь осторожна. Здесь за ум могут и наказать. Особенно, если ты – не своя.

Он ушёл, оставив Николь в странном смешении чувств – страха, благодарности и надежды.

Когда солнце окончательно скрылось за лесом, к Николь подошла Ксения. Она молча села рядом, долго смотрела на неё, потом спросила:

– Откуда ты знаешь, как спасать людей?

В этот раз в её голосе не было ни насмешки, ни враждебности – только искреннее любопытство и упрямая решимость докопаться до истины.

– Я… – начала Николь, – просто когда-то видела, как мальчику помогали.

Она не лгала, но и правды не сказала.

Ксения помолчала, затем чуть улыбнулась:

– Ты удивительная, Оля. Но помни: в нашем мире чудес не любят. Особенно если они исходят от тех, кто должен быть просто служанкой.

Она ушла, а Николь осталась одна во дворе, глядя на луну, которая поднималась всё выше, заливая сад серебряным светом. В этот вечер она поняла: теперь ей не скрыться. Её заметили. Её запомнили.

Но впервые за всё время в прошлом она не чувствовала страха. Она чувствовала, что теперь у неё есть право на этот мир – пусть даже это право придётся отстаивать каждый день.

Когда она вернулась к Лизавете, та встретила её у порога.

– Как Тимофей? – спросила Николь.

– Лекарь сказал: жить будет, – улыбнулась Лизавета. – А у тебя теперь иная жизнь начнётся.

Она обняла Николь за плечи, и в этом объятии было всё: и тревога, и гордость, и материнская нежность.

– Всё будет хорошо, Оля. Только помни: теперь ты на виду. А на виду жить труднее.

Николь кивнула, и впервые за долгое время позволила себе поверить: быть собой – это не всегда беда. Иногда – это дар.

Ночь была тиха, звёзды мерцали в вышине, а где-то в саду, под яблоней, ветер шуршал травой, напоминая: всё здесь – настоящее, острое, живое. И у каждого – даже у чужой девки из другого времени – есть шанс стать частью этой жизни. Если хватит храбрости не молчать, когда это действительно важно.

Глава 8. Разоблачение

В ту ночь, когда сад окутало серебро луны, Николь долго не могла уснуть. В голове всё ещё вертелись события прошедшего дня – отчаянные крики детей, судорожные движения рук, взгляд Андрея, в котором впервые появилось что-то новое, и Ксения – насторожённо-внимательная, будто чует за спиной у Николь целую пропасть сокрытых смыслов.

В избе было тихо. Лизавета ворочалась на своей половине, изредка покашливая. Пламя в печи догорало, бросая на стену тени, похожие на огромных птиц. Николь лежала на спине, уставившись в тёмные балки потолка, и пыталась упорядочить мысли: как жить дальше, когда тебя заметили? Как не утратить себя и не подставить под удар тех, кто принял тебя в этот суровый и – всё же – ставший чуть ближе мир?

Она вспоминала о будущем – о коротких записках на холодильнике, о случайных встречах с друзьями, о родителях, которые, быть может, сейчас ищут её, живя в ином времени. Но всё это вдруг стало тусклым, как сон. Здесь, в этой деревне, в этом мире, её жизнь обрела новый смысл, а поступки – цену, о которой раньше она не думала.

Утро настало изморозью – трава побелела, словно кто-то рассыпал по ней муку. Воздух был свежим, чуть хрустящим, и, когда Николь вышла на крыльцо, её дыхание заклубилось белым паром. Лизавета уже хлопотала во дворе, раздавая указания – кому в хлев, кому за водой, кого к печи.

– Оля, на, возьми хлеба, – сказала она, подавая ломоть, – и не ходи сегодня одна в сад. Пусть Настя с тобой будет.

Она внимательно посмотрела на Николь, в глазах её – тревога и забота.

– После вчерашнего все на тебя смотрят. А что думает барыня – не скажу. Ксения тоже… Знаю я таких.

– Я всё понимаю, Лизавета, – тихо ответила Николь. – Я буду осторожна.

Они обменялись долгим взглядом. В нём было больше, чем слова: благодарность, страх, обещание быть рядом несмотря ни на что.

