Читать книгу: «Книга Гусыни», страница 3

– О чем же тогда мы напишем дальше?

– Да о чем угодно, – ответила она. – О почтмейстерах. Или о Париже.

– А что насчет Парижа? Как мне там себя вести? – спросила я.

Она сказала, что об этом позаботится месье Дево. Когда я спросила его, он посоветовал мне просто быть собой. От этого не было никакого толку. Я могла быть собой только с Фабьенной. Может ли стена описать свои размеры и текстуру, может ли стена вообще почувствовать, что существует, если от нее не будет постоянно отскакивать мяч?

Месье Дево сходил к моим родителям. Он сообщил им, что я написала книгу и он разослал ее нескольким издателям в Париже.

Он предложил отвезти меня туда, чтобы я с ними познакомилась. «Это может открыть ей дверь в будущее», – объяснил он моим родителям. Вряд ли они внимательно слушали его. После этого они ни разу не спросили меня о книге, которую я написала.

Я была младшей из пяти детей. Возможно, родители меня и любили, но из-за войны и освобождения, из-за неимоверного облегчения от того, что три мои сестры благополучно вышли замуж, и еще из-за ожидания смерти моего брата Жана у них оставалось мало времени, чтобы возлагать надежды на меня. Я была рада, что не придется им врать. Не то чтобы у меня имелись какие-то принципы, мешавшие лгать, но ложь кому-то сделала бы этого человека важным для меня. В те годы единственным человеком, которому я солгала, стала Фабьенна: я убедила ее, что похожа на пустой дом и в голове у меня нет собственных мыслей, а в сердце – чувств.

Тогда я не осознавала, что лгу.

Я никогда не была в Париже. За день до поездки, принеся Жану ужин, я сказала ему, что на следующий день еду в Париж. «Un voyage d’affaires»², – сказала я. Эти слова я почерпнула из объявления месье Дево на двери почтового отделения, в котором говорилось, что в четверг оно будет закрыто.

Я заговаривала с Жаном, только чтобы сообщить ему, что еда готова. Возможно, именно поэтому он повернулся ко мне со странным выражением лица.

– Ты вернешься? – спросил он.

– Да, – ответила я.

Я объяснила, что уезжаю всего на один день. Мы с месье Дево собирались успеть на ранний поезд, а вечерним вернуться обратно.

Жан то ли не понял меня, то ли просто потерял интерес. Он закрыл глаза, и я посмотрела на его бледно-голубые веки. Когда я пришла за посудой, он выпил полстакана молока, а хлеб и суп оставил нетронутыми.

– Обязательно возвращайся, – сказал он перед тем, как я снова вышла из комнаты.

– Конечно, вернусь, – пообещала я.

Его слова показались мне странными, но в Германию, где он пробыл вдали от нас три года, его привело долгое путешествие на поезде. Возможно, он думал, что останется в плену навсегда, но поезд, который его увез, вернул его обратно к нам. По крайней мере, он умрет дома.

На следующий день мы выехали рано утром. Я ездила на поезде всего два раза – на школьные экскурсии. Поезд до Парижа был длиннее и шел быстрее, хотя деревянные скамейки оказались более грязными и облупившимися, чем в медленных местных составах.

– Внимательно наблюдай за людьми и помалкивай, – сказал месье Дево, когда мы уселись друг напротив друга у окна. – Мы хотим, чтобы люди видели маленькую деревенскую девочку, которая мало что знает о мире, но написала книгу, руководствуясь своей интуицией.

Я смотрела в окно на поля и дороги, на церковные шпили, на дома с огородами, на мосты через каналы и реки – все это ожидало наступления нового дня. Я могла бы родиться в любой из этих деревень. Я все равно была бы собой, но не познакомилась бы с Фабьенной. От этой мысли по спине побежали мурашки, как накануне вечером, когда я смотрела на тонкие веки Жана, глаза под которыми оставались неподвижными. Если бы он открыл их, то поймал бы мой глупый взгляд, но он не открывал и не видел ничего, кроме беспросветной серости, которую видят слепые. Как ужасно было бы быть Жаном или родиться в мире без Фабьенны.

– Аньес, ты поняла, что я сказал? – спросил месье Дево.

