Читать книгу: «Камфора и Роза»

Посвящается Нине Митрофановне, нашей мамочке, бабушке, прабабушке.

Огромная благодарность родителям, Николаю Ивановичу и Нине Митрофановне, а также моим сёстрам, Жене, Тане и Оле – прочитав эти страницы, вы поймёте, что в их написании они сыграли первостепенную роль.

Введение

Это история о любви, жертвенности, страхе и надежде, которая действительно может помочь людям, столкнувшимся с подобной ситуацией.

Это история о той Любви, которая сильнее смерти. О четырех дочерях и их матери, чей инсульт стал не концом, а началом нового пути, который длится уже 11лет. Пути, где боль превращалась в силу, отчаяние – в молитву, а немощное тело стало алтарем милосердия.

Нина Митрофановна – жизнерадостная, солнечная душа, посвятившая себя детям, – однажды рухнула у тумбочки с таблетками. Реанимация. Кома. Прогноз вероятности выжить 5%. Но её дочери, Евгения, Татьяна, Ия и Ольга, совершили невозможное – вернули маму из небытия не просто пациенткой, а хранительницей семейного очага. Через ИВЛ, пролежни и памперсы, реабилитацию, годы массажей и ночных судорог, они пронесли её на руках – в прямом и духовном смысле.

Эта книга – не о болезни. Она о том, как болезнь одного близкого человека может стать уроками стойкости и терпения для всей семьи. О том, как Любовь человеческой души светит даже в беспомощном теле. О том, почему «навсегда» – не приговор, а обещание:

«Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся…» (1 Кор. 13:8).

Одиннадцатая весна. Совсем недавно

Скафандр без подогрева с барометром внутри. Повезло

Что это? Такой знакомый запах. Его невозможно спутать ни с чем другим. Это неповторимый тонкий аромат маминых пирогов, наполненных легкой кислинкой подсушенных домашних яблок и сладостью варенья. Сначала его шлейф только начал окутывать пространство, словно нежный и притягательный шёпот, а затем он вырвался за пределы открытой кухонной арки и быстро заполнил все уголки уютного дома, как тёплый южный ветер, который не только касается, но будто бы обнимает, согревает лицо и шею, проникает до кончиков пальцев рук и ног, перенося меня в бережно хранимые уголки памяти и возвращая в солнечное детство…

Сон начался с вибрации под босыми пятками – я бежала. Бежала по пыльной дорожке, мимо знакомых заборов, и мир вокруг был нарисован густыми, сочными мазками детства. Солнце лилось медом, воздух звенел от стрекоз и смеха. Никакие страхи не могли догнать – они отставали, смешные и нелепые, как клоуны в цирке. Меня манило само движение, ветер в ушах, предвкушение чего-то чудесного за каждым поворотом. Вот-вот покажется наш дом, деревянное крыльцо, где можно перевести дух и ждать…

И вот оно – крыльцо, теплое от солнца, знакомое каждой занозой. Я плюхнулась на ступеньки, чувствуя шероховатость краски под ладонями. Сердце еще колотилось от бега, но уже настраивалось на другой ритм – ритм ожидания. Где-то далеко, на окраине леса, должен был завестись мотор. Папа. Николай Иванович. Я уже представляла его добрые, прищуренные глаза, выцветшую форму цвета лесной тени, ту самую кепку, и неповторимый, крепкий запах леса, костра и дороги, который витал вокруг него, как ореол приключений. Сейчас он приедет усталый, заросший, красивый, и я брошусь ему навстречу, открою ворота, вцеплюсь в его шею, вдохну этот запах, чтобы запомнить до следующего раза. Потому что скоро – прощание, сжатые губы, чтобы не заплакать на глазах, и пустота, когда мотоцикл скроется за поворотом.

Но в этот миг сна, пока я ждала папу, фокус сместился. Я почувствовала, что не одна. И обернулась.