В усадьбе утро началось с обычной суеты, но воздух был другой – насторожённый, напряжённый, словно в доме поселилась тень. Уже в коридоре Николь почувствовала на себе посторонние взгляды. Горничные шептались, кухарка Марья смотрела с уважением вперемешку с опаской, а старик Ефим – тот самый, что всегда молчал, – вдруг кивнул ей с особой серьёзностью.

– Ты молодец, Оля, – сказал он глухо. – Но теперь за тебя будут держаться, как за колышек в бурю. Не подведи.

Николь едва улыбнулась. Она понимала, что и сама становится колышком для других – для Лизаветы, для этих людей, для самой себя.

Ксения появилась в доме позже всех, в новом платье, с волосами, уложенными строго и высоко. В её движениях была та отточенная грация, которой обладают только те, кто привык быть на виду, привык командовать. Но сегодня в её взгляде было что-то особенно острое, хищное. Она разглядывала Николь с интересом охотницы, которая наконец учуяла след.

– Оля, иди сюда, – позвала она, когда Николь проходила мимо двери гостиной.

В комнате было светло, окна выходили в сад, где ещё оставались следы вчерашней тревоги. Ксения сидела за столом, перед ней лежали какие-то бумаги, но она даже не притронулась к ним.

– Присаживайся.

Она указала на стул напротив, и, когда Николь села, долго молчала, разглядывая её, будто впервые видит.

– Ты храбрая, – наконец сказала Ксения. – Но, знаешь, за храбрость в нашем мире не всегда благодарят. Ты согласна?

– Согласна, барыня, – ответила Николь, не поднимая глаз.

– А ещё ты умная. Слишком даже. Не по чину. – Ксения сложила руки замком, её кольца поблёскивали в полосе света. – Я навела справки. В Вязьме никто тебя не помнит. Ни одна из дворовых не знает, кто такая Ольга, сирота из Вязьмы.

Николь почувствовала, как у неё похолодели руки. Она ожидала этого, но всё равно не была готова.

– Может быть… – начала она, но Ксения перебила:

– Может быть, ты не из Вязьмы вовсе. Может быть, ты из другого места? Или вообще не из наших?

В комнате становилось тесно от напряжения. Николь чувствовала, как нарастает паника, но старалась держаться.

– Я… не помню всего, – прошептала она. – Я… после болезни…

Она схватилась за первую попавшуюся версию, которую когда-то слышала в рассказах о крестьянах, терявших память после горячки.

Ксения прищурилась, и в её взгляде появилось что-то похожее на сочувствие – или, может быть, на интерес.

– Нет, барыня. Иногда мне снятся странные вещи, я не знаю, где я была раньше. Только помню, как меня Лизавета нашла в лесу.– Ты не всё помнишь?

В этот момент в комнату вошёл Андрей. Он задержался у двери, взглянул на Ксению, потом на Николь.

– Мешаю? – спросил он тихо, но в голосе его стояла сталь.

– Нет, Андрей, ты вовремя, – ответила Ксения. – Я вот выясняю, кто у нас эта загадочная Оля.

Андрей медленно подошёл, стал рядом с Николь, а потом – неожиданно для всех – положил руку ей на плечо.

– Не надо её мучить, Ксения. Она спасла ребёнка. Она работает честно.

Он посмотрел на Николь, в его взгляде было доверие – полное, безусловное, почти болезненное в своей чистоте.

– У каждого может быть прошлое, которое он не помнит. Война, голод, болезни… Ты же знаешь, сколько таких было?

Ксения откинулась на спинку стула, задумчиво водя пальцем по столу.

– Может быть. Но я всё равно хочу знать, кто она.

– Пока она не сделала ничего дурного, – твёрдо сказал Андрей, – она под моей защитой.

Он говорил это не как офицер, а как человек, готовый встать между Николь и всем чужим миром.

В этот момент в дверях появилась Лизавета – взъерошенная, с фартуком, испачканным мукой. Она бросилась к Николь, схватила её за руку.

– Всё, барышня, отпустите девку! Я ручаюсь за неё!

Голос Лизаветы дрожал, но в нём была такая сила, что даже Ксения на миг растерялась.

– Как хочешь, Лизавета, – кивнула Ксения. – Но я всё равно узнаю правду, рано или поздно.

Когда Николь с Лизаветой вышли в коридор, сердце у неё билось так, что казалось – его слышит вся усадьба.

– Спасибо, – прошептала она. – Я бы не выдержала одна.