– Что такое интуиция? – спросила я. – Что такое моя интуиция?

Он пожал плечами.

– Не думаю, что тебе следует задавать этот вопрос, – ответил он. – Девочка с хорошей интуицией знает, когда говорить, а когда молчать.

– А я и молчала, – возразила я. – Это вы не оставляли меня в покое.

– Ты не молчала. Ты притворялась мертвой.

Мне захотелось рассмеяться ему в лицо, как поступала Фабьенна. Неужели он только сейчас понял, что я с самого начала притворялась мертвой, когда мы с Фабьенной проводили с ним время? Месье Дево был невысокого мнения обо мне. Я это видела. Из нас двоих он разговаривал только с Фабьенной. Я задавалась вопросом: возможно, он предпочел бы, чтобы на книге стояло ее имя; возможно, он выбрал бы путешествовать с ней. Так или иначе, ему приходилось выполнять ее план. Мне стало его жаль. Я делала все, чего хотела Фабьенна, но так уж у нас было заведено: я никогда не спорила с ней, а она никогда не считала других девочек достойными своей дружбы. Месье Дево, вооруженному философией и поэзией, тоже приходилось делать то, чего она хотела. А все потому, что он был слабым человеком, лишенным воображения.

Месье Дево достал сигарету и постучал ею по моей руке.

– Излишне говорить, что бо́льшую часть бесед тебе следует предоставить мне, – сказал он.

– Можно мне сигарету?

– Конечно нет.

Я улыбнулась, чтобы показать ему, что заранее знала, каким будет ответ, и совсем не обижаюсь. Давным-давно, когда Джолин была еще жива, мы с Фабьенной украли у нее сигарету. Нам ужасно не понравился вкус.

– Погоди-ка, – сказал он. – Улыбнись так еще раз.

Мое лицо застыло, а потом я ухмыльнулась.

– Теперь ты и впрямь похожа на идиотку, – заметил он. – Улыбнись как раньше. Напусти на себя вид.

– Какой вид?

– Загадочность, скромность, кокетство.

Я понятия не имела, о чем он говорит, поэтому только пожала плечами, отвернулась и стала смотреть на поле за окном. Месье Дево был груб и смешон, но таковы все взрослые, и мне не составляло труда их терпеть. Мы с Фабьенной дружили не просто так. Только позже, когда я познакомилась с другими девочками и узнала своих племянниц и племянников, я поняла, что нас с Фабьенной объединяло нечто, нечасто доступное детям (да если уж на то пошло, и взрослым). Ни одна из нас не испытывала к родителям ни сильной любви, ни сильной неприязни. А мир состоял из людей, которые мало чем отличались от наших родителей, поэтому вполне естественно, что ни одна из нас ни к кому не испытывала ни сильной любви, ни сильной неприязни. Мы держались друг за друга, и долгое время этого было достаточно.

♦

В Париже я улыбалась сначала месье Перре, другу месье Дево, а затем мужчинам, с которыми они возили меня знакомиться в разные издательства. Мать разрешила мне надеть самое нарядное платье, из розовой шотландки, с круглым воротником и рукавами, туго застегнутыми на пуговицы. Оно было у нее еще до замужества, а на мне висело.

Один из мужчин, с которыми мы познакомились в издательстве, долго смотрел на меня и спросил месье Дево, действительно ли я написала книгу сама. «Ну конечно», – сказала я, прежде чем месье Дево успел ответить. Это был первый раз, когда я заговорила, не считая приветствий.

Мужчина попросил месье Дево и месье Перре подождать в его кабинете, а меня отвел в другую комнату.

– Вот, – сказал он, пододвинув ко мне лист бумаги и карандаш. – Я собираюсь выкурить сигарету. Пока я буду это делать, ты напишешь для меня абзац.

– О чем? – спросила я.

– О чем хочешь, – ответил он. – Нет, давай уточним: о мужчине, курящем сигарету.

Это было испытание, которое я не могла провалить. Я смотрела, как он чиркнул спичкой, и его чисто выбритое лицо приобрело более теплый оттенок в отсветах маленького колеблющегося пламени. Я взяла карандаш и недолго думая начала писать. Единственное, что придавало мне уверенности, – это мой почерк. Даже месье Дево, который был обо мне невысокого мнения, однажды сказал: никто не ожидал, что девочка вроде меня будет так писать.

