Читать книгу: «Реальная жизнь», страница 3

– Ну а деньги? – спросил он.

– Что деньги?

– Доход-то это когда-нибудь станет приносить? А то создается впечатление, что все это процесс ради процесса, без перспективы выйти на прибыль.

– Ну что ты, артист же не ради денег старается, – ответила я. – Все по любви!

– Да уж, звучит многообещающе.

Официант унес тарелки, хотя я, по-моему, почти ничего и не съела. Я отправилась на поиски туалета. Зал ресторана был огромный – лабиринт из столиков и стульев, стены, отделанные темными панелями, мягкое освещение.

– Туалетная комната, мадам? – передо мной возник официант.

И указал на дверь из темного дерева, без таблички:

– Вон туда.

Голова у меня кружилась, но это было приятное ощущение. Мир казался мягче и гостеприимнее. Острые углы сгладились, и у меня возникло чувство, которое всегда появляется после нескольких бокалов вина, – словно ничто не имеет значения и о завтрашнем дне можно не думать, ведь сегодняшний вечер будет длиться вечно. Я посмотрела в зеркало, пока мыла руки, и подумала, что и лицо у меня смягчилось, и глаза сделались черными и бездонными.

Когда я вернулась к столику, оказалось, что Макс уже оплатил счет. Я сказала «спасибо», он ответил: «спасибо, что пришла», – и нам выдали пальто.

Уже на улице он, стоя совсем близко, посмотрел на меня сверху вниз и улыбнулся. Это все была лишь затейливая присказка, сказочка ждала впереди. Совершенно предсказуемая – я заранее знала, чем дело кончится, но решила разыграть удивление, потому что ему наверняка этого хотелось.

Но Макс спросил только:

– Ты сейчас к метро? Вечер такой прекрасный. Могу показать тебе более живописный маршрут, если хочешь.

– Конечно, – ответила я.

Мы свернули в переулок, пустой и тихий. И настолько узкий, что если задрать голову, то здания – сплошь стекло и бетон – кажутся бесконечными; а посмотришь вперед – они тянутся вдаль, рассекая небо под причудливыми углами, напоминая книжку-раскладушку, которая раскрыта лишь наполовину, так что картонные фигуры накладываются друг на друга. Он шел на некотором расстоянии от меня, засунув руки в карманы. Внезапно он стал вести себя так, словно я – дальняя родственница, приехавшая в Лондон погостить: показывал таблички с названиями улиц, называл их ископаемой летописью города и рассказывал, что тут было раньше.

– Это Энджел-корт, – сказал он. – Ангел был изображен на гербе торговцев канцелярскими принадлежностями. Он и на здании до сих пор где-то есть.

Но найти ангела он не смог, и я слушала его вполуха, отдаваясь ощущению, будто только что исполнила на прослушивании самую сложную арию, какую только могла, – и, возможно, не всюду попала в ноты, зато настроение передала верно, – но члены жюри поулыбались и сказали: «Нет, спасибо. Кто у нас следующий?»

Я спросила:

– Ты, выходит, живешь где-то поблизости?

– Минут пять пешком.

– А что за дом? Новостройка?

– Да, ему всего несколько лет. Небоскреб.

– Не знала, что в них по правде кто-то живет. Думала, там все раскуплено русскими олигархами.

– Ну, по большей части да. Если ночью посмотреть на фасад, окон горит совсем мало.

– Наверное, странно жить вот так в самом центре.

– Я привык. Да и потом, я здесь только по будням.

– А в выходные?

– У меня дом под Оксфордом. Недалеко от того места, где я вырос.

– А, ну да.

Мне вспомнились слова Лори.

– Ты женат?

Макс засмеялся.

– М-м, нет, – отозвался он. – Не женат. А что? Может, ты замужем?

– Просто подумала. Извини.

– Просто подумала? А можно узнать почему?

– Ну, наверное, ты соответствуешь стандарту. Загородный дом. Городская квартира. И работа, и возраст – все сходится.

– Возраст?

Непонятно было, смешно ему или обидно.

– Сколько же мне, по-твоему, лет?

