Читать книгу: «Книга Гусыни», страница 2

Был государственный праздник, но коровы, козы, свиньи и куры праздники не отмечают. Иногда их по случаю праздника убивают. Но не в этот день. Это был один из тех второстепенных праздников, которые не требуют кровопролития.

– Нас это развлечет, – ответила на вопрос о книге Фабьенна.

Многое развлекало нас в течение одного дня, а на следующий – надоедало.

– Как? – спросила я. – Не вижу, с какой стати написание книги могло бы нас развлечь.

– Ты много чего не видишь, – сказала Фабьенна. – Мы пишем книгу, чтобы другие люди узнали, как мы живем. И поняли, каково это – быть нами.

Обе коровы стояли рядом и жевали так медленно, как будто в их распоряжении было все время в мире и трава никогда не кончится. Их звали Бьянка и Милли, из-за них Фабьенна перестала ходить в школу. Каждый, у кого есть рот, которым он ест, должен был отрабатывать свое содержание – дети, оставшиеся без матери, сталкивались с суровой реальностью раньше других. Никто не считал это необычным, и меньше всех мы с Фабьенной. Два ее старших брата работали на их ферме. Джолин когда-то получала от своего парня блоки американских сигарет. Если у вас были американские сигареты, вы могли обменять их на что угодно, так что Джолин, хоть и не любила работать на ферме, тоже отрабатывала свое содержание.

Одна из коз отбилась от остальных и приближалась к ручью. Я собиралась предупредить Фабьенну, но передумала. Она бы только рассмеялась и оглушительно свистнула, сложив губы. У нее было много способов заставить животных выполнять ее приказы.

Пчела села на цикорий, заставив головку цветка склониться. Вскоре пчела перелетит на другой цветок. Я не могла понять, о какой части нашей жизни стоит знать другим людям. Все мои дни в школе были одинаковыми, да и жизнь Фабьенны с ее коровами и козами мало менялась день ото дня. Взросление требует терпения, но даже если бы у нас было все терпение в мире, к чему бы это привело? Когда-нибудь мы выйдем замуж. Придется растить детей, если нам повезет и мы не умерем при родах, как Джолин. Придется больше работать, чтобы кормить больше ртов. Сможем ли мы с Фабьенной по-прежнему проводить столько времени вместе? Раньше я думала, что мы с ней могли бы найти двух братьев и выйти за них замуж, чтобы никогда не расставаться, но, возможно, было бы лучше, подумала я, если бы мы остались незамужними.

– Почему мы хотим, чтобы люди узнали, как это – быть нами? – спросила я.

– А почему бы и нет?

– Кто эти люди? – спросила я.

«Никто», – подумала я, но моя роль заключалась в том, чтобы задавать вопросы, а не отвечать на них.

– Пока не знаю, – ответила Фабьенна. – Но людей всегда можно убедить в том, что они чего-то хотят.

– Как?

– Разберемся с этим позже, – пожала плечами Фабьенна. – Пока что мы должны писать. У тебя с собой карандаш и тетрадь?

Я принесла свой школьный портфель, как она велела. Я сказала родителям, что сделаю уроки, проводя день с Фабьенной. Может, они мне поверили, а может, и нет. Но в целом их устраивало, что я не слишком часто бываю дома. Мой брат Жан умирал. С тех пор как шесть лет назад он вернулся из немецкого трудового лагеря, здоровье не позволяло ему выполнять тяжелую работу на ферме, но за последние несколько месяцев ему стало хуже. Он целыми днями лежал в постели, уставившись в потолок, если не кашлял кровью. По сравнению с ним я выглядела слишком здоровой, слишком толстой, слишком счастливой. Иногда мои сестры, все три замужние, навещали его и проводили с ним время. Родители спокойно подпускали к Жану сестер, а значит, вероятно, считали, что со мной что-то не так, но меня это не беспокоило. Я не разговаривала с родителями без необходимости. Я выполняла всю свою работу по хозяйству без их указаний, поскольку не хотела давать им возможность нарушить покров тихой таинственности, в который я облекалась дома. Я была не из тех детей, которые могут кого-то утешить, и не испытывала такого желания.

