Читать книгу: «Реальная жизнь», страница 5

Я пыталась к нему подобраться, но он меня не подпускал. Какую бы тему я ни затрагивала, она ненадолго занимала его, а потом он терял к ней всякий интерес. В конце концов идеи у меня иссякли. Я ничем не могла его увлечь. Вскоре мы собрались и ушли.

Едва мы переступили порог его квартиры, Макс сразу налил себе выпить. Я села на диван, но он садиться не стал. Подошел к окну. Вздохнул. Оперся на стекло. Между нами висела какая-то тяжесть – висела и никуда не девалась.

– Макс, – позвала я. – Что с тобой?

Он не обернулся.

– Чего? – буркнул он.

– Что с тобой? Что случилось?

– Случилось?

Я думала, он сейчас скажет: «ничего не случилось» или «с чего ты взяла», но тут раздался глухой удар – он треснул кулаком по стеклу, словно пытался вырваться отсюда, а потом повернулся ко мне и с шумом выдохнул.

– Осточертело, – отчеканил он.

Мне сразу вспомнились паузы за ужином, мои тщетные попытки заинтересовать его разговором.

– Что осточертело?

– Работа.

– Вот как?

– Задолбало все, сил нет, – вздохнул он. – Вот что случилось.

– Но почему?

– Почему? Ну как сказать, – проговорил он. – Временами я с удовольствием погружаюсь в свою работу, в ней есть своя прелесть, и иногда этого достаточно. Но бывают дни, как сегодня, например, когда я понимаю, как меня все достало. То, что я делаю, для большинства людей не имеет никакого значения в реальном мире. Ни на что ни черта не влияет. Я сегодня думал уйти. Честно. Даже не уволиться. А просто взять и уйти. Черт возьми, я не хочу посвящать финансам всю свою жизнь! В гробу я все это видал!

– А чего ты хочешь? Чем бы ты хотел заниматься?

Он ответил не сразу – сначала сходил на кухню, налил себе выпить. Каждое его движение было размашистей, чем нужно, – и тяжелая поступь, и то, как он громыхнул бутылкой о столешницу, – но голос оставался спокойным и холодным. Меня это напугало. Я никогда не видела его в гневе.

– Не знаю, – сказал он. – Сложный вопрос… Я никогда не знал, чем хочу заниматься. В этом-то вся и проблема. Я был в целом смышленым мальчиком без особых склонностей. И сделал то, что делают все в целом смышленые мальчики без особых склонностей, – пошел в финансы. А потом начался кризис, и все, уходить стало некуда. Нет другой работы.

– Но сейчас ты же можешь уйти?

Он продолжал, словно не слышал моего вопроса:

– Никогда не забуду один случай… Я тогда только начинал работать. Сидели мы как-то… Было, наверное, часа три ночи, и один из наших спросил: если бы вы решили совершить самоубийство, но при этом не выходя из офиса и ниоткуда не спрыгивая, что бы вы сделали? И знаешь, что самое удивительное? Что никого, кроме меня, этот вопрос не удивил. Складывалось впечатление, что все об этом уже думали. И у всех были готовы ответы. Тогда я понял, что надо уходить, и вот прошло… Сколько? Пятнадцать лет. Проклятье! Это было пятнадцать лет назад! И я по-прежнему занят тем же гребаным делом, к которому и душа-то никогда не лежала. Чтоб его!

Раньше он никогда не ругался, из его уст это звучало дико. Он произносил бранные слова с таким ожесточением, словно не просто пар выпускал, а на самом деле проклинал всё и вся.

– У тебя же хватит денег на некоторое время? – проговорила я. – Если ты уволишься и не станешь сразу искать другую работу? Так почему бы тебе не взять тайм-аут и не обдумать все хорошенько?

– Нельзя уходить в никуда, Анна. Это самоубийство.

– Ну, – отозвалась я, – если тебя это утешит, ни у кого из моих знакомых нет такой классной работы, как у тебя.

– Сомнительное утешение, – пробормотал он. – Но спасибо на добром слове.

Он склонился над столом, упираясь в него руками. Лица его я не видела. Наступило молчание, мне стало не по себе. Я напряженно ждала, что он скажет еще, переживала, что ничем не могу его утешить… и вдруг он рассмеялся. Подошел, сел рядом на диван и обнял меня.