Она сидела на крыльце чуть выше, на скамейке и тоже ждала… Мама. Нина Митрофановна. Ее темно-русые кудри, словно живые, ловили солнечные блики и отбрасывали теплые тени на лицо. Она не просто сидела – она «создавала» пространство вокруг себя. Пространство абсолютного покоя и безопасности. В ее серо-голубых глазах, таких ясных и глубоких, читался тот самый вечный, безмолвный вопрос: «Все хорошо, солнышко?». Взгляд маминых глаз был полон такой нежности и понимания, что казалось, он видит тебя насквозь и любит каждую твою мыслишку.

Она что-то вязала, ее руки двигались плавно и уверенно. Атмосфера вокруг нее была плотной, как парное молоко, насыщенное дружелюбием, теплотой и уютом. Это была ее магия. Главная её ценность. Вселенная, в которой существовали она, я, сидящая на ступеньках, наша семья и этот дом, наполненный ее заботой.

– Мам, – выдохнула я во сне, и мое ожидание папы на мгновение отступило, растворилось в ее присутствии. – Может пока поиграем в «резиночку»?

Она отложила рукоделие, и ее лицо озарилось той самой жизнерадостной, открытой улыбкой. Не нужно было слов. Она встала, легкая и сияющая.

Сон сменил декорации. Теперь мы были в бабушкином саду. Между двумя старыми яблонями была натянута та самая широкая бельевая резинка. Мама ловко закрепила ее концы. И началось волшебство. Она учила меня играть в «резиночку». Прыгая легко, почти невесомо, с той самой стремительной беззаботностью, которую я помнила, она смеялась между слов, и ее смех был самым искренним звуком в мире. Я смотрела, завороженная, забыв обо всем. Это была не просто игра. Это был танец ее души, танец материнской любви и безграничной радости быть «здесь и сейчас» со мной. Она была центром этого солнечного мира, его солнцем и силой притяжения.

Потом случился переход. Я увидела себя уже на пустой дороге перед домом, вдруг ощутила, как комок в горле, застрявшее чувство долгой разлуки – папа уехал, мотоцикл умчал его за поворот, оставив пыль и тишину. Горе накатило волной, неудержимое, детское. Я развернулась от пыльной дороги и.. побежала к НЕЙ.

К маме. Которая уже стояла, распахнув объятия, как надежная гавань для моего кораблика. Я врезалась в нее, уткнулась лицом в мягкую ткань ее платья, впитала знакомый, успокаивающий запах дома, хлеба и ее тепла. И заплакала. Рыдала во весь голос, как это бывает только в детстве, когда мир кажется разрушенным. Ее руки крепко обняли меня, одна ладонь нежно гладила мою взмокшую от слез и бега голову. Она не говорила «не плачь», она просто «была рядом».

Была опорой, убежищем, безграничной любовью.

– Все пройдет, солнышко мое, все наладится, – ее голос был тихим, как шелест листьев, и таким уверенным. И от этих слов, от ее тепла, от биения ее сердца под щекой тяжесть внутри таяла. Слезы высыхали сами собой. Становилось легко. Невероятно легко. Как будто огромная туча разошлась, и снова светило солнце – ее солнце.

Я прижалась к ней крепче, впитывая каждое ощущение: мягкость ее волос, касавшихся моего лба, тепло ее тела, ритм дыхания, беззвучную песню утешения, которую пело ее сердце. В этом объятии не было места страхам. Они теперь казались смешными, нелепыми шутками. Здесь, у нее на плече, в кольце ее любящих рук, мир снова был теплым, уютным и абсолютно защищенным.

«Вот оно», пронеслось во сне. «Вот настоящее счастье. Быть маленькой. Быть ее дочкой. И пусть это длится вечно. Пусть я запомню каждую секунду этого света, этого тепла, этого запаха…»

Сон начал таять, как утренний туман, но последним, самым ярким кадром осталось ее лицо, склонившееся надо мной, серо-голубые глаза, полные бесконечной нежности, и ощущение несокрушимой безопасности в ее объятиях. Место, куда можно было прибежать из любого конца света, из любой бури, и где сразу становилось легко.