– Хорошо. Записывай то, что я говорю, – велела Фабьенна. Более глубоким голосом она проговорила: – Le jour où bébé François est mort… В день, когда умер малыш Франсуа…

– Кто такой Франсуа? – спросила я.

У маленького мертвого ребенка Джолин не было имени, но мы всегда называли его Оскаром.

Фабьенна проигнорировала меня и продолжила тем же зловещим тоном. Несколько раз я поднимала глаза, желая убедиться, что это все еще та Фабьенна, которую я знала. Она говорила как кто-то другой, и кем бы ни была эта женщина, она была уже мертва и произносила фразы с театральным отчаянием, которое обычно казалось нам с Фабьенной комичным. Но она не улыбалась своей обычной насмешливой улыбкой. Когда она – нет, женщина, от имени которой она говорила, – спросила бога, почему он послал ее ребенка на землю только для того, чтобы тот умер, я отложила карандаш.

– Смешной вопрос задает эта женщина, – сказала я.

– Что тут смешного?

– Все люди посланы на землю умирать, – ответила я. – Бог даже собственного сына послал на землю умирать.

Фабьенна лишь шикнула на меня.

Не стану притворяться, что помню каждое слово, которое она продиктовала, но первые несколько предложений навсегда врезались мне в память. Я буквально вижу слова Фабьенны, написанные моим аккуратным почерком. У меня был неплохой почерк. А у нее неплохо получалось говорить как мертвая женщина.

Мертвой женщиной в том рассказе была не Фабьенна, но, как ни странно – я думала об этом последние несколько дней, – однажды она ею стала.

Мы не закончили рассказ к концу дня. Я спросила Фабьенну, нужно ли ей больше времени, чтобы сочинить остальное, и она ответила, что, конечно, нет. Она знала историю наизусть, но знать историю наизусть – не то же самое, что потратить время на ее написание.

– А в чем разница? – спросила я.

Фабьенна на мгновение задумалась и сказала, что не понимает, почему я веду себя как идиотка и задаю глупые вопросы. Я легла и прикрыла лицо портфелем.

Со стороны могло показаться, что я надулась. Но правда заключалась в том, что под холщовым портфелем я улыбалась. Фабьенна была права насчет того, что я задавала слишком много вопросов, но она разозлилась на меня, только когда не смогла дать хороший ответ.

В чем разница между тем, чтобы знать историю, и тем, чтобы записать ее? Вот вопросы, которые мне следовало задать, – но я не знала этого, когда мы были младше: разве недостаточно просто знать историю? Зачем тратить время, чтобы написать ее?

Теперь у меня есть ответ – как для нее, так и для себя. Миру не важно, кто мы и что нам известно. Историю необходимо написать. Как еще мы можем отомстить?

(Отомстить за что и кому?

Аньес, не попадайся в ловушку, не отвечай на этот вопрос.)

♦

Закончив рассказ о малыше Франсуа, мы показали его месье Дево. Он спросил, сколько еще у нас таких рассказов. «Семь», – ответила Фабьенна. «И все о мертвых младенцах?» – спросил он. Она сказала, что не все о мертвых младенцах, но все о мертвых детях. Он кивнул и заметил, что так и думал. Как вышло, что он понял это, а я нет? Я решила, что недолюбливать его недостаточно. Я должна его ненавидеть.

Месье Дево увлекался поэзией и философией. Он рассказал нам, что написал несколько неудачных пьес, которые так и не увидели сцены, и по-прежнему сочиняет по стихотворению в день, когда возвращается с почты. Фабьенна спросила, нельзя ли почитать его стихотворения, но он ответил, что нас следует пощадить и он читает их вслух только своим голубям.

– Лучше бы вам держать попугаев, – посоветовала Фабьенна. – Они могли бы читать вам ваши стихи в ответ.

Месье Дево странно посмотрел на нее.

– Вы же знаете, что я шучу, – сказала Фабьенна.

– Я не люблю шуток, – заявил месье Дево. – Шутки бывают колкими.