Позже, в поезде, когда мы ехали домой, месье Дево спросил меня, что я делала в комнате с тем мужчиной, и я ответила, что мы говорили о том, как я сочиняю рассказы, а еще этот мужчина хотел убедиться, что я умею писать на правильном французском. Я записала то, что он продиктовал из книги на полке, сказала я. Нет, я не помню, из какой книги, но он сказал, что ему понравился мой почерк. Я не была уверена, поверил ли мне месье Дево, но в мои обязанности не входило завоевывать его доверие или симпатию.

Вот что я написала в тот день для курящего мужчины и что впоследствии было напечатано в предисловии к «Счастливым детям»:

Джонни Американец плакал. Он обхватил голову руками, а гигантскими локтями уперся в гигантские колени. Ему наверняка было неудобно сидеть в этой детской позе. Я спросила его, что случилось, но сегодня он, похоже, решил, что не понимает моего французского. Он не мог перестать плакать, поэтому я подняла пиджак, который он бросил на землю. В правом кармане лежала пачка сигарет. Я видела раньше, как он ее доставал. В другом кармане я нашла спичечный коробок, чиркнула спичкой и прикурила. Мне потребовалось несколько попыток, и я сунула сигарету в рот и затянулась, как делают мужчины. Мне удалось закурить, но пришлось пару раз сплюнуть, поскольку мне не понравился привкус гари во рту. Джонни не поднимал головы. Я просунула свою руку под его и попыталась сунуть сигарету ему в рот. Он взял ее и отшвырнул подальше. Какое расточительство. Я хотела пойти потушить ее и отнести отцу, но прежде чем успела пошевелиться, Джонни схватил меня за руку с такой силой, что я едва не ударилась об него. Его глаза были налиты кровью, и впервые с тех пор, как мы познакомились, он выглядел пугающе. К счастью для меня, рядом с нами стояла Кларабель и жевала что-то, как будто ей было невдомек, что я вот-вот закричу. Я попыталась вырваться, а когда Джонни не отпустил меня, направила его руку к вымени Кларабель. «Ну вот, – сказала я ему, – так ведь лучше?» Его лицо скривилось, но рука жадно обхватила вымя Кларабель. Я медленно высвободила свою руку. Джонни был не так уж плох. Будь я постарше, была бы не прочь выйти за него замуж.

Впервые я написала что-то своими словами. Хотя называть эти слова моими было бы неправильно. Это были слова Фабьенны. По правде говоря, еще до этой поездки, когда Фабьенна диктовала мне свои истории, я иногда догадывалась, что она скажет дальше. Иногда перед сном я подражала голосу Фабьенны и рассказывала себе всякие выдумки. Это было лучше, чем молиться, что, как все еще надеялась мать, я стану делать.

– Сколько тебе лет? – спросил мужчина, прочитав мои слова.

– Тринадцать, – ответила я. – В июле исполнится четырнадцать.

Он кивнул и закурил еще одну сигарету. Я поняла, что ему понравилось прочитанное, потому что на этот раз он курил не от скуки, а чтобы не выдавать волнения.

– Почему ты решила написать эти рассказы? – спросил он.

– Не знаю, – ответила я.

Это было близко к правде.

– Почему ты решила, что эти рассказы следует напечатать в виде книги?

– Так считает месье Дево, – ответила я.

Ни он, ни Фабьенна не учили меня, что говорить, но мне не понадобилась помощь, когда пришло время притвориться озадаченной. Возможно, именно интуиция подсказала мне притвориться обоснованно и обезоруживающе озадаченной, словно мир – непостижимая тайна, которую я безропотно принимаю, как и то, что я тоже часть тайны, недоступной моему пониманию.

♦

Некоторое время – две-три недели – жизнь шла своим чередом. Жан умирал, хотя и медленно. Джолин умерла, лишь день промучившись в родах. Иногда мне хотелось помолиться, чтобы бог поскорее прекратил страдания Жана, но мать все еще молилась о его выздоровлении. Я знала, что бог уже принял решение и, даже если я ничего не скажу, в конце концов он встанет на мою сторону. Поэтому я жалела мать.