Моя младшая сестра, Таня, осторожно зашла в комнату, её шаги были едва слышны на ковровых дорожках. Рассвет, пробиваясь сквозь ветви сада, позолотил через окно её каштановые волосы, они были словно поцелованы солнцем, оставившим на них свои единичные блики.

Я спала, обняв подушку, невесомую и дышащую, сделанную мамиными заботливыми руками давным-давно из гусиного пуха.

– Ия! Сестрёнка, просыпайся! – Танин тихий голос, но такой настойчивый, разорвал мой сон без следа. Она села на край кровати, её лицо озарилось мягкой улыбкой. – Ты просила разбудить пораньше.

Я зевнула и потянулась, вдыхая знакомый аромат снова и снова.

– Тань, доброе утро… Это что, пироги? – мои глаза постепенно привыкли к свету, и я увидела улыбающуюся сестрёнку, сияющие глаза которой будто отражали утренние лучики солнца.

– Пахнет точно, как мамины с яблоками… – с восторгом произнесла я.

Она кивнула, и в её движении было столько нежности. Несколько рыжих завитков упали ей на лоб, но Татьяна небрежно убрала их, поправив одеяло у мамы напротив.

– Да, уже поставила в духовку, – пролепетала она с гордостью, будто сама придумала рецепт этих пирогов. – Вспомнила, как мамочка раньше пекла нам такие же из сухофруктов.

Я села, высвободила руку из-под тёплого одеяла, и провела ею по лицу тыльной стороной ладони, стирая последние остатки сна.

– Знаешь, только что снилось… – делилась я, закатывая глаза к потолку, словно пытаясь удержать ускользающие образы. – Будто я снова маленькая. Бегаю по нашему двору на улице Заречной в Казахстане, играю с мамой в разные весёлые игры, как папа на мотоцикле приезжает, а потом я его провожаю и реву, а мамочка меня успокаивает…

Таня села рядом со мной на кровати и посмотрела в окно, щурясь от света. Её улыбка на лице – истинное отражение миротворящей радости. За окном тихо трепетали листья черёмухи на ветру, они были ещё совсем юные. Первые лучи солнца, проникая сквозь полупрозрачную тюль, как быстрые кисти художника, рисовали полосы разных тёплых оттенков на стене, сменяя тень на свет.

– А я вчера достала родительский старый фотоальбом с чёрно-белыми снимками, – с энтузиазмом начала рассказывать Таня, её голос наполнился волнующей теплотой. – Пока листала, наткнулась на фотографию, где мы стоим все на фоне горы Золотухи. Мама в том радужном крепдешиновом платье в полосочку, которое сама сшила, держит на руках нашу маленькую Олю… Она там такая красивая!

В комнате повисло молчание, которое вдруг неожиданно нарушил лёгким шелест противопролежневого матраса. Мы обе повернулись к соседней кровати, с любовью и заботой взглянув на маму, чьё лицо выражало безмятежный покой сна.

– Слышишь, как он шумит? – почему-то прошептала я, при этом замирая и прислушиваясь к звукам, доносящимся из приоткрытого окна, смешивающимся с тишиной комнаты. – Прямо как море…

Мне показалось, что я даже уловила тихий шёпот ветра, который шевелил водную гладь, лепил из неё набегающие на берег волны и гонял облака по бескрайним морским просторам, и это создавало атмосферу, полную надежды и ожидания.

Таня, вновь поправив легким движением свои каштановые волосы, встала, скользнула рукой по маминой тепло-коричневой «под орех» тумбочке с лекарствами, вспомнив, как мама всегда аккуратно расставляла по алфавиту каждую баночку, чтобы не перепутать их, словно это было частью её заботы о нашем здоровье. В комнате пока ещё царила полутень, но мягкий свет утра уже освещал мамины седые волосы. Их сияние, сверкающее серебром как отблеск утренней зари, подчеркивало благородные черты её лица.