Я посмотрела на него. Волосы светлые, такого оттенка, что седины в них не заметишь, даже если она есть. Вокруг глаз и в уголках губ небольшие морщинки. Мне они нравились. Хорошие морщинки, правильные. По ним видно, что улыбается он чаще, чем хмурится.

– Точно не скажу, – проговорила я. – Но достаточно, чтобы навести на мысль, что ты женат.

– Тебе надо познакомиться с моей матерью. У вас много общего. А лет мне тридцать восемь. Как видишь, еще не совсем дряхлый старик. Но ценю твою щепетильность.

Я забеспокоилась, уж не оскорбился ли он: до метро мы дошли в молчании. Сейчас он уйдет, сольется с толпой безликих мужчин в костюмах. И больше я его не увижу. Я не оправдала его ожиданий.

Макс пожелал мне спокойной ночи и наклонился, чтобы поцеловать в щеку, и я – с чего вдруг? – наверное, чтобы покончить со всякой двусмысленностью, чтобы ничего уже нельзя было взять назад или истолковать иначе, притянула его к себе и поцеловала как следует. Прямо вцепилась в него. Закрыла глаза и почувствовала, как меня затягивает в черный водоворот… В голове шумело, словно самолет шел на взлет, и только через секунду – а может, через минуту, я потеряла счет времени, – я поняла, что он не то чтобы сопротивляется, нет, но на поцелуй не отвечает.

Я отпустила его.

– Ну, спокойной ночи, – пробормотала я.

– И тебе, Анна. Удачной дороги.

Последнее, что мне тогда запомнилось, – его улыбка. Он улыбался, когда я двинулась прочь, но больше себе, чем мне, словно вспомнил что-то забавное. Что-то такое, чего он мне никогда не скажет, потому что уверен: я все равно не пойму.

Глава третья

– И вот поехали мы в Париж, – рассказывала Лори. – Я и Люк. Перед отъездом подруги весь мозг мне вынесли: о боже, он везет тебя в Париж, он сделает тебе предложение, сто пудов сделает! А я такая: да оно мне вообще надо? Это его предложение? Вы правда считаете, что мы до сих пор не женаты только потому, что он не зовет? Я свои взгляды, кажется, ясно излагаю. Но нет, все женщины, что бы они ни говорили, только о замужестве и мечтают, а если они твердо убеждены, что им оно и даром не нужно, – то это лишь потому, что сами толком не знают, чего хотят!

Она взяла с полки книжку.

– Смотри, – сказала она. – Вышла месяц назад. Корешок не погнут. Даже не открывали. Они вообще сюда заходят или как? Почему бы весь этот бардак не разобрать?

– Как будто в других комнатах что-то по-другому, – отозвалась я.

Четы П. не было дома, и мы залезли в спальню их дочери. Она съехала много лет назад, но тут все было по-прежнему завалено ее барахлом. Лори стояла, разглядывая груды книг по обе стороны от заделанного камина, а я сидела на кровати. На прикроватной тумбочке валялась упаковка от презерватива.

– Она что, мальчишек сюда водила, как думаешь? – поинтересовалась я. – А может, это миссис П. любовников принимает?

– Будь добра, прекрати! – поморщилась Лори. – Не употребляй слова «миссис П.» и «любовники» в одном предложении!

– Прости.

Она поставила книгу обратно на полку и принялась копаться в горе одежды.

– Так вот, – продолжила она. – В последний день мы пошли прогуляться. Заблудились. Плутали-плутали и наконец выбрели к какому-то мосту. Рядом дорога, куча машин, но вид на Эйфелеву башню за рекой вполне годный. И на фоне этого вида фоткалась девушка в свадебном платье.

Она вытащила платье и, встав перед зеркалом, приложила к себе – отложной воротничок, фасон совсем девичий, вообще не ее стиль, – бросила его обратно на кучу вещей и взяла следующее. Комната была завалена одеждой: всюду громоздились разной высоты пирамиды шмотья, некоторые нам по пояс высотой, половина вещей – с несрезанными бирками. Среди тряпья попадались то длинные бусы, то серьги – ловцы снов. Туфли-мыльницы. Подтяжки. Невскрытые флакончики духов «Джо Малон». Когда хозяев не было дома, мы пополняли гардероб. Я теперь пахла «английской грушей и фрезией», иногда – «грейпфрутом». Лори отдавала предпочтение «черному гранату».