– А знаешь, чего мне всегда хотелось? – спросил он. – Какую мечту я давно лелею? Мне всегда хотелось завести огород. Поселиться там, где я смогу сам себя всем обеспечивать. Держать кур. Растить детей на свежем воздухе. Наверное, не в последнюю очередь поэтому я и купил дом в Оксфорде. Приблизился таким образом к своей мечте. Наверное, однажды это просто нужно сделать. Перестать рассуждать. Взять и сделать.

– Как это мило, – сказала я, а сама подумала: а как же я?

Он обхватил мое лицо ладонями и поцеловал меня с неожиданной нежностью. Это обескураживало не меньше, чем его гнев.

– Ты знала, что я тобой восхищаюсь? – спросил он. – Если не знала, так знай. Я тобой восхищаюсь. Потому что ты понимаешь, чего хочешь. И идешь к своей цели.

– Ну, это больше видимость, – сказала я. – Так что не восторгайся. Много чего не заслуживает твоего восхищения. Самокопание. Вечное нытье. Как мы на занятиях часами обсуждаем, какие мышцы задействуются, когда человек стоит на одной ноге. Да и просыпаюсь я гораздо позже тебя.

– О да! Ты невероятная лентяйка!

Это меня покоробило – я не ожидала, что он согласится, – но тут он притянул меня к себе. Иногда я забывала, насколько он хорош собой, потому что не это в первую очередь меня привлекало. Не само лицо, а жизнь этого лица. Как он вздергивал губу, как приподнимал бровь, каким проницательным и ироничным мог становиться его взгляд. Только иногда я видела его по-настоящему, словно в первый раз, и вспоминала, что он еще и красавец.

Он стал меня целовать, и я начала уже проваливаться в пропасть, где не было места ни мыслям, ни словам, как вдруг он остановился.

– Анна, – проговорил он, – мне кажется, я должен задать тебе один вопрос. На что ты рассчитываешь?

– В смысле? Что значит «рассчитываю»?

– Ну, в смысле вот этого всего. Наших отношений. Чего ты от них ждешь?

Я не понимала, какой ответ он хочет услышать.

– Ну, мы вроде как проводим время в свое удовольствие, нет? – проговорила я. – Наслаждаемся процессом. Мы же это обсуждали. Ничего другого мне не нужно.

– Просто… ты так добра ко мне, – сказал он. – Не хочу сделать тебе больно.

– Ох, пожалуйста, не льсти себе.

Он засмеялся, и в его голосе мне послышалось облегчение. Значит, ответ был правильный.

– Просто не хочется думать, что я мешаю тебе встречаться с кем-то другим, – сказал он. – А то вдруг мешаю. Вдруг у тебя кто-нибудь есть на примете.

– Нет, не мешаешь, – ответила я. – Да и нет никого на горизонте. Не встретила пока.

– Ну и хорошо. Я рад. А то вдруг бы встретила – пришлось бы с ним драться. А я для этого уже стар.

– Мне казалось, тебе все равно.

– Кто сказал?

В ту ночь он во сне повернулся ко мне, и меня вдруг посетила одна мысль. Мысль была стыдная, и я никогда бы не поделилась ею с Лори. Да и с любой другой женщиной тоже. Ведь так оно и есть, думала я, так оно и есть: ничего другого мне не нужно. С чего я, собственно, взяла, что это не так? Почему решила, что желаю чего-то экстраординарного, что заслуживаю какой-то исключительной судьбы, если мне достаточно для счастья таких обыденных, таких банальных вещей? Всего-то, всего-то и надо – чтобы во сне он непроизвольно тянулся ко мне. И чтобы его рука в темноте тяжело лежала на моей спине.

Глава пятая

После занятий по немецкому мы с однокурсниками зашли в кафетерий. Глянув в телефон, я увидела оповещение о новом письме.

Тема: «Заявка на Мартиньяргский фестиваль».

Я даже открывать не стала. И так понятно, что там написано: не совсем то, что мы ищем. Ждем вас в следующем году. Осенний семестр – это сезон прослушиваний, когда на летние фестивали ищут исполнителей в хор и на маленькие партии, а в молодежные программы начинается набор на следующий год. Кругом царила истерия: все куда-то подавались. Вот уже несколько недель только и разговоров было, кого куда позвали, кто в каком жюри сидел, сколько дополнительных репетиций пришлось взять и в какую сумму обошлась фотосъемка для портфолио.