Брата часто навещали мои сестры, Марселла и Розмари. Они были на два года и на год младше Жана, поэтому знали друг друга задолго до моего рождения. Он позволял им оставаться рядом и разговаривал с ними, когда находил на это силы. Иногда даже смешил их. В такие дни у моей матери, казалось, появлялась надежда, хотя ей самой никогда не удалось бы снова вселить в него жизнь.

Теперь я понимаю, что матери выпала участь быть изгнанной из мира Жана. В этом изгнании была одновременно и жестокость, и доброта: Жан спасал ее от унизительного поражения. И Марселла, и Розмари были замужем, у каждой был выводок детей, но ни одна из них не была матерью Жана. Мы многих прощаем за то, чего они не могут для нас сделать, но только не наших матерей; но мы защищаем наших матерей сильнее, чем защищаем других. Иногда я думаю: возможно, и к лучшему, что у меня не может быть детей. Всего того, что я не смогла бы для них сделать, я могу назвать больше, чем того, что смогла бы. И я предпочла бы идти по жизни без тщетных попыток моих детей защитить меня. Люди часто забывают, что материнство – это всегда риск; я не склонна к риску.

Жизель, старшая из моих сестер, в те годы часто по несколько дней оставалась прикованной к постели из-за какой-то хронической болезни, хотя никто не говорил мне, что это за болезнь. Она не умирала, или, возможно, ей требовалось больше времени, чтобы умереть, чем Жану. До того как ухудшение состояния превратило его в полного инвалида, мать навещала Жизель, но в последнее время перестала. Я задавалась вопросом, будет ли она молиться и за Жана, и за Жизель. Не решит ли она, что в том, чтобы просить бога пощадить обоих ее детей, слишком много алчности? Готова ли она променять одного на другого? Будь я справедливым богом, забрала бы Жана; у Жизель пятеро детей, и все они в ней нуждаются.

Дни становились длиннее. Двое старших братьев Фабьенны стали по вечерам ходить в бар вместе с отцом. Ее братья, которые раньше относились ко мне так же, как к Фабьенне, стали проявлять ко мне некоторое уважение и иногда, казалось, пытались поговорить со мной, отпуская плоские шутки или какие-нибудь банальности, как сделали бы настоящие взрослые, но у Фабьенны хорошо получалось пресекать их попытки обратить на меня внимание. Мальчиками они были хорошими, но люди вообще бывают как хорошими, так и плохими, и так или иначе к нам с Фабьенной они не имели никакого отношения.

Мы начали новую книгу, на этот раз о деревенском почтальоне. Поначалу мы не показывали ее месье Дево. В любом случае эта история была не о нем. Мужчина в нашей книге был моложе, красивее и безумно влюблен в лучшую подругу своей сестры. Его сестра и ее подруга были в восторге от такого развития событий и строили планы, как его поощрить, далее последовали замыслы, как заставить его страдать. Порой, когда Фабьенна диктовала эту историю, я не могла удержаться от смеха над всеми тремя: какие глупые девушки, какой глупый мужчина.

По вечерам мы регулярно ходили к месье Дево. Он вкрутил в своем доме несколько лампочек поярче, а в буфете у него была еда лучше, чем в доме Фабьенны или в моем. Но угощение было для нас не так важно. По словам Фабьенны, мы ходили туда как равные ему. Гостеприимство было его долгом; мы ели у него только для того, чтобы подтвердить это.

Месье Дево принимал нас радушно. Да и как иначе? По вечерам ему почти нечего было делать – только писать стихи и читать голубям, которые проявляли бы к нему столько же интереса, если бы он осыпал их оскорблениями. Фабьенна расспрашивала месье Дево о его школьных годах и о городах, в которых он побывал. О театрах, мюзик-холлах и кинотеатрах. О ресторанах и танцах. О его друзьях. О том, как люди развлекаются. Как вступают в брак, какие интрижки заводят вне брака, какие размолвки случаются между парами и друзьями. Он рассказывал нам о том, что видел в своей жизни, а также о том, что читал в своих книгах.

