Читать книгу: «Привокзальная, 1», страница 2

О пользе чтения

– Мам, а что такое опиум?

Да, иногда я всё-таки обращаюсь к маме с вопросами. В то время я зачитывалась Конан Дойлем и Эдгаром По, и происходило это, кажется, классе в пятом. Если соотносить мой биографически-учебный ход истории с большой историей человечества, то получится где-то в 1982 году от Рождества Христова. То есть, о наркотиках ещё никто ничего толком не знал – кроме отдельных любителей. Хотя… ведь дедушкины болеутоляющие таблетки были под строгим контролем ещё в то время, когда он умирал – в 1976 году. Значит, кое-что об опиуме всё же было известно и советским людям. Но мама не захотела мне ничего объяснять. Она, как обычно, сказала в духе стейнбековской героини: «Смотри в энциклопедическом словаре!» Мама, где только могла, приучала меня к самостоятельности.

Я посмотрела. И узнала из книжищи с карминного цвета обложкой и пергаментными страницами, что опиум – это засушенный сок мака. Прочее излагалось туманно. А я на полпути не останавливаюсь. Поэтому дальше узнавала про опиум на практике.

Ох, какая же у нас была дача! А цветы на ней… Я любила делать букеты из мака вперемежку с крупной садовой ромашкой. Только стебли мака требовалось заваривать, опустив в кипяток, иначе вся красота моментально осыпалась. Маки были огромные – с лепестками цвета пионерского галстука, но намного нежнее на ощупь. Мохнатые стебли, если оторвать резной листик, испускали капли млечного сока. Он быстро засыхал, становясь мутно-коричневым.

Я не стала ждать, пока он засохнет, так как была нетерпеливым исследователем, и попросту нализалась этого белого сока. Он был терпким на вкус, напоминал мак в пирожках. И уж точно – не ядовитым. Поэтому я не боялась отравиться, как боялась, например, грязных крапчатых цветков белены или колокольчиков дурмана.

А потом меня выключили из жизни. То есть, всё вокруг оставалось прежним, но меня в этом во всём уже не было. Я отсутствовала, совсем. Просто смотрела телевизор, где показывали вот это всё: нашу дачу, видневшуюся вдали насыпь кольцевой дороги, мою руку вблизи, совсем близко – кончик носа. Но меня! Меня самой в этом не было. И это оказалось безумно страшно. Зачем-то я взяла удочку и пошла на пруд ловить рыбу, хотя всегда панически боялась червей. Наваждение продолжалось. Какие-то мальчишки кричали мне (значит, они всё-таки что-то видели?) всякую матерную ерунду. Но, поскольку меня не было, можно было никак не реагировать, и я всё шла к берегу. А потом внезапно так скрутило живот, и оказалось очень даже хорошо, что вокруг раскинулись густые заросли камыша. Наваждение кончилось.

Я тогда не сделала никаких выводов. И ничего не поняла, но страшно испугалась. И, чтобы впредь себя не терять, никогда больше не лизала сок мака.

 А через три года началась гласность и перестройка, и все маки дачникам велели уничтожить. И уже из газет и телевизора мои сверстники узнали про наркоманию и токсикоманию. Ну, а что касается книг… В них таилось ещё мно-ого интересных вещёй, которые оставались мне непонятными.

До поры, конечно, до времени.

«Д’Артаньян» на подоконнике

Дело в том, что мой отчим оказался стеснительным человеком. И поэтому не разрешал мне смотреть телевизор. В телевизоре могли внезапно поцеловаться, и смотреть на это девочке было недопустимо. Ну, а если и не целовались, то всё равно нельзя: я же могла испортить себе зрение! Так что, когда включали телевизор, меня выгоняли в соседнюю комнату или на кухню. А уж за стеной я могла представлять себе всё, что угодно, слушая, о чём там говорят или молчат на экране.

Иногда я, конечно же, подглядывала. Но мой отчим обладал потрясающей интуицией, он мог машину с геологами вести без дороги, по звёздам – и всегда выезжал правильно. Он, вообще-то, был внуком деревенского колдуна, и даже свёл бабуле все бородавки на подошвах ног, закопав какую-то наговоренную ниточку в цветочный горшок.