Пока что все мои заявки отклоняли сразу, без прослушивания.

– Как же мне себя показать, если меня не хотят даже слушать? – жаловалась я Анджеле.

– Ну, к следующему году у тебя в резюме уже будут партии посерьезнее, – отвечала она. – Будет опыт работы с режиссерами, о которых они слышали. Наберись терпения, Анна. И ради бога, сделай себе нормальное портфолио.

Я ответила: конечно, обязательно, – но понимала, что позволить себе этого не смогу. Не побывав еще ни на одном прослушивании, денег я на них потратила уже уйму. Многие компании брали плату просто за обработку заявки. Я не могла податься всюду, куда хотела, и поэтому каждое «нет, спасибо», приходящее на почту, означало не просто отказ, но и упущенную возможность где-то в другом месте.

Я положила телефон экраном вниз.

Натали и Роза обсуждали прослушивания в хор на Лондонский фестиваль, а Фрэнки молча просматривал партитуру «Манон». Он обладал редчайшим набором качеств: тенор, который и собой хорош, и голос у него красивый. Он получал любую роль, стоило ему только прийти на кастинг, и поэтому не испытывал потребности самоутверждаться.

– Я только что говорила с Ричардом, – разливалась Натали. – Он спрашивал, смогу ли я подготовить еще и одну из арий Сильвии. Для второго состава, но они и со вторым составом дают полноценные спектакли – это просто мечта, конечно. Только вот прослушивание уже в пятницу. Я вся на нервах!

– Ничего себе, – сказала Роза, не особо стараясь изобразить восхищение. – Ты умница, дорогая моя! Поздравляю.

– Ну, радоваться пока рано. Пока что он просто хочет меня послушать…

Натали и Роза вместе прошли весь консерваторский путь: школа, бакалавриат, магистратура, теперь вот постмагистерская программа – и считались лучшими подругами. В соцсетях они постоянно мелькали друг у дружки на фотографиях, а когда расходились по разным занятиям, слали друг другу воздушные поцелуи и кричали на всю столовую: я тебя люблю! Но мне всегда чудилась в этом какая-то фальшь. Они были очень похожи внешне, и голоса у них были одного типа, поэтому они вечно конкурировали за одни и те же партии. Их удушающая дружба – они еще и жили вместе – казалась мне удобным способом не спускать с соперницы глаз. Натали однажды сказала мне, заговорщически подмигивая: «Все знают, что препод Розы всегда протаскивает своих. Когда мы поступали в магистратуру, Роза даже во второй тур не прошла, но он устроил скандал и заставил комиссию прослушать ее еще раз. Так она и поступила».

– Ты тоже будешь на этом прослушивании? – спросила меня Роза, пытаясь найти еще кого-нибудь, кому не покровительствует Ричард, – даже если это был кто-то вроде меня.

– Нет, я туда не подавалась.

– Серьезно? Это ты зря! Марика и Ричард дружат. Он часто берет ее учеников.

Натали изучила меню, заявила, что все это слишком тяжелая пища, петь после нее невозможно, и они отправились в японский ресторан по соседству. Фрэнки закрыл партитуру.

– Все злишься? – спросил он.

– Да нет, уже успокоилась, – ответила я. – Что я, не понимаю, что ли? Александр прямо-таки возбуждается, унижая женщин. Он считает, что самая большая трагедия оперы – в самом факте существования женских партий.

– Он не только женщин унижает, – откликнулся Фрэнки. – Так что не думай, что тебе как-то особенно повезло.

Я забыла склеить фрагменты партитуры для аккомпаниатора, и Александр, преподаватель немецкого, который требовал, чтобы все его указания неукоснительно исполнялись, первые десять минут орал на меня: «Дилетантка! Чертова дилетантка! Как он, по-твоему, все это дерьмо перелистывать будет?!» Петь он мне не дал.

Фрэнки проверил температуру горячей воды в своей чашке и сыпанул туда соли из солонки.