– Рыболовные крючки тоже колкие, – возразила Фабьенна. – А все-таки рыбам нравится их глотать.

– Я не люблю рыб. Они не разумны, – пояснил месье Дево.

Будь я вспыльчивой, я бы вмешалась и сказала месье Дево, что он глуп, как рыба. Мне не понравилось, как Фабьенна с ним разговаривала – слишком похоже на то, как она разговаривала со мной. Но я не стала им мешать. В доме месье Дево было много углов, куда не достигал свет висящей лампочки; я предпочитала сидеть в одном из таких углов и, пряча лицо в полумраке, разглядывать месье Дево и Фабьенну. Ни тот ни другая не были хороши собой. Наблюдать за его лицом и сознавать, что он уродлив, доставляло мне некоторое удовольствие. Наблюдать за ее лицом и сознавать, что не имеет значения, хорошенькая она или нет, тоже доставляло мне удовольствие.

– Вы называете рыб неразумными, но это потому, что они животные, – сказала Фабьенна. – Животные глупы.

– Некоторые животные умны, – возразил месье Дево. – Например, мои голуби. Я уважаю их так же, как уважаю талантливых людей.

– Ума им хватает, чтобы ворковать над вами.

– Нет, у них очень развитый мозг. Если бы они хотели жить в дикой природе, я бы им позволил.

– Глупо позволять животным решать, чего они хотят, – сказала Фабьенна.

– Осторожно, мадемуазель, – предупредил месье Дево. – Если следовать этой логике, скоро вы договоритесь до того, что глупо позволять людям решать, чего они хотят.

Фабьенна пожала плечами:

– Но что, если ваши голуби однажды решат не возвращаться к вам?

– Этого не случится. Я их знаю, – ответил месье Дево. – А они знают меня.

Фабьенна рассмеялась, и я задрожала от радостного волнения. Другим этот смех мог бы показаться таким же глупым, как смех любой девочки, но никто не знал ее лучше, чем я. Фабьенна смеялась так, только когда собиралась поразвлечься – забросить кошку на крышу, раздавить птичье гнездо в ладони или отпустить гадкую шутку о своей умершей сестре Джолин. Однажды, когда я встречалась с ней после школы, она подкараулила меня и столкнула в ручей, когда лед еще не сошел, и ее звонкий смех был последним, что я услышала, прежде чем прилившая кровь и тающий ручей наполнили мои уши рокотом. Я выбралась на берег, чуть не плача от ярости, но она шикнула на меня и указала на стопку старой одежды, лежавшую у корней дерева. Мой гнев тут же утих. Когда она забросила кошку на крышу, ей хотелось посмотреть, как та дрожит от страха. Когда она задумала уничтожить птичье гнездо, то сделала это потому, что ей хотелось посмотреть, как яйцо падает с высоты ветки, на которой она сидела. Но все-таки она достаточно заботилась обо мне, чтобы подготовить сухую одежду. Судя по тому, что блузка оказалась ниже моих бедер, а штанины волочились по земле, эти вещи принадлежали Джолин.

– Я рада, что ваши голуби вам преданы, – сказала Фабьенна.

Месье Дево кивнул. Он еще не знал, что она может причинить ему боль. Она могла поймать одного из голубей, свернуть ему шею и принести трупик месье Дево, просто чтобы посмотреть на выражение его лица. Чем дольше я думала, тем больше убеждалась, что в этом и состоит план Фабьенны. Мысленно я даже предложила зажарить птицу, чтобы ее смерть не стала напрасной. Принести кости и перья месье Дево было бы достаточным наказанием за его глупую гордость за своих голубей.

Но шли недели, а птицы прилетали и улетали, как обычно.