Так что долго смотреть в щёлку на экран не получалось – меня ловили и выдворяли. Интуиция подвела его только на фильме «Д’Артаньян и три мушкетера». Поскольку целовались там будь здоров, этот фильм смотреть мне решительно не дозволялось. Но и не смотреть его было выше моих сил. Тем более что книжку в библиотеке оказалось не достать, и роман этот я к тому времени ещё не читала.

Поэтому, ещё до программы «Время», ненавидимой мною до глубины души, я занимала позицию на подоконнике за шторами, аккуратно раздвинув бабушкины фиалки направо к аспарагусу и налево к декабристу, и весь фильм, затаив дыхание и стоя, не шевелясь, смотрела в узкий просвет между портьерами. И мне было cовершенно наплевать, как там кто целуется – также, как и то, что подумают прохожие о девочке, замершей в нелепой позе в окне первого этажа. Да и немного их было, людей на улице – к этому времени магазин «Светофор» уже закрывали.

– А где же Ирочка, ей бы пора покушать, – заглядывала с кухни бабуля.

– А, бегает где-нибудь, – вежливо отрывался на секунду от захватывающего фильма отчим. Когда же за бабулей закрывалась дверь, бубнил:

– Лазиют тут…

Он всегда светски обращался к бабуле только на «вы».

А я всё стояла на подоконнике, не чувствуя усталости. Тянула шею, прищуривала глаза и мечтала, чтобы серия не кончалась ни-ког-да. И заучивала наизусть песни. Другого шанса у меня просто не было. А потом на улице мы с Лариской Иманталовой наперегонки писали прямо на тротуарах все тексты, заменяя французские слова похожей русской тарабарщиной. Я немного презирала Ларискино увлечение невнятной Констанцией, просьбы подружки называть её так: моим идеалом была деятельная Миледи. И благородный Атос мне тоже – очень, очень нравился.

Пиковая дама

Ну, надо было сходить на кладбище ночью, надо. Испытать, струшу я, или нет. То есть, сперва я никуда не собиралась. Просто пошла к маме в контору: что-то уж совсем засиделась она там одна, за отчётом, в этот безлунный зимний вечер. Но мама помотала головой: «Никуда не пойду, пока всё не сделаю. Тут самое интересное начинается, понимаешь?» Я не то чтобы понимала – геология весьма скучное и пыльное занятие, но всё-таки ушла. Домой же совершенно не хотелось. А тут рядом – кладбище, известное нам ещё по 9 Мая и Перцевой. Чего я о нём не рассказала? Ну, обычно мы ходили не с парадного входа, где прямая аллея вела к церкви, а через пролом у восточной стены – так короче. Пролом был в виде большого привидения. Вот меня туда и понесло в десять часов зимнего вечера. «Не ночь, но светлее не будет», – утешалась я, споря с собой о том, считается ли это «пойти на кладбище ночью», или не считается.

Вообще, в ту пору я была настроена мистически. Эдгар По и компания весьма этому способствовали. Главной моей мечтой было (конечно, только после мира во всём мире) стать ведьмой. И я фантазировала на эту тему с неистовой силой. Не иначе, как именно та самая сила и привлекла ко мне как-то на улице чёрную кошку. Это когда я шаталась другим тёмным вечером, вытаптывая на старый Новый год в снежной целине у дома огромную надпись «Дама пик». А «Пиковая дама» писать мне было лень, потому как длиннее. Испортив снег во дворе, в весьма томительном состоянии духа, я отправилась бродить теперь уже по кварталу. И за гаражами увидела чёрное на белом. Кошка сидела в сугробе и делала свои кошачьи дела. Но, зафиксировав моё присутствие, загребла снег лапой и двинулась навстречу. Дойдя до меня, она полезла вверх по пальто и взгромоздилась на плечо. Я поняла, что это такая вот моя ведьмина удача, и пошла хвалиться кошкой на мало-мальски людную улицу поблизости. Я гордо шла под светом фонарей с чёрной кошкой на плече, но редкие прохожие не обращали на меня ровно никакого внимания. У стадиона «Локомотив» кошка спрыгнула, а я развернулась и побрела домой, переполненная разного рода сказочными и мистическими ощущениями, вдыхая морозный воздух, от которого кружилась голова.