– Я подумала: ничего себе девичник! С размахом гуляют! – продолжала Лори. – Вокруг толпились девушки в белом, приподнимали юбки, чтобы не запачкать подолы. А потом до меня дошло – мать честная, да это же очередь! Совершенно чужие друг другу девицы, которые ждут своей очереди сфоткаться на одном и том же, блин, месте!

– У дороги?

– Ну, наверное, на фото дорогу не будет видно. Я еще заметила, что все они азиатки, и, когда обратила на это внимание Люка, он сказал: «Да это же обычное дело в Китае, ты что, не знала? Они женятся на родине, а потом приезжают в Европу, чтобы замутить свадебную фотосессию». И тут – из-за этих девиц, да еще потому, что мне подружки все мозги проели, – короче, я задумалась о свадьбах, и о капитализме, и о том, что теперь все на продажу, и, конечно, я сама дура, зря затеяла разговор, – но я поделилась своими мыслями с Люком. И мы разругались вдрызг. Он заявил, что его уже достало дожидаться, пока я разберусь в себе и в своей жизни.

– Погоди, как-как он сказал? Разберешься в себе и в своей жизни? Серьезно?

– Более чем! Он типа уже который год ждет, все надеется на какое-то общее будущее. И уже устал смотреть, как я своими нелепыми хотелками это самое будущее день ото дня изничтожаю. Ну, не так буквально – это я в общих чертах передаю. Зато он действительно, вот прямо своим собственным ртом сказал следующее: «Знаешь что, ты не можешь так говорить, ты не имеешь никакого права говорить о деньгах, словно это какая-то низшая материя, в то время как я оплачиваю наши отношения». Оплачиваю наши отношения! И я спросила: «Что ты хочешь сказать? Что наши отношения – это как сумочка? Как отпуск?»

– И что же он хотел сказать?

– А хрен его знает. Только ляпнул: я сумочек не покупаю!

– Просто лучший ответ.

– Именно. Ну и ладно! Может, мне и нужно было туда поехать, нужно было увидеть этих невест, чтобы понять, что дело труба. У нас давно все по швам трещало. В последние месяцы совместной жизни мы, бывало, сидим на диване, смотрим телевизор, ужинаем – да что угодно, – а я все время ловлю себя на том, что обшариваю взглядом полки и пытаюсь сообразить, что тут мое, что придется забрать, если я уйду. Понимаешь? Сколько коробок понадобится.

– Не так уж много ты и забрала, – сказала я.

У Лори вещей было еще меньше, чем у меня.

– Ну, в основном там все было его, – отозвалась она. – Я старалась не обрастать вещами. Из принципа говорить, что вещи для меня не имеют значения, – глупо, все равно окружающим плевать. Но уж очень мне хотелось показать, что у меня слово не расходится с делом. Что моя жизнь не вертится вокруг вещей, понимаешь? Что я не ставлю себе целью приобретательство. Для меня это не главное.

– Тебе хорошо, до твоего внешнего вида никому дела нет, – сказала я. – То ли дело девчонки с моего курса! Они так себя ведут, как будто если у меня нет вечерних платьев для прослушиваний и я не хожу в обед на пилатес в их шикарный фитнес-клуб – между прочим, девяносто фунтов в месяц, я узнавала, – то что я вообще делаю в консерватории.

– Ну да, людям из театрального мира, по-моему, все равно, если я выгляжу как чушка. Но моим друзьям по университету дело есть, ты уж мне поверь. Все они меня жалеют, я это вижу, ведь у меня, в отличие от них, нет приличной работы. Словно это какая-то стыдная болезнь, о которой лучше не упоминать. Меня даже перестали спрашивать: а чем ты сейчас занимаешься? От моего ответа им самим неловко. На последнем курсе, когда все бегали в поисках работы, они меня спрашивали, что я собираюсь делать. Я получала от этого какое-то извращенное удовольствие – не искать нормальную работу, как все. Смотреть, как они начинают зарабатывать деньги – и немалые, а порой даже совершенно безумные, – упарываются дорогущими наркотиками каждые выходные, ездят в какие-то дичайшие путешествия, покупают жилье, – а я все на том же месте. Когда мы тусовались вместе, я приводила их в замешательство, признаваясь, как мало зарабатываю. Меня это тогда смешило. Да и сейчас смешит.