– Столько лет! Представляешь? Больше десяти… С тех пор, как у неё это случилось… – сказала она, глядя на спящее лицо матери. Оно было мирным, беззащитным и таким родным, но в то же время отражало всю тяжесть пережитого.

Я села на кровать, свесив ноги вниз – ступни, не отдохнувшие за ночь после перелёта, коснулись холодного деревянного пола.

– Знаешь, я тут недавно кое-что прочитала… – начала я, пытаясь собраться с мыслями. – Оказывается, в России каждый год случается полмиллиона инсультов. Это значит, что каждую минуту кто-то сталкивается с этой бедой. Четверть из них не выживают сразу… А из тех, кто выжил, треть восстанавливается. Но треть умирает в ближайшие месяцы или через пару лет. И еще треть… как наша мама.

Таня в этот момент взяла мамину мягкую и прохладную руку, прижав её к своей щеке, надеясь почувствовать тепло из прошлого, в котором она глубоко нуждалась.

– Нам повезло, что наша мамочка среди них, – произнесла она, стараясь отыскать в своём голосе надежду.

– Повезло? – с горечью бросила я Тане. – Посмотри на неё. Тело как скафандр без подогрева – движения скованы и мёрзнет постоянно. Да ещё, как природный барометр, реагирует на все изменения погоды. Каждый раз давление скачет, и начинаются головные боли.

Гордый взгляд сестры был полон уверенности.

– Наша мама – боец! – с жаром звучал её голос, когда она откинула шерстяное одеяло с маминого тела, обнажая худые ноги, обтянутые нежной, тонкой кожей. Бережно коснувшись ступней, Таня поправила грелку, стремясь согреть их и подарить хоть крошечную каплю комфорта. – Тёпленькие.

– И всё равно, наша мамочка жива! – воскликнула я, любуясь её розовеющими щёчками. – В ней ещё теплится жизнь! Ты видела, как она вчера пыталась со мной подпевать, когда я включила песню про ромашки? Слова уже не разберёшь, но она пела…

Таня улыбнулась, в её глазах зажглись искорки, яркие, как звёзды в ночной мгле, излучающие надежду.

– А помнишь, как Женя говорила, что после инсульта душа человека обнажается? Кто-то злится и звереет, кто-то капризничает и памперсы рвёт… А наша – поёт.

– Да, мамочка осталась доброй, – с уверенностью сказала я и почувствовала, как в сердце колыхнулась волна любви. – Даже сейчас, когда ей так тяжело.

Мы обе замолчали, слушая ровное дыхание матери, словно это дыхание было частью мелодии тишины, звучащей в комнате. Вдруг раздалось громкое «ку-ка-ре-ку».

– Ох, эти петухи! – засмеялась Таня, подойдя к окну. Его обрамляли цветастые шторы с ярким, радостным принтом, словно источник веселья. В приоткрытое окно ворвался весенний ветерок, принеся ароматы отцветающих яблонь. – Каждое утро – будто на шоу «Голос».

Я тоже встала. Отодвинув штору, увидела, как солнце, всплывающее из-за сирени, заливает двор золотом. У ограды молодые кусты смородины сияли свежей зеленью, а капли росы переливались на них, словно россыпь драгоценных камней.

– Знаешь, это удивительное чувство – будто возвращаешься в детство, когда приезжаешь сюда. Те же запахи, что были в родительском доме, те же звуки… Только каждый раз мамочка кажется немного другой, – добавила я с грустью в голосе.

– И больше не будит нас пирогами, – тихо произнесла Таня, поправляя маме под шеей подушку-воротник. Сестра всегда находила что-то новое, чтобы сделать мамин быт ещё комфортнее – этот воротник она недавно заказала на «Озон».