♦

Начался новый год, и у нас с Фабьенной было уже восемь рассказов. Восемь мертвых детей и несколько мертвых животных. Все мертвые дети, кроме одного, были похоронены, но когда книгу в конце концов опубликовали, единственный непогребенный ребенок привлек гораздо больше внимания, чем все остальные. Это был младенец одного дня от роду, появившийся на свет живым и умерший, потому что его матери, девушке не старше Джолин и тоже незамужней, необходимо было скрыть факт его рождения. Казалось логичным, что такое несчастное создание не удостоилось надлежащих похорон. Тем не менее должна признаться: записывая то, что диктовала Фабьенна, я чувствовала тошноту и покалывание в горле. Я не стала возражать против того, как она избавилась от младенца, но потом некоторое время кормила наших свиней торопливо и не задерживалась у корыта ни секундой дольше необходимого.

В этих рассказах также фигурировали мертвые мужчины и женщины, но кем они были и как встретили свою смерть, не имело особого значения. Подобно взрослым в нашей жизни, они были не более чем деревянными столбами на обочине дороги. Но их призраки, как и кладбище, вызывали у нас интерес.

«Сколько людей вы убиваете в своих рассказах», – ворчал месье Дево. Но как он мог не видеть того, что мы уже знали? Математика мало что значит, когда речь заходит о смерти.

(Возможно, математика не так уж важна и в жизни. Нужно только уметь считать и складывать. Да и эти навыки могут оказаться лишними. Если бы бог сказал, что отнимет у вас что-нибудь – зрение, слух или способности к арифметике, – что, по-вашему, было бы лучше – остаться слепым или глухим или разучиться считать? Кто-то наверняка со мной не согласится – например, лежавший в могиле старик Паскаль, которого месье Дево часто цитировал, как будто они были друзьями, ежедневно совершавшими совместные прогулки. Если бы не месье Дево, я, возможно, прожила бы все эти годы, так и не узнав о Паскале. Как это было бы досадно. Кстати, Паскаль – идеальное имя для одного из моих гусей, менее легкомысленного, чем трое его товарищей. Даже будучи гусенком, Паскаль держался с достоинством. Он следует за другими гусями, когда те проказничают, но видно, что душа у него к этому не лежит. Он бросается на почтальона и пугает кур только потому, что должен исполнять гусиное предназначение. Полагаю, он философ.)

Месье Дево называл эти рассказы макабрическими, но неизменно открывал нам дверь, когда бы мы ни приходили. Он не стеснялся в выражениях, говоря о нашей работе: незрелая, путаная, мрачная, однообразная, сумасбродная, небрежно выполненная. Иногда он шипел на страницу. Или стонал. Но мы видели, что он ждет наших рассказов с интересом. Даже с жадностью. Если мы не появлялись несколько дней, он жаловался, когда мы приходили в следующий раз.

– А чего вы ожидали? – спросила Фабьенна. – Мы не куры и не несем яйца каждое утро, не носимся туда-сюда с кудахтаньем.

Месье Дево ответил, что предпочел бы, чтобы мы были такими же надежными, как куры.

– Только не болтайте слишком много, – добавил он.

Однажды он сказал, что некоторые люди обратили внимание на наши частые визиты к нему домой. Фабьенна ответила, что было бы странно, если бы никто этого не заметил.

– Единственное занятие, которое всем нравится, – это мешать другим, – сказала она.

Месье Дево добавил, что объяснил им: по мере своих сил он дает нам образование, поскольку ему невыносимо видеть, как мы растрачиваем жизнь впустую. «Я хожу в школу», – возразила я, а он сказал: «Да, но Фабьенне тоже нужно учиться». Я ожидала, что она опровергнет этот довод и скажет ему какую-нибудь гадость, но она только пожала плечами и сказала, что мы его ученицы, поскольку сами так решили.

– Или… – Она оглядела дом, а затем предложила: – Вы можете сказать, что мы приходим к вам, потому что голодны. Вы можете сказать, что еда – лучшая приманка для молодых девушек.

Лицо месье Дево вспыхнуло и приняло оскорбленное выражение.

– Мадемуазель, я отношусь к вам почтительно, поскольку уважаю ваш ум.

– Так же, как уважаете ум ваших голубей?