И вот теперь, зайдя за бетонную ограду кладбища, я, с паническим стуком крови в ушах, на подгибающихся ногах пошла от памятника у могилы цыганки всё дальше, дальше – к тому месту, где высокий монолит ограды сменял жидкий заборчик из прутьев, и уже вот-вот  – и появится выход на свободу. Или… ещё что-то… появится… Тут я подумала: раз уж я здесь, надо о чем-нибудь попросить, чего зря пропадать моей храбрости? Вспомнилась Пиковая дама. И я её, уже выскочив наружу, попросила, чтобы… чтобы… Ну, не мира же во всем мире у неё просить? Я вспомнила недавно прослушанный за стеной фильм «Девчата», хмыкнула про себя и сказала: «Пусть в меня все влюбляются! И чтобы – штабелями, штабелями!»

Не сразу, но моё желание исполнилось. Только одно хочу сказать – в образовавшихся штабелях не было ни одного человека, кто нравился бы мне самой. И этот парад моральных уродов, маньяков и просто придурков продолжался очень долгое время, весьма отравляя мою жизнь. Так что лучше понимать, у кого просишь.

Ну, а что на кладбище ночью была, мне потом всё равно не поверили – ни в классе, ни во дворе, ни дома. А про Пиковую даму я никогда никому не рассказывала. Вот, только вам.

Душа

Это то, что делает мир объёмным, наполняет его шорохами листвы, тенями и бликами – никак не связанными с добычей денег, укреплением положения в обществе и поиском партнера. То, что заставляет лучиться глаза. Трепетать от предвкушения неизвестного чуда – вне зависимости от времени года и вкуса ветра. Совершать нелогичные поступки. Замирать, видя алый отсвет пиона на стене. Радоваться сну собаки.

Присутствие этого «нечто», его первый привет, замечается всеми по-разному. Одна девушка рассказала, что к ней осознание этого пришло во время страшной грозы, когда порыв ветра распахнул окна, и на пол полетели горшки с цветами. Пахло сломанной геранью, растревоженной землей, озоном, развевался и хлопал на ветру тюль, рвали небо молнии – и девушка вдруг поняла, что она – это она, и будет очень страшно умереть сейчас, ведь она только что познакомилась с собой. Её душа дала о себе знать, поздоровалась с тем, что было на обыденной поверхности…

Огромный кудрявый семинарист в поезде вспомнил, что с ним это было так: подростком он подошёл к зеркалу, и вдруг с пугающей очевидностью осознал, что там, напротив – его отражение. Что это – ЕГО отражение. Он посмотрел на свою руку, поднес ближе к глазам, повернул ладонью вверх: надо же… Впервые он смотрел на своё тело глазами души. И удивлялся.

Я сидела на краю канавы. Не помню, исполнилось ли мне тогда уже девять. Дачная канава разделяла соседские участки. Это был тихий уголок, полный соблазнов. Так, канава огибала белую сливу-ренклод старика Власова, с другой стороны блестели смолой сросшиеся стволы двух черешен, эта сладкая черешня соседей по фамилии Тафинцевы поспевала заметно раньше наших вишен. Рядом возвышался куст бело-зелёной гортензии, и ещё – голенастые цветы по имени Золотые шары, они склонялись над водой.

Берега канавы были из подгнивших чёрных дощечек, заросших изумрудным мхом. Кое-где доски заменили осколками выбеленного водой шифера. Бегущая мимо вода шевелила траву на дне. Иногда мимо меня проплывали лягушки с красивыми глазами, некоторые выпрыгивали на берег, деловито прятались в провал за досками у берега. Я тихо сидела и смотрела. Тут произошло то, о чём я говорила выше. Я поняла, что я – это я. И от этого знания было не убежать. Оно пугало, от страха кружилась голова. И надо было к этому привыкнуть – как привыкаешь к тому, что летишь в самолете, а под тобой – бездонная пропасть, и ты даже не представляешь, почему держишься в воздухе вместе со всей этой тушей самолета и другими людьми. Но – летишь…