Я всегда знала, что Фабьенна может заставить меня рассказать ей все что угодно, но это потому, что мне никогда не хотелось что-либо скрывать от нее. Теперь я увидела, что и с месье Дево она может делать то же самое. Она не донимала его и не умоляла. Она спрашивала, и он давал ей то, чего она хотела. Единственная разница между ее отношением ко мне и к месье Дево заключалась в том, что она нечасто называла его идиотом в лицо. Возможно, эти двое были равны, но мне было до них далеко. Эта мысль несколько дней не давала мне покоя, пока я не нашла способ убедить себя, что это не так. Пусть месье Дево и знал о мире больше, чем я, но он не знал, как быть настоящим другом Фабьенны: оставаться неподвижным в ее тени, быть таким же пустым, как воздух вокруг нее, и быть с ней повсюду. Месье Дево постоянно стремился доказать свое превосходство. Я понимала, что его дни сочтены.

Месье Дево вырос рядом с Парижем и в юности проводил время в городе. Как он оказался в нашей деревне и женился, он не объяснил. Иногда он закрывал глаза, описывая какой-нибудь парижский общественный сад или реку, где рыбачил с друзьями. Иногда открывал атлас и показывал нам озеро или городок. Однажды, описывая пьесу, которую он назвал небольшим шедевром, месье Дево вдруг прервался и посмотрел на нас, а затем поинтересовался, не считаем ли мы его занудой. Фабьенна ответила: «За кого вы нас принимаете? За идиоток, которые хотят умереть от скуки?»

Мне монолог месье Дево и впрямь показался занудным, и позже я спросила Фабьенну, что такого интересного она в нем нашла.

– Мне интересен не он, а то, что он знает, – ответила она.

– Почему? – спросила я.

– Мы хотим знать, как живут другие люди.

– Почему мы хотим это знать?

– У нас с тобой недостаточно опыта, – пояснила она.

– Недостаточно опыта для чего?

– Для того чтобы писать наши книги, глупышка.

Я не могла дождаться, когда Фабьенна потеряет интерес к нашей игре в писательство и мы перестанем посещать месье Дево. Я скучала по дням, когда мы бесконечно несли чепуху или лежали на кладбище, не двигаясь и не произнося ни слова.

♦

Однажды днем мужчина, с которым мы познакомились в Париже, месье Шастен, приехал в деревню вместе с месье Перре, который водил нас знакомиться с издателями. Мужчины сначала заглянули на почту, а затем пришли к нам домой в сопровождении месье Дево. Мать была в огороде, а отец прибивал к стене сарая расшатавшуюся доску. Я переодевалась из школьной формы в комбинезон, чтобы заняться работой по хозяйству – чисткой крольчатника и курятника, – когда прибыли гости. Стоял чудесный июньский день, после ночного дождя на небе не осталось ни облачка. Я не обращала внимания на небо до тех пор, пока передо мной не встали полукругом эти трое мужчин, чьи лица под шляпами выглядели суровыми, а за ними сияло небо, скорее белое, чем голубое. Всю жизнь, начиная с того дня, я обращала особое внимание на небо, когда происходило что-то важное. Близкие тебе люди могут исчезнуть в следующий момент, но небо всегда здесь, независимо от того, есть у тебя крыша над головой или нет.

Я засунула вспотевшие руки в карманы. «Парижане приехали сказать мне, что я их обманула», – подумала я. Я всегда знала, что месье Дево нельзя доверять.

– Помнишь меня? – спросил месье Шастен, как будто я была пятилетним ребенком.

Я ответила: «да». Это он попросил меня писать, пока он будет курить.

– Месье Шастен здесь, чтобы обсудить кое-что с твоими родителями, – сказал месье Дево. – Он хотел бы опубликовать твою книгу.

Месье Шастен протянул мне руку для рукопожатия. Я вытерла ладони о комбинезон, прежде чем подать ему руку. Где была Фабьенна? Я всегда оказывалась рядом, когда она во мне нуждалась, но сейчас, когда она была так нужна мне, ее нигде не было видно. Мы не обсуждали, что станем делать, если парижские издатели заинтересуются нашей книгой.

Месье Дево многозначительно посмотрел на меня, но я не поняла, что означает его взгляд.