Я засмеялась, хотя ни месье Дево, ни Фабьенна меня не услышали. Они пристально смотрели друг на друга, как два козла, готовящиеся к драке. Но такие моменты приходили и уходили. Часто именно Фабьенна находила другую тему для разговора, и тогда они вели себя так, будто никакой неловкости не было. Только однажды месье Дево не выдержал взгляда Фабьенны и сменил тему, сказав, что он не знает, слышали ли мы, но Сталин умер. Когда Фабьенна помедлила с ответом, я сказала тоном, почти таким же резким, как у нее, что не понимаю, какое отношение эта новость имеет к нам. Так я привлекла внимание их обоих: месье Дево назвал меня невежественной, а Фабьенна шикнула и велела перестать вести себя как идиотка. Меня не столько обескуражило их презрение, сколько вдруг поразила собственная глупость: раньше мне удавалось помалкивать, пока я сидела в углу и наблюдала за ними; следовало быть умнее и не давать им возможности найти между ними что-то общее.

Будь месье Дево проницательнее, он бы научил нас кое-чему, связанному с геометрией. Мы трое составляли нестабильный треугольник. Меня, Аньес, вполне устроило бы, если бы в моей жизни была только Фабьенна, но ей нужно было больше, чем я могла дать. Месье Дево не представлял собой ничего особенного, но предлагал Фабьенне то, чего не могла предложить я.

Нам и в голову не приходило задуматься, чего от нас хочет он. Месье Дево, вероятно, понял это и решил, что, как бы мало мы ему ни давали, это лучше, чем ничего.

Когда Фабьенна сообщила, что мы закончили работу над книгой, он нахмурился.

– Закончили? Это только начало, – заявил он и сказал, что мы толком не умеем писать. – Ты даже не можешь написать ни одного правильного предложения, – обратился он ко мне.

– Но это не мои предложения, – возразила я. – Это предложения Фабьенны. Я только записала то, что она мне велела.

– Что ж, тогда вам лучше начать все заново. И на этот раз ты будешь записывать то, что скажу я. А ты… – Он повернулся к Фабьенне: – Продолжай придумывать истории.

– Не учите курицу нести яйца, – отозвалась Фабьенна.

♦

Когда мы – месье Дево и я – закончили вторую версию книги, рассказы стали отличаться от тех, которые продиктовала мне Фабьенна. Я не понимала, что именно произошло, но новые рассказы казались меньше похожими на ее и больше похожими на мои. Не то чтобы это я их сочинила – я лишь записывала то, что диктовал месье Дево. Но сравнивать новую версию с версией Фабьенны было все равно что сравнивать меня с ней. Фабьенна была жестокой. Я была просто неотесанной.

Месье Дево неспроста сделал рассказы более похожими на мои. Будь я хорошей ученицей, положила бы два комплекта тетрадей рядом, чтобы посмотреть, как месье Дево изменил по несколько слов в каждом предложении. Но меня это не интересовало. По правде говоря, игра в писательство меня утомила. Всю весну мое тело было тяжелым и вялым. Я думала о своих внутренностях, о странных формах с их странной мягкостью, и не могла понять, что заставляет меня просыпаться посреди ночи, обливаясь потом, – страх или отвращение. Когда мне не удавалось снова уснуть, лягушки и совы по очереди передавали мне какое-то послание. Иногда мальчики постарше, которые уже окончили школу, свистели мне вслед или говорили какую-нибудь непристойность мне в лицо, а потом разражались смехом. Несколько лет назад они бросали камнями в нас с Фабьенной, но теперь, похоже, потеряли к ней интерес.

Я не рассказывала Фабьенне обо всем, что меня тревожило. Рядом с ней я могла быть прежней Аньес. Тело становилось тяжелее, замедляя разум, который и без того не был быстрым, но меня все еще поддерживала легкость и бойкость Фабьенны. Иногда я лежала у подножия дерева и смотрела на ее свешивающиеся надо мной ноги.

– Залезай сюда, – говорила она, хотя знала, что я ни за что не смогу забраться так высоко.

Я глупо улыбалась в ответ. То, что я не могла за ней угнаться, не имело никакого значения. Я жила через нее. Позади оставалась лишь моя оболочка.