Начальники

Начальников звали «шишки», и это было всё непонятно. Почему, например, если приезжает какая-нибудь важная персона (а чем она важнее других советских людей?), перекрывают дороги, выставляют охрану, а в магазины «выкидывают» колбасу, сливочное масло, яйца и даже сыр – то есть то, чего в обычное время там найти невозможно. Конечно, начинаются дикие очереди, колбасу выдают по 500 граммов в руки, и мы с бабулей отстаиваем по несколько часов – сперва на улице, а потом уже внутри магазина «Урал», и всякий раз молча переживаем, что вдруг перед нами колбаса кончится.

Запах в магазине стоит умопомрачительный, я глотаю набегающие слюни и мечтаю, что продавщица положит к обычной колбасе ещё обрезочек. И тогда бабушка точно скормит его мне, прямо здесь и без хлеба – за героизм и терпение. И, надо сказать, продавщица не подводила. О, этот дивный вкус соленого мяса, чеснока и жира!

Когда ещё был жив дед, я считала, что колбасы нет из-за гусениц. Они съедают всю траву, коровы голодают, и вот, пожалуйста: колбасу делать практически не из чего. Повзрослев, я рассталась с детским заблуждением, однако ничего не придумала взамен. Просто – приняла серую, ужасно замусоренную враньем взрослых реальность, где бесполезно что-либо спрашивать и выяснять причины. Над тобой посмеются и сочтут дурочкой.

Вот, например, зачем устраивать школьные субботники, если одна половина класса метёт мусор на территорию, только что вычищенную другой половиной? И как можно пережить, если мальчишки на таком субботнике кидают девочкам за шиворот дождевых червей и пытаются там их растереть, а некоторым девочкам такой знак внимания нравится, и всем весело?

Кажется, все остальные, особенно взрослые, знали правила некоей игры, а мне не хотели говорить. Я училась жить по книгам, а они совсем не совпадали с моей настоящей жизнью.

Например, сестра, с ясным взором голубых глаз и звонким голосом, скоро стала председателем пионерской дружины. И она же, повалив меня дома на пол, держала надо мной, поверженным врагом, маленького Ванечку и приказывала ему на меня писать. Извиваясь под её толстыми ногами и хрипя, я умоляла братца не делать этого. Малыш, гладкий, как яичко, таращил карие глаза и, слава Богу, ничего не предпринимал. А в школе сестра с чувством читала стихи о чести, справедливости и прочих добродетелях школьников. Мне же, в порыве откровенности, говорила: «Они всё равно не влезут в твою шкуру. Вот, что хочешь, говори: проверить невозможно! Вот болит у меня – и все! Кто докажет, что не болит?»

Впрочем, я всё равно понимала, когда сестра врет: в ход шло множество мелких подробностей – обычно же она ими не баловала. И все в один голос говорили, что нашу умницу Лену ждёт хорошая карьера. Про меня же ничего не говорили, вздыхали только. А в школе учительница, претендовавшая на звание моей «второй мамы», закатывала глаза и, как сирена, завывала: «Земля и небо! Земля и небо!» – имея в виду нас, неравноценных сестёр Сергеевых.

Мне не нравилось к ним приспосабливаться, к этим неприятным взрослым и детям. И я просто стала жить своим миром, куда хода не было никому. Вообще никому. Так и осталась одна.

Но это всё – лирическое, так сказать, отступление. Рассказать же я хотела о начальниках.

Дело в том, что мы жили в доме «шишек». Я-то просто потому оказалась по адресу Привокзальная, 1, что там были дедушка с бабушкой. Несколько квартир в этом кирпичном трехэтажном доме отдали под коммуналки простым смертным, а в остальные поселили разного уровня небожителей. К слову, у нас с Ивановыми квартира красивая: по периметру потолка идёт лепнина. А ещё здесь привольные окна, раздельные туалет и ванная, большая кухня. Когда дом ещё не был сдан, мой будущий дедушка позвал мою будущую бабулю посмотреть, что же там такое понастроили для начальства: сами-то они перебивались с тремя детьми в бараке неподалеку. Дед заглянул в первую попавшуюся квартиру, прошёл по длинному коридору, подивился на антресоли. Покрутил носом: «Недурно!» – «Лёня, ты бы хоть сапоги снял, наследишь ведь!» – укорила Капитолина Ивановна. «А, мать, не нам тут жить!» – отмахнулся от своего «домашнего НКВД» дедушка.