– Помнишь, на самой первой неделе? – проговорил он. – Когда он заявил, что не может воспринимать меня всерьез, потому что на мне брюки с принтом?

– Ну, тут он в чем-то прав.

Фрэнки не мог мне ответить, потому что как раз набрал полный рот воды и полоскал горло.

– Представляешь, мне сегодня за утро пришло четыре отказа, – сказала я. – Четыре. Мой личный рекорд.

Он сплюнул в стакан.

– Тебя до сих пор задевают эти отказы? Я для своих специальную папку завел. Когда стану знаменитым, придумаю с ними какой-нибудь перформанс. А тебе пора стать более толстокожей.

– Да я уже.

Он поднял стакан и посмотрел его на свет. В воде плавало все, что до того оседало на его миндалинах и зубах.

– Наоборот, ты очень мягкотелая, Анна, – сказал он. – Как персик.

– Тебе обязательно вот это делать?

– Я заболеваю. А через два дня финал Бриттеновского конкурса.

– Погоди, а ты прошел? Меня-то послали.

– Нашла чему удивляться.

– Я и не удивляюсь, – ответила я. – Конечно, ты прошел! Все потому, что ты тенор, да? Вас и заявилось-то два человека.

– Все потому, что я выдающийся талант.

– Ох уж эта оперная школа. Единственное место в мире, где пришлось бы вводить квоты, чтобы набрать достаточное количество заурядных белых мужчин.

– Не завидуй, дорогуша, – ответил он. – Тебе не идет.

Фрэнки называл дорогушами всех, и мужчин и женщин. Я никогда не понимала, откуда эта его манерность – от бессознательного подражания окружающим парням, которые почти все были голубыми, или – что более цинично – он делал это нарочно. Не повредит, если мужчины, от которых зависит твоя карьера, будут считать, что тебе нравятся мужчины. Отношениям Фрэнки с девушками это совершенно не мешало. Всего два месяца с начала учебного года, а он уже переспал с половиной магистранток – они за это очень злились друг на друга и, судя по всему, нисколечко на него.

– Может, тебе не стоило вчера вечером так надираться? – поинтересовалась я. – Не думал об этом?

Два раза за занятие он выходил проблеваться.

– Ой, пожалуйста, не читай мне мораль! – воскликнул Фрэнки. – Я думал, ты не такая!

– Не такая, как кто? Как другие девушки?

– Ну, не как все эти капризные сопрано, которые никогда не пьют.

– Я пью, – сказала я. – Но только не перед ответственным мероприятием. Я правда чувствую разницу. К моему большому сожалению.

– Надерись в следующий раз! Тебе понравится.

Он включил фонарик на телефоне и попросил посветить ему в горло, посмотреть, нет ли гноя.

– Ничего?

– Ничего, – ответила я. – Все у тебя в порядке.

По пути на занятие по вокалу я открыла письмо. Меня взяли в шорт-лист Мартиньяргского фестиваля. Прослушивание через шесть дней в Париже.

* * *

– Конечно, я хочу поехать! – воскликнула я. – Но у меня нет денег.

– Ни у кого нет денег, – ответила Анджела. – Ты певица, а не топ-менеджер. Пора бы привыкнуть.

– Но я не просто так это говорю! – возмутилась я. – Не как Натали, которая уверяет, что у нее не осталось ни гроша, а после обеда заявляется на занятия с пакетами обновок. У меня правда совсем нет денег! Ни на билет, ни на отель – мне ведь еще платить за лондонское жилье и есть что-то надо! Именно это я называю «нет денег».

Она смотрела на меня, словно я упорствую в какой-то ереси, и я почувствовала беспомощную ярость. Мне-то хотелось сочувствия.

– Ну хорошо, как насчет арендной платы? – спросила она. – Может, можно договориться?

– Договориться? Нет, без вариантов.

– А отель тебе зачем? Ты на прослушивание едешь, а не в отпуск.

– Но я же не смогу уложиться в один день! Меня поставили на самое утро. Я вот что подумала: может быть, вы замолвите за меня словечко перед Марикой? Может, факультет даст мне денег в долг? Я все верну!