– Только потому, что ты веришь, что однажды твоя жизнь изменится, – отозвалась я. – Тебе бы не было смешно, если бы ты знала, что это навсегда. А пока что можно уповать – я, по крайней мере, так и делаю, – что произойдет что-то еще. Не знаю что, но произойдет – и ты заживешь совсем по-другому.

Лори вздохнула, подошла ко мне и уселась на краешек кровати.

– Да, наверное, у меня примерно такие же мысли…

– Вещи важны, – сказала я, думая о своих родителях.

О предметах, которые они так бережно хранили, словно прикрывали руками огонь. Одежда, которой был не один десяток лет. Кружки с приклеенными ручками. Стул, у которого отваливаются ножки. Главное, случайно не сесть на него, но выкидывать ни в коем случае нельзя, иначе гарнитур будет неполным.

– Можно говорить, что все это не имеет значения, – продолжала я. – Что тебе не нужны дорогие вещи, красивая одежда, комнаты с высокими потолками. Можно говорить, что вещи ничего не значат, и отчасти это даже правда – но только отчасти. Совсем без вещей не обойдешься. Иногда они очень важны. Благодаря ним чувствуешь, что живешь, а не валяешься в запаянной упаковке…

– Как рождественский подарок П. любимой доченьке, – вставила Лори, подтолкнув ногой запечатанный набор гелей для душа, выползший из очередной кучи.

– Например, как этот набор, – согласилась я. – Вещи показывают людям, кто ты такая. Можно носить одежду, которая отражает твою индивидуальность, окружать себя предметами, которые ты считаешь красивыми. Без этого ты пустое место, чистая доска. Лежишь в упаковке и ждешь, когда наконец с лица сдерут пластик.

– Тебе бы рекламу сочинять, – сказала Лори.

Я уж не стала добавлять, что нищенская жизнь – ее добровольный выбор. Ее писательское рубище всегда было тщательно продумано, и на вечеринки она, конечно, так не одевалась. Большую часть денег, которые ей удавалось заработать, она тратила на красивые шмотки. «Что толку покупать вещи, которые долго не проживут», – говорила она. Мне казалось, она, сама того не сознавая, цитирует свою мать, и на мгновение сквозь внешнюю оболочку проглядывает человек, которым она могла бы стать – и, возможно, еще станет.

– Кстати о вещах, – проговорила она. – Пожалуй, возьму-ка я вот это, надену сегодня. Ты ничего не хочешь?

– В любом случае все это придется обрабатывать. После того, как нас блохи покусали.

– Ой, да.

Мы вернулись наверх. Лори начала собираться.

– Точно не пойдешь? – уточнила она.

– Не могу. Пить все равно нельзя. Репетиции важнее всего.

Лори дома не сиделось. Она выросла в Лондоне и всюду выглядела своей: и на дискотеке в стиле девяностых в клэпхемском клубе с липким полом, и на поэтическом «слэме» в шордичском подвальном баре, и на вечеринке в Ноттинг-Хилле, которую устроил на крыше родительского дома богатенький знакомый знакомых. До того как я переехала в Лондон, мне казалось, что это некое цельное место с одним внятным свойством. И я думала, что это свойство прилепится ко мне и я автоматически стану одной из тех, кого мои родители пренебрежительно называют «эти лондонцы». Но Лондон, который показала мне Лори, не был единым. Путаный, несвязный, хаотичный, он постоянно расширялся, а я оставалась самой собой. Иногда мне это нравилось – ощущение полной неопределенности, возможность сыграть любую роль. А иногда, болтая с очередным типом, которого я видела в первый и последний раз, в очередном баре в очередном закутке Лондона, названия которого я даже не знала, мне казалось, что я не в городе, а в лабиринте. И Лори водит меня по закоулкам, а выбраться в его центр я никогда не смогу.