– Теперь наш черёд будить её, – я развернулась и подошла к Татьяне, ощутив, как тепло её души приятно действует на мой настрой, и я почувствовала ответственность за сохранение этой семейной традиции. – Давай сегодня сделаем всё, как раньше! И ароматные пироги, и душевные песни, и наши крепкие, радушные объятия…

– Давай! – согласилась сестрёнка, поглаживая мамину руку. Её любовь и забота, сильнее слов, передавались в этом прикосновении. – Она ведь всё чувствует.

– Точно, – отозвалась я, обняв Таню сзади за плечи. Прижав подбородок к её голове, я чувствовала её внутренний ритм. – Даже если не может сказать…

Сестра осторожно водила пальцем по запястью маминой левой руки, как будто хотела нарисовать на тонком пергаменте кожи знак бесконечности в виде восьмёрки. Потом перевернула её руку в удобное положение и осторожно провела по тыльной стороне ладони, словно стараясь запомнить каждую выпуклую линию вен, как карту.

– Ты как думаешь, что у нашей Нины Митрофановны в голове? – спросила Татьяна, её голос звучал нежно, и в то же время в нём чувствовалось беспокойство. – Она понимает, что с ней?

– Думаю, она давно всё поняла и приняла, – ответила я, полагаясь на своё сердце, ощущая, как внутри пробуждается какая-то мощная энергия, которая заполняет меня изнутри. – У неё в голове живёт надежда. Надежда на нашу любовь и поддержку. Именно она даёт ей силы жить дальше. И любовь к нам, конечно же.

– Мы её не подведём, – твёрдо сказала Таня, как будто она давала это священное обещание перед Богом, её глаза быстро наполнились решимостью. – Хоть всю жизнь будем эти грелки менять, если будет нужно.

Я улыбнулась, моя улыбка отразила желание разделить её чувства.

– Главное, что её душа, она всё ещё с нами, всё такая же тёплая. Как тогда в детстве, помнишь? Когда она нас своими песнями будила по утрам…

– Как забыть… – в её голосе звучала глубокая искренность. Таня закрыла глаза, словно пыталась отыскать тот светлый момент в своей памяти. – Спасибо тебе, мамочка! Спасибо за то, что остаёшься такой же светлой, даже теперь. Господи, благодарю тебя за все благодеяния!

За окном вновь раздался заливистый крик петуха, продолжая свою незатейливую утреннюю песню. Теперь и лицо мамы озарилось нежным прикосновением солнечных лучей. Мы с Таней почувствовали: этот день обещает быть особенным. Таким же тёплым, как аромат детства, запечённый в маминых яблочных пирогах – тех самых, что когда-то были воплощением уюта и счастья в нашем родительском доме.

Красавица наша! Мир на своем месте

Рассвет продолжал разливаться теплым розовато-оранжевым сиянием, заливая комнату нежным светом. Лучи осторожно коснулись и седых, как первый иней, маминых волос на подушке, высветив морщинки на её спящем лице. Таня ушла на кухню. Я тихо присела на краешек маминой широкой кровати с полированным деревянным изголовьем. Сердце сжалось от нежности. Мои пальцы легли на мамину щеку – всё такую же бархатистую, с едва заметным пушком, как в моём детстве.

– Кто это у нас тут проснулся? – прошептала я, ласково наклоняясь ближе. – Я же вижу, что один глазок уже приоткрыт. Подглядываешь, «хитруля»?

Её взгляд, ещё затуманенный остатками сна, последствиями инсульта и прожитыми годами, медленно, с видимым усилием, сфокусировался на мне. На уголках губ, бледных и слегка искривлённых, дрогнула едва заметная улыбка – словно солнечный зайчик, мелькнувший на стене.