– Это на прослушивание-то? – сказала Анджела. – Боюсь, что нет. Студенты постоянно ездят по прослушиваниям. Это будет несправедливо по отношению к тем, кто сам ищет средства, не говоря уже о том, что так мы быстро разоримся. Анна, слушай, ну это же Мартиньяргский фестиваль, а не благотворительный концерт. Сегодня утром я утешала Софи, она рыдала, потому что ей пришел отказ, а ведь Софи – хотя она убила бы меня за такие слова – на пять лет тебя старше. Это был ее последний шанс, там ограничение по возрасту – до тридцати, и все время, что она здесь учится, она пыталась туда попасть. Честно, упустить такой шанс – безумие. Скажи прямо: ты просто не хочешь? В этом все дело? Боишься, что не потянешь? Нет, нам, конечно, еще работать и работать, но к лету…

– Что? Конечно, я хочу поехать!

Я правда хотела. Надо хотеть каждую роль, на которую пробуешься, иначе и смысла нет – ничего не выйдет. Найдется кандидат, который ничем не лучше тебя, но хочет эту роль больше, и именно он ее получит. Вроде бы это само собой разумеется – конечно, надо хотеть, но я имею в виду – прямо-таки жаждать, чтобы желание было осязаемым, мучительным и неотступным, как туфли, которые настолько трут, что корчишься на каждом шагу. Конечно, ты, скорее всего, пролетишь. Такова статистика: большинство остается за бортом, но что поделать – когда откажут, тогда и будем горевать. Бывает, что на некоторые прослушивания настроиться труднее, чем на другие, но тут и подогревать себя не надо. На кону шесть недель во Франции следующим летом – мастер-классы с самыми известными певцами, сольные выступления, концерты с ведущими дирижерами. С того момента, как я прочла письмо, желание разрасталось под кожей, как тонкая паутинка из крапивы, и я ощущала сладостное жжение с каждым вдохом, с каждым движением.

– Да блин, как я могу этого не хотеть! – вырвалось у меня. – Я что, чокнутая?

Анджела театрально ахнула. Она с удовольствием рассказывала пространные истории о том, кто с кем в какой постановке спал и почему тот знаменитый дирижер ненавидит эту певицу сопрано, и имела четкие представления о том, что такое непрофессиональное поведение. Я перешла черту.

– Простите, – сказала я. – Очень уж обидно.

Она вздохнула:

– Послушай, Анна. Поверь, я знаю, как трудно порой приходится начинающим певцам, но ты же вкладываешься в собственную карьеру. Что вложишь, то и получишь. Ты и сама это понимаешь.

Я сказала, что извернусь и найду деньги, а она ответила: вот и прекрасно, молодчина. Так чего они там хотят? Две арии? На французском? В жюри Поль, да? Ему понравится твоя Русалка. И, может, еще что-нибудь пособлазнительней из Пуленка?

Мы приступили к работе.

* * *

Перспектива любых денежных трат меня угнетала, поэтому после занятий я пошла домой пешком. Стоял холодный ясный вечер, и, шагая по мосту Ватерлоо, глядя на необъятность реки, раскинувшейся по обе его стороны, на ее черноту в прожилках отраженного света, я с изумлением осознала, что счастлива. Это была моя любимая часть Лондона, часть, где я чувствовала, что могу увидеть весь город разом и он принадлежит мне – ну или я ему. Я перешла на другой берег, в Саут-Банк, где деревья были опутаны синими огоньками, а вдоль реки выстроились киоски рождественской ярмарки, и двинулась сквозь толпу людей, высыпавших на праздничные гулянья. Я это сделала. Именно этого прослушивания я хотела больше всего, и я его добилась. Конечно, это счастье. Я шла и пыталась определиться со стратегией. Экономия на арендной плате покроет все расходы, поэтому для начала надо обратиться к миссис П. Если она согласится отсрочить платеж на одну-две недели, все проблемы будут решены. Попрошу у Малкольма дополнительные смены, чтобы подзаработать. На следующей неделе обойдусь без обеда. И буду каждый день ходить пешком.