Но было нечто, чего я не могла оставить. С весны до лета я помогала ухаживать за моим братом Жаном больше, чем раньше, но он редко притрагивался к еде и питью, которые я приносила ему в комнату. Мать велела мне ходить бесшумно и не докучать ему разговорами, если только он сам не захочет поговорить. Он никогда не хотел. Я знала: мать боялась, что не сможет сохранять при нем молчание и спокойствие. Она легко могла броситься на колени и умолять его есть, говорить, жить. Он не мог и не хотел этого ни ради нее, ни ради кого-либо еще. Я видела страх матери и смирение отца. Им предстояло потерять его во второй раз, и они ничего не могли с этим поделать так же, как ничего не смогли поделать, когда его забрали немцы. Еще я видела, что Жан не испытывал к нам ни жалости, ни теплоты. Мы, как свиньи в свинарнике, воробьи на подоконнике и сверчки в траве, находились по ту сторону от него. С чего ему было беспокоиться о наших чувствах? На его месте я бы относилась ко всем и всему в мире с таким же безразличием. Для этого мне даже не нужно было оказаться настолько близко к смерти, как Жан. В то лето моя семья, соседи, школьные товарищи, месье Дево и все люди в мире находились по ту сторону от меня. На моей стороне была только Фабьенна.

Однажды, когда Фабьенна спросила о Жане, я сказала, что внезапная легкая смерть была бы в десять раз лучше, чем медленная.

– Нет, – возразила она. – Быть живым в сто раз лучше, чем мертвым.

– Мы говорим о разных вещах, не так ли?

– Но почему тебя вообще беспокоит, каково быть мертвой? Мы еще долго не умрем.

– Тогда почему все наши рассказы о мертвых детях? – спросила я.

Я думала о ввалившихся глазах Жана, о его невидящем взгляде и ключицах, так ужасно выпиравших, что иногда мне хотелось обмотать ему шею шарфом, прикрыть любую оголенную часть тела, которое под одеялом, вероятно, напоминало скелет.

– Именно по той причине, что они мертвы, а мы нет, – ответила Фабьенна. – Не будь такой мрачной.

Какое странное обвинение. Фабьенна была в десять раз мрачнее, чем я. Разница между нами заключалась в том, что я уважала смерть, боялась ее и предпочитала не думать о ней без крайней необходимости. Для Фабьенны смерть была розыгрышем. На него покупались только слабаки, глупцы и неудачники.

Потом Фабьенна сказала, что задумала кое-что еще – вторую книгу, но пока не готова продиктовать ее. Ей нужно уложить в голове несколько мелочей.

– Там тоже будут мертвые дети? – спросила я.

– На этот раз никто не умрет, – ответила она. – Обещаю.

Меня это не убедило. Фабьенна постоянно давала обещания. Она знала, я не жду, что она их выполнит. Мы по-прежнему регулярно ходили к месье Дево, а иногда заглядывали на почту, чтобы положить на его стойку букет полевых цветов. Это была идея Фабьенны, что меня удивило. Мы смотрели свысока на девочек, которые украшали себя всякими безделушками – браслетами из красных ягод на запястьях или атласными лентами в волосах. Когда это стало повторяться, я спросила ее, не создадим ли мы у месье Дево ложного впечатления, будто он нравится нам больше, чем на самом деле. Он поставил на стойку стеклянную банку для наших цветов.

– В том-то и суть, – ответила Фабьенна. – С чего бы нам создавать у кого-то верное впечатление о чем-либо? Мы хотим, чтобы он думал, что важен для нас.

– Почему?

– Нам нравится видеть, как люди оказываются неправы, – сказала Фабьенна. – Так ведь?

– О да, – быстро согласилась я.

– Тогда перестань донимать меня всеми этими «почему».

Вид у месье Дево был по-прежнему болезненный, но теперь, когда мы узнали его получше, он казался не таким уродливым. Несколько раз он пытался заставить нас прочитать книги, стоявшие у него на полках. Мне хотелось открыть одну из них, просто чтобы посмотреть, что внутри, но Фабьенна всегда качала головой и отвечала, что у нас есть дела поважнее и что у нас нет времени на его книги. Когда он продолжил настаивать, она сказала, что нам от этих книг никакого толку.