– Это я, твоя дочка Ия. Прилетела к тебе из самого Воронежа, – голос мой дрожал от нахлынувших чувств. – Открывай глазки, сплюшка моя дорогая! Так соскучилась…

Я осторожно взяла её руку – легкую, почти невесомую, с едва проступающими голубыми прожилками. Прижала к своей щеке. Она была слегка теплой. Живой. Самое главное – живой.

– Ну-ка, открывай глазки, наша Красавица! – продолжала я будить её, стараясь звучать бодро. – Пора умываться и завтракать, а ты ещё нежишься в постели!

Нина Митрофановна в ответ слабо заморгала, будто соглашаясь с неизбежностью. Я аккуратно приподняла её хрупкие плечи, поправила пуховые подушки, стараясь устроить её поудобнее.

– Давай умоемся, везде чистоту наведём, а потом выпьем немного водички. Ладно? – Я взяла стакан с розоватой жидкостью – водой, настоянной на клюкве. – Всего стаканчик. Знаю, знаю, не хочется, мамуля. Но это нужно. Водичка полезная, пищеварение улучшает.

Поднесла серебряную ложечку с закругленными краями к её губам. Мама сделала крохотный, едва заметный глоточек и замерла. Вода скопилась за щекой, не желая двигаться дальше.

– Ну, мамочка, ну ради меня, пожалуйста… – умоляла я, мягко проводя пальцем по её горлу, пытаясь стимулировать глотательный рефлекс. – Ты можешь, я знаю, ты сильная. Водичка полезная, с кислыми ягодками, ты же их так любишь…

Уголок маминого рта капризно опустился, придавая её лицу выражение непослушного ребенка. Капли розоватой воды покатились по подбородку, оставляя влажные дорожки на коже. Я быстро подхватила их мягкой, хорошо впитывающей салфеткой – одной из тех бесчисленных, что наша практичная сестрёнка нарезала из старых хлопковых простыней.

– Ой, ну что ты как маленькая! – рассмеялась я сквозь волнение, застрявшее в горле, глядя на её упрямое личико. – Ладно, не хочешь со мной – сейчас Таню позову! Может, она тебя как-то уговорит, упрямица ты наша!

Я выскользнула из прохладной спальни мамы, уже залитой розовато-золотистым светом. Арка дверного проема, украшенная бордюрной лентой с цветами, вела на просторную кухню. Там, среди ячеек с домашними яйцами и рассадой, царило уютное тепло, а воздух был наполнен ароматами яблочных пирогов и рисовой каши – точь-в-точь как в нашем далеком детстве. Моя младшая сестра, Татьяна, чуть выше меня ростом, но не такая круглолицая, помешивала кашу у плиты. Оранжевые лучи рассвета играли в её золотисто-каштановых кудряшках, словно создавая нимб над макушкой. Разница в возрасте у нас небольшая, мы почти погодки. Возможно, именно поэтому всегда между нами существовала особая, почти телепатическая духовная связь. Мы понимали друг друга с полуслова, с полувзгляда, как сестёры-двойняшки.

– Тань, мама опять воду не допила! – пожаловалась я, глубоко вдыхая знакомый, успокаивающий аромат готовящейся еды.

– Вновь саботирует? – Таня повернулась, её лицо выражало спокойную уверенность. – Попробуй так: ложечку воды, потом пустую ложечку – как массаж для язычка. Иногда помогает. – Она улыбнулась, и в глазах её светилась бездонная нежность к маме. – Ты сама-то хочешь каши? Голодная ведь, наверное, с дороги?

– Очень! – кивнула я. – Но сначала к мамочке сбегаю. Ладно? Быстренько напою нашу капризную «Прынцессу».

Я вернулась в спальню, вооруженная новым методом. И – о чудо! Он сработал. Пустая ложка после воды делала свое дело, стимулируя глотание. Стакан медленно опустел. Мама смотрела на меня устало, но в глазах её читалось смутное понимание.