– Ты теперь моя, – твёрдо ответила Лизавета. – Я никому не дам тебя в обиду.

Она обняла Николь, и в этом объятии было всё, чего та так не хватало: дом, защита, материнская любовь.

В тот день Николь работала молча, стараясь не привлекать к себе внимания. Но всё равно ощущала на себе взгляды – Ксении, Андрея, даже старика Ефима. Слуги искоса поглядывали, перешёптывались, но никто не смел сказать вслух то, что витало в воздухе: кто же она, эта странная, умная Оля, которая не помнит своего прошлого и говорит так, словно родилась не здесь?

Вечером, когда солнце садилось за лесом, Андрей подошёл к Николь, когда она собирала бельё во дворе.

– Ты боишься меня теперь? – спросил он тихо.

– Нет, – честно ответила Николь. – Я благодарна вам.

– Мне кажется, ты не всё рассказала, – мягко сказал Андрей. – Но я подожду. Я верю, что ты не сделаешь зла.

Он улыбнулся – впервые за всё время – и ушёл, оставив Николь с ощущением, что, может быть, не всё потеряно.

А ночью, когда луна снова осветила белую изморозь на траве, Лизавета подошла к Николь и сказала:

– Если когда-нибудь тебе надо будет уйти – я пойду с тобой. Я не боюсь.

Николь улыбнулась сквозь слёзы.

– Спасибо. Без тебя я бы не справилась.

Они сидели у печи, слушая, как за стеной шумит ночь, и впервые за долгое время Николь почувствовала – она не одна. Даже если весь мир против неё, у неё есть те, кто верит – и этого достаточно, чтобы идти дальше.

Глава 9. Шаг навстречу доверию

Ночь выдалась короткой и тревожной. Николь заснула поздно, и пока не пришёл сон, долго лежала, слушая ночную деревню: скрип чердака, как будто кто-то осторожно ступает по балкам; затихающий лай собаки; далёкое уханье филина. В голове всё ещё звучали настойчивые слова Ксении, мелькал насторожённый взгляд Андрея, вспоминался горячий, крепкий захват Лизаветы, когда та шёпотом пообещала не бросить, если вдруг придётся бежать прочь. Но в этой тревоге теплилась и надежда: она действительно не одна.

Когда наконец сон смилостивился, он принёс с собой странные картины – будто Николь вновь оказалась в своей квартире, но за окном неон, трамваи, а в руках у неё – не привычная чашка, а глиняный кувшин. Всё перемешалось: школа, где она раздаёт ученикам тетради; родители, которые что-то шепчут о будущем; и вдруг – деревянная изба, запах дыма, пламя в печи. Сон оборвался, когда кто-то мягко потряс её за плечо.

– Вставай, Оля, – раздался голос Лизаветы. – Уже рассвело. Дел невпроворот.

Просыпаться в доме Лизаветы Николь теперь умела почти автоматически: сдвинуть с себя тонкое одеяло, сесть на жёсткой лавке, вслушаться в утренние звуки – потрескивание печи, стук ножа по доске, скрип половиц. В окно лился прохладный рассветный свет, за которым тянулся запах свежего хлеба и чуть горькой золы.

Лизавета уже возилась у печи, ловко раскладывая дрова, проверяя, не закипела ли каша. Она обернулась, кивнула Николь и подала ей полотенце.

– Умойся да к колодцу сходи, воды в кадки набери, – велела она. – Потом кур покорми, зерна им насыпь, чтоб не орали. Как управишься – позавтракаем, да и к барину пойдем. Сегодня дел много, а ты мне нужна.

– Хорошо, Лизавета, – спокойно ответила Николь, привычно подоткнув косу под платок.

Вода в колодце была ледяная и чистая, отдавалась в ладонях холодом, но Николь уже почти не морщилась от резкого холода. Она наливала вёдра, аккуратно несла их в дом, переливала в большую деревянную бочку и в две кадки для питья и умывания. После быстро вышла во двор, бросила курам горсть зерна, наблюдая, как белые и рыжие куры шумно бросаются к еде, а старый петух важно ходит в стороне.

Всё это – простые утренние дела, привычные, как дыхание, но Николь теперь делала их с особым чувством: будто в каждом движении было доказательство того, что она способна быть здесь своей, что она не только чужая, но и нужна.