– Аньес, пусть ты и взволнована, но не забывай о хороших манерах, – сказал месье Дево.

Я поблагодарила месье Шастена и сказала, что позову родителей.

– Ваша дочь написала потрясающую книгу, – сообщил месье Шастен моим родителям, когда взрослые уселись в доме. Я стояла у двери, готовая сбежать, если что-то пойдет не так. – Мы хотели бы опубликовать ее и пригласить Аньес в Париж на встречу с прессой в сентябре.

По глазам родителей я видела, что они стараются быть вежливыми, несмотря на то, что им неловко. У нас на ферме никогда еще не бывало так хорошо одетых гостей, и мои родители, как и большинство тех, кого я знала, не доверяли горожанам. Отец переглянулся с матерью и спросил меня, что я думаю об этом приглашении.

Родители никогда не были ко мне жестоки. Возможно, они всегда были слишком усталыми, чтобы что-то чувствовать. Разумеется, они желали мне самого лучшего, но того же они хотели для каждого из своих детей. Никто не может помешать вам хотеть чего-то для своих детей, но большинство ваших желаний никогда не исполнится. Некоторым людям нужно самим стать родителями, чтобы по-настоящему понять это. Но не мне. Я поняла это, наблюдая за отцом и матерью.

Я сказала, что с удовольствием поехала бы в Париж, и родителям, похоже, больше нечего было добавить. Мать, вероятно, думала о том, что нужно закончить прополку. Если гости у нас задержатся, она может попросить меня приготовить ужин, а сама закончит работу в огороде. Отец ответил, что они разрешают месье Шастену организовать поездку, а месье Дево сказал, что поможет мне и непременно обсудит с моими родителями все, что касается моего будущего. Они поблагодарили его. Возможно, они обрадовались бы чему угодно, лишь бы это отличало меня от Фабьенны. Она им не нравилась. Они считали ее грубой и неуправляемой. Однажды я случайно услышала, как мать говорит моему отцу об отце Фабьенны: «Гастон так распустил Фабьенну, что скоро она превратится в еще одну Джолин». Мой отец согласился и сказал, что, если бы Джолин осталась жива, сейчас у нее был бы целый выводок распущенных ублюдков. При упоминании Джолин мать прошептала молитву.

Месье Шастен спросил меня, чем я собираюсь заниматься летом. Поколебавшись, я ответила, что пишу еще одну книгу. Он вопросительно посмотрел на месье Дево. Меня обрадовало и позабавило, как месье Дево, который ничего не знал о нашей новой книге, вынужден был на ходу придумывать, что бы такого умного сказать. Он объяснил месье Шастену, что не сообщил ему об этом раньше, поскольку хотел, чтобы он услышал новость от меня.

♦

– Они сказали – в сентябре? Идеально. Мы можем закончить летом. Когда поедешь в Париж, можешь бросить несколько намеков о новой книге, – предложила Фабьенна позже в тот вечер, когда я рассказала ей о приезде парижан.

Похоже, она не придала особого значения их визиту и договоренности о моей встрече с прессой. Она мастерила ивовую свистульку: отре́зала веточку нужной длины, затем аккуратно ее скрутила. У нее это хорошо получалось. Мои руки были неловкими, и я либо ломала веточки, либо теряла терпение, прежде чем удавалось искусно отделить нежную сердцевину от зеленой коры.

– Почему ты не хочешь, чтобы на книге было твое имя? – спросила я. – Мы можем сказать месье Шастену, что написали рассказы вместе. Еще не поздно.

– На книге должно стоять только одно имя, – сказала Фабьенна.

– Почему не два?

Фабьенна промолчала. Неужели я, наконец, задала вопрос, на который она не могла ответить?

– Почему на ней не может стоять только твое имя? – уточнила я.

– Ты записала рассказы, – сказала она.

– А ты их сочинила.

– Мне не интересно быть автором.

– Почему?

– Меня устраивает быть собой.