Моего оптимизма хватило до Воксхолла – там я осознала, что до дома еще идти и идти. Чем дальше на юг, тем шире становились дороги, тем больше на них было машин – то еще место для прогулок. В городском ландшафте не было никакой логики, словно пазл сложили из деталек, высыпанных из разных коробок. Огромные мрачные викторианские дома – именно в такие заходят беззаботные герои ужастиков, не подозревая, что их скоро выпотрошат, – грязные окна, серый от пыли тюль. Низкоэтажная типовая застройка с бетонными балконами. Тут и там улицы были перегорожены, и за щитами стремительно росли новые здания: квартиры бизнес-класса, круглосуточный консьерж, восемьдесят процентов продано. Букмекерские конторы. Магазины плитки. Парикмахерские для собак. Фитнес-клубы с окнами от пола до потолка, за которыми усердно приседали молодые тела, обтянутые лайкрой.

Я целых два часа добиралась до своей станции метро, где посреди тротуара раскорячился временный загончик для рождественской елки, и пешеходам, чтобы обойти его, приходилось под вой клаксонов выбегать на проезжую часть. Да, ходить пешком – дурацкая затея. Чтобы собрать нужную сумму, пришлось бы проделывать этот путь каждый день на протяжении целого месяца.

Миссис П. я застала на кухне, где на полную громкость играла песня «Я еду домой на Рождество». Она вычесывала кота, посадив его на стол. Клочья шерсти летели вверх и оседали в блюдо с лазаньей.

– Вернулись, хе-е? – проскрипела она. – А мы хотели с вами поговорить – мистер П. да я.

– Вот как? О чем же?

– Да все о готовке! Вы же готовили, да? Вы да она. С луком!

– С луком? – тупо повторила я.

– Готовили-готовили. Либо вы, либо эта, другая. Мы тут лука не потерпим! Ясно вам? Никакого лука! И чеснока. И специй. Ведь это же все въедается в стены! Копится под обоями. И как нам потом все это выводить?

Я посмотрела на стены. Они были покрыты засохшими брызгами, много лет летевшими от плиты. И краска облупилась.

– Не знаю, – сказала я. – Простите. Это больше не повторится. А я вас тоже хотела кое о чем попросить.

У меня в голосе, вопреки моему желанию, прозвучала эдакая воинственно-оборонительная нотка. Сбавь обороты, пронеслось у меня в голове. Дави на жалость. Ты ей нравишься, по крайней мере больше, чем Лори.

– Хм?

Она отпустила кота, и я рассказала ей о прослушивании.

– И я хотела вот о чем попросить, – проговорила я. – Понимаю, это большое одолжение… но я в этом месяце изрядно потратилась. Так вот не могли бы вы дать мне небольшую отсрочку? Хотя бы неделю. Ну а если бы вы согласились на две, было бы просто прекрасно…

– Арендная плата вносится в первую пятницу месяца, – пробурчала миссис П.

– Да, я знаю, – сказала я. – Но я подумала…

Миссис П. открыла шкафчик над плитой и принялась вынимать оттуда всякое барахло: полупустые упаковки макарон, муку, зажимы для пакетов, тюбики с кондитерской глазурью (покрытые засохшей коркой). Наконец она извлекла кипу бумаг и отделила от нее верхний листочек.

– Вот, – сказала она.

Кот тем временем пристроился к лазанье. Она спихнула его со столешницы на пол и положила листочек на липкую пластиковую столешницу.

– Смотрите.

Миссис П. ткнула в листочек пальцем.

Я посмотрела. Это был договор аренды, и ее палец с силой надавливал на сумму.

– Первая пятница месяца, хе-е, – сказала она. – То есть ближайшая.

– Да, – сказала я, чувствуя, как начинает раскалываться голова. – Ладно, не важно.

Поднимаясь наверх, в коридоре я наткнулась на кота – он царапал дверь гостиной. Я чуть-чуть ее приоткрыла, впустила его внутрь, а потом закрыла.

* * *

Поднявшись к себе, я села на кровать и бросила взгляд на телефон – опять «Дом». Мама звонила еще позавчера, а я так и не перезвонила. Когда раздался звонок, я шла в репетиционную, поэтому отвечать не стала, решила, что перезвоню оттуда. Но она тут же позвонила снова, и я поняла, что ничего хорошего не услышу – когда она названивает вот так, это не к добру, – и смалодушничала. Отключила звук и только смотрела, как телефон на пианино снова и снова загорается и гаснет. Двенадцать пропущенных звонков. Когда она сдалась, я написала сообщение: мол, сейчас на занятии, потом перезвоню. Тут же выбросила из головы и, к своему стыду, забыла.