Утро было ясным, не по-весеннему свежим. Солнце только начинало пробиваться сквозь облака, а на траве ещё лежала тонкая изморозь. Из соседних изб доносился стук, смех, лай собак. Николь вернулась в дом, вытерла руки о подол, и Лизавета уже звала её к столу.

– Садись, – сказала она, разливая по мискам кашу. – Позавтракаем, да пойдём к барину. Сегодня людская вся на ушах: и барыня, и Ксения, и Андрей с ночи в делах. Сказала Марья, что без тебя не справятся.

– Да уж, – улыбнулась Николь, отламывая кусок хлеба. – Дела тут не переводятся.

– А ты не жалуйся, – смягчилась Лизавета, – ты у меня не из пугливых. Справишься.

Они ели молча, но в этой тишине было то простое, крепкое согласие, что возникает между людьми, которые делят не только хлеб, но и заботу о каждом новом дне.

Когда они вышли из дома, солнце уже поднялось выше, и воздух стал чуть теплее. До усадьбы шли по знакомой тропке среди молодого ивняка, где весенний ветер шелестел листвой, а где-то вдали куковала кукушка. Лизавета шагала быстро, Николь держалась рядом, чувствуя, как с каждым шагом внутри становится легче: страхи отступали, а впереди – только работа, которую она уже знала и принимала.

На полпути к ним подошли две бабы из соседнего двора, а следом и старушка с палкой – все сразу заговорили, наперебой:

– А мне бы знать, чем кашель лечить, а то внучка вся в соплях…– Оля, а ты скажи, как ты мальца-то спасла? – Соседка моя руку ушибла, ты бы поглядела…

Николь растерялась, но только открыла рот, чтобы ответить, как Лизавета строго сказала:

– Бабы, отстаньте! Олюшка мне сегодня нужна, к барину идём, без неё не справлюсь. Ещё успеете по десять раз спросить, когда домой вернёмся!

– Да ладно тебе, Лизавета, – обиделась старушка. – Мы ж не со зла…

– Не со зла, так и в другой раз, – твёрдо отрезала Лизавета. – Пошли, Оля, не слушай их.

Они быстро ушли прочь, и только когда вышли на главную дорогу, Лизавета улыбнулась:

– Видишь, теперь на тебя вся деревня глядит. Не только как на свою, а как на знающую. Но ты помни: не всякое знание тут во благо. Осторожнее.

– Я понимаю, – кивнула Николь. Она и правда начинала чувствовать себя среди этих людей не совсем чужой, но всё же не забывала, что любой шаг словно по тонкому льду.

В усадьбе их встретили не по-обычному. Уже в сенях к ним подошла горничная Настя, вся сияющая:

– Оля, барыня велела передать тебе спасибо. Тимошка жив и здоров, сам встал сегодня, к завтраку вышел, а лекарь говорит – отделался испугом и парой синяков. Барыня сама придёт в людскую, хочет тебя видеть.

– Вот и молодец, – шепнула Лизавета. – Видишь, не зря старалась.

В людской работа шла полным ходом: кто-то месил тесто, кто-то чистил овощи, кто-то тёр на терке морковь для пирога. Николь сразу включилась в дело: перебирала крупу, раскладывала хлеб, помогала Марье с заготовками на обед. Время тянулось медленно и размеренно, как всегда в большом доме, где всё подчинено распорядку.

Не прошло и получаса, как в дверь заглянула сама Дарья Петровна. Она была необычайно торжественна, но в глазах у неё светилось нечто мягкое, почти материнское.

– Оля, – сказала она, подзывая Николь к себе, – я не знаю, как тебя благодарить. Ты спасла Тимошку. Если бы не ты, не знаю, что было бы с нашим мальчиком…

Она сжала руку Николь, и в этом жесте было столько подлинного чувства, что та невольно смутилась.

– Я просто сделала то, что могла, – тихо ответила Николь.

– Нет, это был не просто долг, это была милость. Запомни: я тебе благодарна до конца жизни. Если когда-нибудь тебе что-то понадобится – обращайся ко мне как к матери.

Эти слова тронули Николь до глубины души. Она вдруг осознала, что впервые за всё время в прошлом кто-то из господ говорит с ней не как с вещью, а как с человеком.

Дарья Петровна вышла так же быстро, как появилась, а в людской все зашептались: кто-то смотрел на Николь с уважением, кто-то с завистью, но теперь уж никто не мог сказать, что она – просто чужая.