«Это не может быть правдой», – подумала я, и все же, кем еще могла быть Фабьенна? Девочки в школе были неинтересными: поменяйте одежду одной девочки на одежду другой, поменяйте родителей одной девочки на родителей другой, и что изменится? Все девочки, кроме меня, хотели одного и того же: пару чулок, чтобы ноги не выглядели голыми и детскими в унизительных коротких носках; блокнотов получше, чтобы записывать тексты песен, приторные слова о мечтах, любовях и сердцах; получать похвалы от учителей и, что еще важнее, пользоваться восхищением и вызывать зависть у других; привлекать внимание подходящих мальчиков. Я стала бы одной из них, если бы в моей жизни не было Фабьенны. Какой это было бы трагедией – жить взаимозаменяемой жизнью, искать взаимозаменяемых эмоций.

– Ты похожа на грустную картофелину, – сказала Фабьенна. – В чем дело?

– Просто думаю, как жаль, что ты не хочешь, чтобы на книге стояло твое имя.

– Жаль было бы, если бы я этого хотела, – возразила Фабьенна. – Неужели ты не понимаешь?

– Нет.

– Ой, ну ты и бестолочь. Допустим, я бы хотела быть автором. Я бы поставила на книге свое имя. Я могла бы сказать людям, что задумала еще несколько книг. Что бы это дало тебе?

– Что ты имеешь в виду?

– Я делаю все это игрой для двоих. Ты говоришь, что в эту игру мог бы играть один человек – я, Фабьенна. Что бы тогда делала ты?

– Я все равно могла бы записывать для тебя твои рассказы, – ответила я.

– Ты правда не понимаешь, да? – спросила Фабьенна. – Насколько сложно записывать то, что уже есть у тебя в голове? Я могла бы делать это сама. Ну и что тогда?

Я замялась, прежде чем ответить:

– Я бы смотрела, как ты будешь автором, и была бы счастлива.

– Нет, тебе было бы грустно, – возразила Фабьенна.

– Грустно?

– Да, – ответила Фабьенна. – Потому что ты не участвовала бы в игре. Книги не имели бы к тебе никакого отношения. И то, что происходило бы со мной, не имело бы к тебе никакого отношения. Неужели не понимаешь?

И тут я поняла. Я и впрямь была идиоткой, если не видела, чего могла лишиться, и не знала, что Фабьенне небезразлично, что я чувствовала бы.

– Поэтому я буду писать книги, и на них будет стоять твое имя. Мы одинаково важны. Нужно сделать так, чтобы ты выглядела правдоподобно, – сказала Фабьенна. – Не вижу, почему бы людям тебе не поверить.

– В каком смысле правдоподобно? – спросила я.

Я вспомнила, как месье Шастен попыхивал сигаретой, ожидая, пока я примусь за чистую страницу. Будут ли еще подобные испытания? Я не рассказала Фабьенне о той странице, которую написала для месье Шастена.

Фабьенна вздохнула:

– Когда мне больше не придется все тебе объяснять?

– Когда я уеду в Париж, – ответила я.

Фабьенна посмотрела на меня с веселым удивлением. Я все время задавала ей вопросы, и в зависимости от настроения она отвечала на них или нет, но ее вопросы никогда не требовали ответа от меня. Она еще раз осторожно подкрутила ивовую веточку – свистулька была готова. Она вложила ее мне в руку.

– Вот, чтобы ты очаровала Париж.

Я хотела сунуть свистульку в рот, чтобы попробовать, но она меня остановила.

– Не двигайся. Я должна убедиться, что ты готова.

Она обхватила мое лицо руками и рассмотрела со всех сторон. Я старалась не следить взглядом за ее лицом. Я задавалась вопросом, поцелует ли она меня. Это был бы не первый наш поцелуй. Когда мы были помладше, мы высовывали языки и соприкасались ими так долго, как только могли выдержать, а потом разражались истерическим смехом. Но это было до того, как умерла мать Фабьенны. После ее смерти мы перестали играть в некоторые из наших самых глупых и сумасбродных игр, и она больше не смеялась как раньше.

– Видишь… – сказала Фабьенна, не отпуская моего лица. – Но ты, конечно, не можешь видеть того, что вижу я. У тебя идеальное лицо.

– Правда?