И оказался неправ. Советская Фортуна повернулось лицом и к рабочему человеку: что-то где-то заело, где-то – не так щёлкнуло, и внезапно часть квартиры с лепниной по периметру потолков досталась простому машинисту. В нашем подъезде была и ещё одна коммуналка. Там жили сумасшедшие фронтовички, сестры Торбины, изводившие своих соседей по квартире Шаркевичей ядрёной кошачьей вонью: любили этих животных.

Ещё две-три семьи попроще обитали в скромных однокомнатных. Там лепнины на потолках изначально не было.

Ну, а теперь о начальниках.

На втором этаже в нашем подъезде жил небольшой Михал Семёныч, или Главначпупс, как за глаза звала его моя мама. Он был парторгом хлебозавода, носил шляпы и любил поруководить. Часто можно было видеть Михалсемёныча во дворе¸ указующего начальственной дланью на то или иное безобразие соседям или работникам магазина «Светофор»… Что именно говорил Главначпупс, слышно не было – ведь любоваться этой фигурой, напоминавшей героев Чарли Чаплина, удобнее и безопаснее всего было из окна нашей кухни. Жену парторга хлебозавода звали Евгенией Сергеевной, болонку – Яшей. На дачу Михаил Семёнович ездил, вызывая такси (и зубовный скрежет коммунальной составляющей дома). А если по какой-либо надобности я стучала к ним в дверь, то из глубин квартиры иной раз можно было услышать вальяжное: «Яша, кто это нас беспокоит?»

В третьем подъезде жили Белкины. Бабушка рассказывала, что хромой и чернявый начальник «энгэче» Белкин при заселении настолько разъярился из-за того, что получил жилплощадь меньше обещанной, что топором прорубил дверь в стене, ведущей к соседу. И отобрал у него комнату. Так у Белкиных получилась четырёхкомнатная квартира, и всё это как-то уладили. Бабушка избегала здороваться с Белкиным. А мне у них нравилось: переминаясь с ноги на ногу на пороге, я просила дать чего-нибудь почитать. И тогда мне выносили фантастику, детективы, приключения – с экслибрисом в виде белки…

Дед Алексей

Когда я ещё не просто жила на Привокзальной,1, а находилась «временно у бабушки» – так подписала участковая медсестра мою медицинскую карту, и жив был дед Алексей, мы много смеялись и шутили. Дедушка, чтобы порадовать нас с сестрой, пришивал к своей оранжевой рубашке разноцветные пуговицы, говорил о себе вместо «я пошел» – «я пошла»; вызывая восторженный детский визг, носил нас на руках, шее, плечах, катал на спине, и, что особенно ценно, очень меня любил и звал в честь себя Алёшкой. Тогда мне ещё можно было смотреть телевизор. Его маленький экран бабуля прикрывала от прямых солнечных лучей куском бархата изменчиво пурпурного цвета. В телевизоре интереснее всего было встретить маму с папой – Шурика и Нину из «Кавказской пленницы», соседа дядю Колю Иванова – Балбеса из «Операции Ы», и, конечно, дедушку: это когда показывали фильм «Весёлые ребята». Там дед, только молодой, но такой же озорной, устраивал перекличку коров и коз. Пел, хохотал и сверкал глазами.

– Это ты там? – я зачарованно кивала на выпуклый экран.

– Конечно! Кто ж ещё?

– А… как?

– Эх, давно снимали!