Я долго слушала гудки, наконец мама взяла трубку. Телефонные звонки были в родительском доме событием, и не самым радостным.

– Привет, – сказала я. – Это я.

– ЭТО ОНА! – прокричала мама папе. – ЭТО АННА!

И сказала мне:

– Как поздно ты звонишь! Что-то случилось?

– Случилось? Нет, ничего. Да вроде и не так уж и поздно. Девять часов.

– Девять тридцать.

– Ах да. Извини, – пробормотала я. – Слушай, прости, что не перезвонила вчера. Закрутилась… дел невпроворот. Ты хотела о чем-то поговорить?

Молчание, скрип стула. Я представила, как мама в своем желтом халате садится за кухонный стол. Как же все это далеко. Воспоминание из глубокого детства.

– Я хотела спросить, когда ты приедешь на Рождество, – ответила она. – Но уже уточнила у папы, он мне сказал, так что все в порядке.

– А, хорошо, но это не то чтобы прямо завтра. Вроде двадцать второго. Я уже купила билет на поезд.

Я была совершенно уверена, что дело не в этом. Никогда она не хотела таких простых вещей, когда названивала много раз подряд, – всегда чего-то невразумительного, непредсказуемого. Например, требовала, чтобы я перебрала свою косметику и выкинула все, что содержит парабены. Пыталась выбить из меня обещание никогда не ездить по Центральной линии, потому что прочла статью о том, какая она опасная. Услышав по радио про порноместь, в слезах умоляла успокоить ее материнское сердце заверением, что я никогда не пересылала своим бывшим снимков в обнаженном виде. А при следующем разговоре держалась холодно, и мы обе делали вид, что ничего не произошло.

– Я вчера встретила эту славную девочку, твою подружку, Тару, – сказала она. – В супермаркете. Ты знаешь, что она, оказывается, родила?

– Да, мы общаемся. Она мне даже фотографии присылала.

– Такой очаровательный кроха! Тара, похоже, счастлива.

– Ну конечно, счастлива.

Мама всегда питала к Таре неприязнь, особенно когда мы достигли подросткового возраста и она связалась – с точки зрения мамы – с дурной компанией. Мама подозревала, и небезосновательно, что Тара склоняет меня пить и обжиматься с мальчиками, и объясняла мое недостойное, с ее точки зрения, поведение влиянием подруги. Так продолжалось до тех пор, пока Тара не вернулась в спокойное болото родного городишки, не вышла замуж до нелепости рано и не родила ребенка. Тут-то она и превратилась в эту славную девочку.

– Что делаете? – поинтересовалась я, пытаясь нащупать какую-нибудь нейтральную тему.

– «Прослушку» смотрим. Ты на середине серии позвонила.

– Ой, правда? Никогда бы не подумала, что вам такое нравится. Там же такая озвучка, что половины слов не разобрать.

– Да ничего, мы с субтитрами. Пойду, кстати, скажу отцу, чтобы выключил телевизор. Мы его на паузу поставили, а ему это вредно, сама знаешь.

– Не стоит, я ненадолго. У меня к тебе просьба…

Я рассказала ей о прослушивании: что мне выпал великолепный шанс и что само это приглашение – уже успех.

– Но есть загвоздка, – объясняла я. – Мне придется ехать в Париж – за свой счет. Плюс проживание в отеле. А денег у меня нет. Если бы вы мне одолжили, не знаю, сотни две фунтов, мне бы хватило. Я не стала бы просить, но это правда очень важно, честно.

Я услышала, как она набрала воздуха в грудь, но ничего не сказала.

– Мама? – окликнула я ее.

Она выдохнула.

– В Париже, говоришь? – переспросила она. – Но ты же никогда не была в Париже! Только в детстве, когда мы ездили туда все вместе. А уж одна-то! Да ты хоть знаешь, каким поездом добираться? И в каком отеле останавливаться? В каком районе? Пойми, Анна, это все не так просто, нельзя наобум приехать в чужой город и уповать на удачу. В жизни так не бывает.

Ее невозможно было заставить сосредоточиться на сути. Словно подводишь человека к окну, чтобы показать великолепный вид, а его занимает только муха, ползающая по стеклу.