– Да, и благодаря ему ты можешь сойти как за гения, так и за бестолочь, а люди частенько их не различают. Им нужно, чтобы другие объясняли им, кто есть кто, и, когда ты приедешь в Париж, кто-нибудь обязательно скажет им, что ты гениальна. Ты родилась с таким лицом. И у тебя хорошо получается придавать ему идеальное выражение.

– Какое?

– Когда люди впервые видят тебя, они думают, будто знают, что у тебя на уме. Потом смотрят снова и задаются вопросом, знают ли они хоть что-нибудь, – сказала Фабьенна. – Я видела: так на тебя смотрели мои братья. И даже месье Дево.

Я улыбнулась. Фабьенна сжала мои щеки.

– Прекрати ухмыляться, – велела она. – Что тут смешного?

– Половину времени я и сама не знаю, что у меня на уме, – ответила я.

– Зато я знаю. Я всегда знаю, о чем ты думаешь.

Хотелось бы мне, чтобы это было правдой.

– Видишь ли, у меня не такое лицо, как у тебя, и я не могу изобразить то выражение, которое у тебя так хорошо получается, – сказала она. – Людям мое лицо неприятно.

У Фабьенны была узкая голова и острый подбородок. Мое лицо было круглее, а глаза – не навыкате, как у нее. Волосы у нее были цвета сена, тонкие и сухие, а у меня – темные и гладкие. Я никогда не задумывалась о том, что мы с Фабьенной можем сделать, чтобы улучшить нашу внешность. Ей было все равно, а потому и мне тоже.

– А у меня приятное лицо? – спросила я.

– Ужасно приятное, – ответила она. – Вдобавок у тебя хватит терпения, чтобы что-то сделать. У меня слишком много животных, за которыми нужно присматривать. Слишком много историй в голове. Слишком мало времени и терпения.

Так оно и было. Дни Фабьенны протекали так, будто она попадала из одного шквала в другой. По сравнению с ней я чувствовала себя праздным облаком, которое день напролет висит в небе, не слишком высоко, не слишком низко.

– Когда поедешь в Париж, подумай о том, чего от тебя хотят люди, и дай им именно это, не больше и не меньше, – посоветовала Фабьенна. – Ты знаешь, как это сделать? Что ж, у меня есть целое лето, чтобы тебя подготовить.

Я удивилась. Неужели Фабьенна до сих пор не заметила, что именно это и получается у меня лучше всего? Я давала Фабьенне то, чего она хотела: ее Аньес. Я не давала эту Аньес другим, но по мере сил старалась приспособиться к их требованиям. Я была тихой и усердной в школе, хотя никогда не ходила в любимицах ни у одного учителя; я не мешала взрослым в деревне; я слушалась родителей. Моим единственным недостатком было то, что я дружила с Фабьенной, но родители смирились с этим в надежде, что мы отдалимся друг от друга, когда я продвинусь в учебе.

♦

Иногда приходится слышать, как люди говорят: такой-то жил хорошо, а у такого-то жизнь была скучная. Но они упускают главное. Любой опыт – это опыт, любая жизнь – это жизнь. День в монастыре может быть не менее драматичным и роковым, чем день на поле боя.

Некоторые считают жизнью только то, к чему они стремятся: славу, богатство, приключения, счастье. То, что они делают возможным для других и для себя, и то, что они делают для других и для себя невозможным. Для меня жизнь – это все, что происходит. Муха, замертво упавшая в суп, так же странна и смешна, как предложение руки и сердца от простого знакомого – и то и другое со мной произошло, и ни к тому ни к другому я не стремилась.

Пассивна ли я? Я заметила, что американцы легко называют людей пассивными, и это не комплимент. Некоторые родственники моего мужа считают меня пассивной. Я не такая, какими, по их мнению, должны быть француженки. Как мне кажется, люди, которые с легкостью выносят этот вердикт, считают любое внешнее движение признаком решительности, сильного характера и добродетели. Но мои куры с их маленькими мозгами без устали бродят туда-сюда, клюются, кудахчут и скребутся. Гуси гораздо спокойнее. Они не машут крыльями при малейшем беспокойстве, а когда плавают в пруду, то остаются неподвижными так долго, что понимаешь: они не прочь провести остаток жизни в своих грезах на воде. Однако гусей никогда не называют пассивными.