Я любила рассматривать его ордена и медали. А, когда он спал, мечтала закинуть ему в рот деревянную шпульку от катушки ниток. Дело в том, что дед спал с открытым ртом и открытыми глазами, и при этом храпел. Не знаю, почему меня так привлекала эта идея со шпулькой – но навредить я не хотела, это уж точно. К тому же, в то время была твердо уверена, что взрослые вообще не чувствуют боли, и никакой беды я своими действиями не причиню. Да и как можно было навредить дедушке, если даже свои ногти на ногах он стриг плоскогубцами – вот какой был прочный человек, хоть худой и жилистый. А его зуб мудрости хранился у бабули в специальной коробочке. Этот, по-бизоньи мощный, жёлтый прокуренный зуб оказался совершенно целым, но его пришлось выдернуть, чтобы вставить искусственные челюсти: все остальные зубы дедушка потерял от цинги в лагере, а жевать чем-то надо было.

– Почему дедушка не закрывает глаза, он же спит?

Бабуля объясняла, что веки теперь не закрываются, потому что дедушка вез с войны раненых в поезде, и очень торопился. А какая-то колосниковая решётка упала в топку паровоза, и поезд встал. И тогда дедушка нахлобучил на голову вывернутую мехом внутрь цигейковую шапку, завязал её тесемки покрепче под подбородком, надел две телогрейки, ватные штаны, несколько брезентовых рукавиц – слоями, велел напарнику облить его водой и полез прямо в пылающую страшным пламенем топку паровоза. И он поднял эту решетку, и все раненые смогли ехать дальше. Врачи в том поезде оказали дедушке первую помощь. Но, когда приехали, дед, не побоявшийся лезть в огонь, очень опасался показаться бабуле, потому что та стала бы его ругать. Лицо у дедушки обгорело, но потом кожа восстановилась. Только веки уже никогда не закрывались. За этот подвиг деду дали орден Ленина.

– Твой дедушка знаешь, какой человек? Трудовик! Трудом живет, честно!

Бабушка ни капли не лукавила: когда-то дед, увидев, что его старший сын, увлекшись игрой на мандолине, радиолюбительством и нестандартными формами Аллочки Черновой, завалил учебу, заставил его остаться в десятом классе на второй год. Чтобы нормально отучился и не позорил фамилию. Такие были нравы и времена, а самым оскорбительным ругательством в семье дедушки и бабули было слово «приспособленец».

– Твой дед – он нигде не пропадет. В детстве, чтобы выжить, бегал с чайником по вокзалу, проезжающим кипяток предлагал. Бойкий был, живой – его Огоньком прозвали.

Интересно, что у бабули, когда она в юности работала лаборанткой у Вавилова, сложилось прозвище Ветреница. И вовсе не из-за кокетства – Капитолина была на редкость целомудренна. Но такая быстрая, что, когда шла мимо рабочих столов, у сотрудников разлетались бумаги. А ещё она, задумавшись, могла обогнать саратовский неспешный, но всё-таки трамвай. Вот и встретились однажды на похоронах поэта-самоубийцы заматеревший Огонек и Ветреница. И получилась такая длинная-предлинная история с ветром, огнем и, если не с любовью, то уж наверняка – с судьбой и четырьмя детишками. Впрочем, об этом – не сейчас.

Мой дедушка Алексей умер от голода: неумолимый рак не давал возможности принимать пищу. Мама с бабулей растапливали шоколад в жирных сливках, поили с ложечки, по капле – но организм не принимал ничего. Обращались к какой-то сибирской травнице: посылка, битком набитая сеном в толстых полиэтиленовых пакетах, утешила ненадолго. Ложиться к хирургам под нож дед отказался наотрез. Я на всю жизнь запомнила его возмущение, решительный отказ, за которым слышались испуг и боль: «Да они зарежут – и всё! Мяса им в магазинах не хватает!» Так и не смогли уговорить его на операцию.

На 9 Мая дед нашел в себе силы поздравить всех наших соседей по подъезду с праздником. Поднимался на третий этаж к фронтовичкам Торбиным, дарил ранние в том году пионы. За месяц превратился в тень, и на мой день рождения, 6 июня, его не стало. Последнее, о чём он спросил – а внучке не забыли купить подарок?

С тех пор моё рождение никогда не отмечали в семье день в день – в память о своём отце мама запретила это делать. Через 34 года я нарушила запрет. Но с тех пор первый тост – за него, деда Алексея.