– Вот и молодец! Наша умница! – радостно расцеловала я её в лоб и в курносый носик, который так похож на нос сестры и на мой собственный. – Теперь мы с Таней мигом позавтракаем, а потом тебя накормим. Обещаю, кашка будет с твоим любимым йогуртом! С персиковым!

Из кухни доносилось умиротворяющее позвякивание посуды. Я вернулась к сестре.

– Ты же знаешь, сейчас она ест так медленно, по чуть-чуть, словно черепашка, – Таня, уже расставляя на столе свои ароматные пироги и нарезая душистый, ещё тёплый хлеб собственной выпечки, продолжала рассказывать о маминых нынешних привычках. – Каждую ложечку будто обдумывает. Но, по крайней мере, мамочка спокойна. Не мучается. Она всё ещё здесь, с нами. И в этом, – её голос дрогнул, – в этом есть огромный смысл, Ия.

Я наблюдала за сестрой: за её ловкими, привычными движениями, за мягким светом в глазах, когда она говорила о маме. В этот момент я ощущала, какая великая, тихая любовь и бездонная нежность к матери живёт в этой сильной духом женщине. И мне ещё больше хотелось быть здесь рядом, помогать ей, делить с ней эту ношу заботы и трепетной нежности, преодолевая все эти мелкие бытовые трудности.

– Теперь давай и мы поедим, пока мама настраивается на свой завтрак, – предложила я, открывая дверцу шкафчика нового кухонного гарнитура, где стояли и мамины старые, знакомые до каждой трещинки тарелки.

Во дворе раздался радостный и громкий собачий лай.

– Дочка с внучкой приехали! – воскликнула Таня, подбегая к окну. За воротами её дочь, моя племянница, уже выгружала из машины сумки с продуктами. Рядом, словно маленький яркий цветок в розовой куртке, копошилась малышка. – Вот и наша главная помощница прибыла! И наша маленькая радость!

В этот миг в моей голове, как холодная тень, мелькнула пронзительная картина: через тридцать лет мой собственный сын будет так же терпеливо, с той же смесью любви и легкого отчаяния, уговаривать «меня» выпить воды. Мои пальцы, сжимавшие ложку, побелели до костяшек.

– Не бойся, – тихо сказала Таня, словно уловив мои мрачные мысли. Её взгляд был спокойным и мудрым. – Ты не будешь такой. Помнишь нашу бабушку? До восьмидесяти восьми лет дожила в ясном уме и при памяти. Гены!

Мы замерли, прислушиваясь. Из коридора уже доносился звонкий, как колокольчик, голосок Таниной внучки: «Бабушка Таня! Бабушка Ия! Мы приехали! Где наша Красавица?»

Я уже собиралась выйти им навстречу, когда знакомая, чуть наигранная мелодия из «Будулая» заполнила кухню – зазвонил Танин телефон на тумбе.

– Секундочку! – крикнула Таня в трубку и тут же включила громкую связь.

На другом конце провода раздался тревожный, заботливый голос маминой старшей сестры:

– Танюша, родная! Как там Нина? Как наша больная? Как давление и настроение? Хоть что-то кушает?

И прежде, чем Татьяна успела ответить, из коридора, громко и чётко, прозвучал детский голосок её маленькой внучки, уже несущейся к своей любимой прабабушке:

– Она не больная! Она – Красавица наша!

Я и Таня переглянулись. В наших глазах блеснули слёзы, но на губах расцвели одинаковые, широкие, светлые улыбки. В этом детском крике была простая, неопровержимая правда и огромная сила. Вдруг запах яблочных пирогов показался нам нежнее аромата цветущих роз, вкус рисовой каши – слаще меда, розовый рассвет за окном – ярче любого праздничного фейерверка, а будущее – уже не таким пугающим и мрачным. Пока в доме звучал этот детский голос, провозглашающий нашу маму Красавицей, мир был на своем месте.

Дочери и мама. ДО