– Никакого толку? – возмутился месье Дево и назвал нас идиотками.

– Мы были бы идиотками, если бы думали, будто эти книги принесут нам пользу, – заявила Фабьенна. – Какая из этих книг может пасти за меня коров? Какая может кормить свиней Аньес?

– Эти книги заставят вас задуматься о чем-то, помимо ваших коров и свиней, – сказал месье Дево и разразился длинной тирадой о философии и поэзии.

– У нас есть своя философия и поэзия, – сказала Фабьенна. – И вы об этом ничего не узнаете.

Месье Дево отвернулся, избегая ее пристального взгляда, и поставил книги обратно на полку, каждую на прежнее место. Он часто выходил из себя, но его гнев редко кипел долго. Он пробормотал, что никто не должен обесценивать чужую философию или поэзию, если даже не знаком с ней.

– Почему? – спросила Фабьенна. – Думаете, кому-то интересна наша философия и поэзия?

Месье Дево, похоже, не нашелся с ответом. Я видела, что Фабьенна его немного пугает. Это было неудивительно. Меня она пугала всегда, но, в отличие от него, я не допускала ошибку, рассуждая о поэзии и философии и используя слова, о которых мы никогда не слышали, как будто это доказывало его превосходство.

♦

То, как мы тогда жили – вонь и грязь, животные, носившиеся в исступлении, и люди, еще более безумные, чем животные, – я не считала все это необычным, пока мне не сказали, что это так. Позже, в Париже и в Англии. Более того, эти слова – «вонь», «грязь», «исступление», «безумие» – принадлежали не мне, а другим людям. В моих книгах описано, как мы тогда жили, хотя я и сомневаюсь, гуляют ли они все еще по миру. Куда попадают мертвые книги? Куда-нибудь на кладбище? В крематорий?

Когда я приехала в Америку, Эрлу нравилось водить меня на званые ужины к своим друзьям, чтобы похвастаться молодой французской невестой. У мужей на этих ужинах был здоровый аппетит, а жены, хлопотавшие на своих мятно-зеленых или кораллово-розовых кухнях, представлялись мне такими же красивыми и загадочными, как золотые рыбки, кружившие в круглом аквариуме, которых я видела в одном парижском издательстве. В тот раз я впервые увидела золотых рыбок, и они с их спокойной и беззаботной жизнью показались мне самыми великолепными созданиями в мире.

Женщины расспрашивали меня о Франции, французской кухне и французской моде, и на их лицах появлялось девчачье выражение. Я отвечала с такой же девчачьей непосредственностью, давая им то, что они, как им казалось, хотели услышать. Хотя иногда я слышала в своем голосе, который по-английски звучал мягче, насмешку: вы уверены, что хотите узнать о моей Франции? Я могла бы рассказать вам кое-что – столько, сколько вы сможете выдержать, – и охотно лишила бы вас аппетита за ужином. И завтра утром, глядя на свой кофе цвета грязи, блестящий бекон и жидкие желтки, вы вспомните червей, выбитых из-под земли проливным дождем, или визг забиваемых свиней, чье тяжелое дыхание сменялось жидким шипением, или цыплят, наполовину вылупившихся, а затем умерших в своих скорлупках. И еще вы вспомните, что мы не тратили впустую ничего, что когда-то жило, после его смерти. Всегда были голодные существа, ожидавшие возможности поесть, чтобы отсрочить момент, когда съедят их самих.

«Les Enfants Heureux» – «Счастливые дети» – так называлась первая книга. Название придумал месье Дево, добавив эпиграф о том, что мертвые дети остаются самыми счастливыми детьми. Позже, когда книга вышла, в прессе говорили о безжалостной честности каждой страницы, а меня называли жестокой юной летописицей послевоенной жизни с мрачным умом. Я – жестокая? Мой ум – мрачный? Это все равно что называть моих кур бандой грабителей.