– Все это я могу узнать у своей преподавательницы, мам. Или в учебной части. Это не проблема, честно, тебе не о чем беспокоиться. Слушай, я понимаю, что прошу крупную сумму, но я все верну. Обещаю.

Опять молчание. Глупо было заводить с ней этот разговор.

– Мне нужно обсудить это с отцом, – сказала мама. Голос звучал глухо, словно она вот-вот расплачется. Она повесила трубку.

* * *

Я включила запись с занятия, чтобы переслушать, и дошла до того места, где сказала Анджеле, что найду деньги. Она ответила: прекрасно, молодчина.

Мне вдруг сделалось тошно в этой комнате. Голые унылые стены, низкие потолки. Светлая мебель. Шкаф перекосился так, что дверцы не сходятся. Толстый слой пыли, покрывающий все вокруг, сколько бы я ни убирала. Скрежет машин на улице – раздражающе постоянный, под самыми окнами. Я надела наушники и погрузилась в «Манон». Первый акт. Она говорит шевалье, что любит удовольствия – по крайней мере, так считал ее отец, потому и отправил ее в монастырь. Словно удовольствие – это самое ужасное, чего может пожелать женщина. И словно всякая женщина по умолчанию знает, в чем оно заключается и как его получить.

Я принялась разбирать кучу одежды на полу.

Как вошла Лори, я не слышала, но, когда обернулась, она сидела на моей кровати. Губы у нее шевелились. Я сняла наушники.

– …Собралась замуж за этого своего постного толстячка, – говорила она. – Нашла что праздновать!

– Прости, – сказала я. – Ты о ком?

– Да не суть. Об Аманде. Мы с ней дружили в школе. Знаешь, эти девчонки, которые говорят: ой, ты так хорошо на меня влияешь, все кругом такие бескультурные! Как будто культура – это овощ такой. Съешь суточную норму – и можешь дальше обжираться всякой дрянью.

– Ну, ты и сноб.

– А ты как будто нет! В общем, она помолвлена. И сегодня вечером объявила об этом нам. И тут все как начали вспоминать свадьбы, на которых бывали, да рассуждать, что из подсмотренного у других людей они бы и сами не прочь использовать, а что – полная чушь. Короче, я весь вечер провела в разговорах о цветочном оформлении чужих бракосочетаний. Какой же все-таки жалкий народец женщины, а? Ничего удивительного, что всем в мире по-прежнему заправляют мужчины! Они этого достойны.

Я добралась до основания кучи. Одежда, лежавшая внизу, вся была в липкой кошачьей шерсти. Я закинула вещи в мешок с грязным бельем и села на кровать.

– По-моему, – проговорила я, – тебе пора смириться с тем, что женщины имеют право сделать выбор в пользу патриархального уклада. Почему бы не рассматривать это как акт феминизма – свобода соучаствовать в собственном угнетении.

– Куда катится мир, – вздохнула Лори.

Она взяла с моей кровати блок стикеров. Переслушивая занятия, я иногда писала на бумажках сказанные Анджелой фразы, а потом клеила их на зеркало. «Певец не должен угождать публике, – было записано у меня. – Истина идет изнутри».

– Что за чушь? – скривилась Лори. – Там, кстати, миссис П. брызжет слюной.

– Что такое?

– Кот закрылся в гостиной. Загадил весь диван.

– Да неужели? – сказала я. – Удивительно! Ума не приложу, как это произошло.

Лори усмехнулась:

– Когда ты плохая девочка, я тебя особенно люблю.

– Достаточно сильно, чтобы одолжить мне денег?

– Сколько?

– Да прилично. Как минимум пару сотен.

– Одолжила бы, если б они у меня были, – сказала она. – Однако увы.

– Но ведь ты мне должна! Ты у меня занимала в прошлом месяце.

– Это твой хахаль воспитывает в тебе капиталиста? – ласково поинтересовалась она. – Может, еще и проценты брать начнешь?

Я заткнулась.

Лори подошла к зеркалу, наклонилась к нему поближе и принялась выдергивать седые волосы надо лбом. Они приводили ее в неописуемое отчаяние, хотя я их даже разглядеть не могла, когда она пыталась мне их показывать.