До полудня Николь почти не поднимала головы от работы. Она чувствовала себя усталой, но в этой усталости было что-то радостное, настоящее. Время от времени кто-то из прислуги спрашивал её совета, а Марья даже поинтересовалась, как правильно заваривать травы «по-новому». Николь объясняла осторожно, не выдавая лишнего, но всё же старалась помочь.

Лизавета, заметив, что Андрей с утра не выходил из своей конторки, подозвала Николь:

– Оля, отнеси-ка ему морсу, да кусок пирога. Говорят, с ночи в бумагах, а до сих пор не ел. Только не задерживайся: дел ещё много.

– Хорошо, – кивнула Николь, взяла кувшин и пирог, аккуратно завернула всё в салфетку и пошла по коридору к конторке Андрея.

В коридорах усадьбы было тихо, только издалека доносился звон посуды да приглушённые голоса. Конторка Андрея находилась в самом конце длинного, прохладного коридора, окна выходили в сад, где блестели молодые листья. Николь постучала тихонько, приоткрыла дверь.

Андрей сидел за широким дубовым столом, уставленным бумагами, чернильницей, подсвечником, на котором догорала свеча. Он был в простой рубахе, волосы чуть растрёпаны, тень от окна падала на его лицо, делая его одновременно моложе и строже.

– Войти можно? – спросила Николь, неуверенно задержавшись у порога.

Он поднял голову, усталые глаза на мгновение прояснились, и на губах появилась быстрая, почти мальчишеская улыбка.

– О, Оля! Заходи, конечно. Даже если бы я был занят, ради такого гостя двери всегда открыты.

Его голос был мягче, чем обычно, и в нём слышалась искренняя благодарность.

– Лизавета велела вам завтрак принести, – сказала Николь, ставя кувшин и пирог на угол стола. – Сказала, что вы с утра ничего не ели.

– Лизавета, как всегда, заботлива, – усмехнулся Андрей, потянулся, размял плечи. – Спасибо, что принесла. Ты, кстати, не хочешь присесть? Тут места хватит на двоих.

Он указал на свободный стул у окна. Николь на миг замялась, но его взгляд был так прост и открыт, что она села, аккуратно подоткнув под себя платье.

– Ты вся в делах с утра, – заметил он. – Но всё равно выглядишь бодро.

Он налил себе морса в глиняную кружку, отломил кусок пирога, задумчиво посмотрел на бумаги.

– Признаться, я сегодня не столько ел, сколько воевал с этими бумагами.

– А что за бумаги? – осторожно спросила Николь.

Андрей вздохнул, сдвинул к ней листы.

– Барин хочет ввести новый порядок: чтобы в деревне вели ревизские сказки – перепись дворов и душ для сбора податей и проверки, кто есть кто. Это, конечно, по царскому указу: Пётр велит всё считать, чтобы налоги собирать точнее, а рекрутов брать без обмана. Но как это сделать, чтобы народу было не худо? Вот сижу, голову ломаю.

Он улыбнулся, но в этой улыбке было и раздражение, и усталость.

– А что ты сам думаешь? – спросила Николь, глядя на него внимательнее.

– Думаю, что если просто переписать всех – будет мало толку. Мужики пуганые, кто-то прячется, кто-то уходит в леса, а кто-то – наоборот, надеется, что если попадёт в сказку, то его не тронут. А как ни сделай – кто-то всё равно недоволен.

Он посмотрел на Николь, его взгляд стал серьёзнее.

– А ты что думаешь, Оля? Ты ведь у нас, как я понимаю, не глупа.

Он сказал это без иронии, скорее с уважением, и в этот момент Николь почувствовала, что он ждёт честного ответа.

Она молча взяла в руки один из листов, внимательно его рассмотрела. Внутри всё сжалось – она понимала, что сейчас на грани: одно неосторожное слово – и снова под подозрением. Но в то же время ей впервые захотелось быть не только полезной, но и настоящей.

– По правде? – спросила она.

– По правде, – кивнул Андрей, отставил кружку и внимательно посмотрел ей в глаза.

Николь перевела дыхание.

– Сама идея – правильная. Если знать точно, сколько людей и кто чем живёт, можно лучше помогать, а не только брать подати и рекрутов. Но если просто собрать списки и отдать барину или чиновнику, ничего не изменится.