Мой ум не был мрачным. Никогда. Нужно быть одержимой смертью, чтобы быть мрачной, точно так же, как нужно быть одержимой любовью, чтобы быть романтичной. Я не мрачная и не романтичная.

В этих рассказах дети, не считая того факта, что в конце все они умерли, жили так же, как мы с Фабьенной. Бестолковые журналисты и критики отказывались видеть, что расстояние между жизнью и смертью всегда короче, чем люди готовы понять. Один лишний шаг, пропущенный вдох – не так уж много нужно, чтобы перейти от жизни к смерти.

А от жизни к жизни? Это долгий путь. Кузены моих гусей, дикие гуси, летают через континент. Люди покидают свои дома ради новых домов, новых городов, новых стран. Но кто может сократить расстояние между двумя людьми, чтобы они могли с уверенностью сказать, что достигли друг друга? В этом смысле Фабьенна, возможно, была одной из немногих, кто творил чудеса. Она превратила меня в себя. Она превратила нас в одного человека.

Когда «Счастливые дети» вышли, в прессе спорили о том, что побудило крестьянскую девочку вроде меня написать книгу. «Честолюбие», – утверждали одни. «Нужда», – заявляли другие. Тогда я не понимала, о чем они говорят, но с тех пор видела, как честолюбие и нужда приводят одних к процветанию, а других к отчаянию. Честолюбие и нужда: я никогда не ощущала остро ни того ни другого. Фабьенной двигало и то и другое, хотя миру показалось бы иначе. Честолюбие заставило бы ее поставить на книге свое имя. Нужда заставила бы ее увидеть материальную выгоду в такой славе. Но это мирской взгляд на вещи. Чего Фабьенна хотела, что было ей абсолютно необходимо, так это заставить что-то произойти. Содрать кору с молодого деревца, чтобы посмотреть, как быстро оно погибнет. Погладить собаку, а потом пнуть ее, просто чтобы насладиться растерянностью и ужасом в глазах несчастного животного. Столкнуть меня в воду, когда я повернусь спиной. Превратить меня в звезду или в цирковую уродку, хотя в цирковую уродку превратила меня не только она. К ней присоединились многие другие, начиная с месье Дево.

♦

В мае месье Дево организовал поездку в Париж. Для двоих – он и я.

– А как же ты? – спросила я Фабьенну, и она велела мне не быть идиоткой.

– Когда книгу опубликуют, на ней будет стоять только твое имя. Мы не хотим сбивать людей с толку.

– Почему ты так уверена, что книгу кто-то опубликует? – спросила я.

– Так обещал месье Дево, – ответила она.

Мне не хотелось напоминать Фабьенне, что она сама часто давала обещания, большинство из которых выполнять не собиралась. В деревне у нее была репутация лгуньи, но это потому, что люди не знали ее так, как я. Скажем, кто-то искал сбежавшую козу. Если бы вы сказали ему, будто видели, как коза зашла в чужой сарай, вы бы солгали. Фабьенна ни за что бы так не поступила – не потому, что подобная ложь могла привести к обвинениям, ссорам или даже дракам, а потому, что люди, которых так легко одурачить, доставили бы ей меньше удовольствия. Она бы предложила хозяину свою помощь. Сказала бы, что будет высматривать козу, и пообещала, что приведет ее обратно к концу дня. Люди могли ей не верить, но что им оставалось, кроме как заранее поблагодарить в надежде, что она будет в подходящем настроении, чтобы выполнить обещание? Возможно, Фабьенна и не приведет козу, но они знали: она может заставить козу исчезнуть навсегда.

– Но разве ты не хочешь поехать в Париж? – спросила я.

Фабьенна ответила, что для этого еще будет время. Она никуда не спешила. Ей нужно было кое о чем подумать.

– О чем, например? – спросила я.

– «О чем, например», – передразнила она. – О нашей следующей книге, конечно. Когда месье Дево поможет опубликовать эту книгу, мы напишем еще одну, а потом еще.

– В итоге на нашей совести окажется множество мертвых детей, – сказала я и подумала: «Как у пары убийц».

– Я уже говорила тебе, что с мертвыми детьми покончено, – напомнила она.