Она посмотрела на Андрея, стараясь говорить спокойно, не торопясь:

– Лучше делать не только перепись, но и слушать, что говорят люди. Кто вдова – ей помочь, кто больной – того не трогать на рекрутчину. А ещё – записывать не только мужиков, но и женщин, детей, стариков.

Она взяла другой лист, показала ему:

– Если вести такие книги по годам, видно будет, кто ушёл, кто пришёл, кто умер. Тогда меньше обманов и можно заранее знать, где беда. Но если делать всё это строго и быстро – люди испугаются. Надо объяснять, зачем это, показывать, что это не только кара, но и защита.

Она вдруг вспомнила, как на уроках истории показывала детям образцы старых переписных книг, как рассказывала про первые ревизии Петра, о том, как деревни сопротивлялись, а старосты тайком прятали сирот и вдов, лишь бы не отдавать в рекруты.

– А ещё… – добавила она, – если дать людям самим участвовать, чтобы староста был не только барский человек, но и свой, – тогда будет больше доверия.

Андрей слушал внимательно, не перебивал. Только в уголках его губ играла тонкая, удивлённая улыбка.

– Ты рассуждаешь, как мой старый учитель, – сказал он наконец. – И даже лучше. Никогда не думал, что простая девушка из Вязьмы так разбирается в делах царских.

Он усмехнулся, но не злобно, а с уважением.

– Прости, если я тебя поставил в неловкое положение. Просто мне давно не с кем поговорить по уму.

– Мне тоже, – чуть улыбнулась Николь, и вдруг почувствовала, что это – правда.

Андрей отодвинул бумаги, потянулся, посмотрел в окно.

– Знаешь, Оля… я тут подумал: может, ты поможешь мне с этими сказками?

Он взглянул на Николь, и в глазах его было что-то искреннее и простое – как у человека, который впервые за долгое время встретил родственную душу.

– Я? – удивилась она. – А если кто узнает?..

– А мы скажем, что ты просто переписываешь, – подмигнул Андрей. – Считай – учишься.

Он рассмеялся, и его смех был лёгким, настоящим, как у совсем молодого человека.

– А если серьёзно, – добавил он, уже тише, – мне нужна помощь. Ты умна, ты видишь людей, а не только имена и числа. Мне бы хотелось, чтобы у меня был такой советчик.

Николь почувствовала, как в груди у неё что-то оттаивает. Боязнь уступала место новому ощущению – радости быть нужной, радости говорить честно, не притворяясь глупее, чем есть.

– Я попробую, – сказала она, глядя прямо ему в глаза.

Он кивнул, снова улыбнулся, и в этот момент между ними возникла та самая тонкая, почти неуловимая нить, что связывает людей вне времени и места.

Они просидели за бумагами почти до вечера. Николь помогала Андрею разбирать списки, объясняла, как лучше организовать записи, дописывала имена, обсуждала, какие семьи нуждаются в помощи. Время летело незаметно. За окном вишни расцветали белыми облаками, в саду щебетали птицы, а в комнате было тепло и спокойно.

В какой-то момент Николь поймала себя на том, что смотрит на Андрея не только с уважением, но и с той самой внутренней нежностью, которую раньше испытывала лишь к самым близким. Она заметила, как он улыбается, когда думает, как морщит лоб, перечитывая особенно сложные строки, как у него дрожит рука, если он волнуется.

Андрей тоже смотрел на неё по-новому: не как на служанку, а как на равную, на человека, которому можно доверять.

Когда солнце сдвинулось к закату, и Лизавета, обеспокоенная, пришла за Николь, чтобы та не забыла о других делах, Андрей встал, подошёл к Николь и тихо сказал:

– Спасибо тебе за сегодня. Без тебя я бы не справился.

– Я всегда готова помочь, – ответила она, и в её голосе было больше, чем просто благодарность.

Они задержались взглядом на мгновение – долгим, полным тихого понимания. В этом взгляде было начало того чувства, которое, быть может, однажды станет для них обоих главным в этой новой, странной жизни.

Вечер был удивительно тёплым. Николь шла по двору – и впервые за всё своё время в прошлом она чувствовала себя не чужой, а нужной. Она ещё не знала, что ждёт их впереди, но сейчас – в этом мгновении доверия и взаимопонимания – ей казалось, что всё возможно.