– Ты, кстати, завтра в отеле работаешь, да? – спросила я. – Я свободна в пятницу. Можно к тебе зайти? Когда ты заканчиваешь?

– Думаешь, я не заметила, что в последнее время ты гораздо охотнее стала там зависать? – отозвалась она. – Еще как заметила!

– Не знаю, о чем ты, – сухо ответила я.

Она права. Даже менеджер Малкольм, который всегда горячо одобрял, если мы оставались пропустить по бокальчику, когда смена заканчивалась, – единственная гарантия, что в баре будут хотя бы две девушки одновременно, – начал отпускать ехидные замечания: «Нравится моя выпивка, девчонки? Надеетесь склеить ухажера?»

– Да не жди ты, что он объявится! Сама себе голову морочишь! – сказала Лори. – Мужики исчезают только так. Был, и нету. Сначала поют в уши: я никогда ни к кому такого не испытывал – и тут же шлют сообщение типа «куча дел, может, выпьем кофе в следующее воскресенье, часика в четыре?» – и ты такая: «ладно, пиши ближе к делу», – и все, ищи-свищи. Это же Лондон! На случайную встречу можно не рассчитывать. Он для тебя все равно что умер – с той только разницей, что не умер, а просто трахается с кем-то другим.

Я сменила тему: спросила, куда она собирается и кто там будет.

Когда Лори ушла, я вернулась в свою комнату и задернула занавески. Время еще не позднее, но за окном уже черно. Скоро ноябрь, с каждым днем темнеет все быстрее, и возникает ощущение, что теперь ночь будет наступать все раньше, пока тьма не воцарится навсегда. Лори права. Я в последнее время сама не своя. То ли из-за постоянной темноты, то ли из-за холода – но он стал занимать слишком много места в моих мыслях, а я и не пыталась сопротивляться. Без конца фантазировала, как он увидит меня в особо привлекательном или эффектном свете, пока самой не наскучило. Я выстраивала этот сюжет, разгоняя синапсы в мозгу, и с каждым новым повторением он становился все реальнее, разрастался и отвердевал, пока не превратился в часть моей жизни. Я пыталась представить себе, что он делает по вечерам. Наверное, встречается с другой девушкой. С девушкой, которая точнее попадает в ту ноту, на которую я нацелилась, – где-то между «я серьезно» и «да я шучу». С девушкой, которая берет такси, когда идет дождь, и пьет коктейли с непроизносимыми названиями и привкусом богатства. В ее смехе слышится что-то жестокое. Я видела их свидания как наяву. Видела, как она и ее равнодушие привлекают его. Но потом в бар входил очередной посетитель – а вдруг это он? – и я остро и непроизвольно чувствовала, как мне будто ошпаривает все нутро, и только потом понимала, что ошиблась, и чувствовала себя идиоткой. Сидя в метро, я доставала телефон и снова просматривала сообщение, которое отправила ему. «Еще раз спасибо за ужин», – написала я, и он ответил: «Пожалуйста!» Я перечитывала это единственное слово опять и опять – и пыталась найти какой-то тайный смысл там, где его и в помине не было.

* * *

Но Лори ошиблась: в следующий раз, когда я пела, Макс пришел. Появился к концу выступления и сел за столик в углу. Я старалась держаться так, словно не заметила его. Продолжала петь, покачивая бедрами и поводя плечами, и, с одной стороны, радовалась, что он здесь и видит, как все на меня смотрят, а с другой – чувствовала себя марионеткой на ниточках, которая дергается, подражая естественным движениям человека, но все равно получается не то.

Когда выступление закончилось, я подошла к нему и поздоровалась. Я ждала, что он встанет, поцелует меня в щеку или еще что-нибудь в этом роде, – но он не шелохнулся. Сидел и смотрел, чуть улыбаясь, и я внезапно подумала: черт, а что, если он явился вовсе не ради меня? Просто зашел выпить, надеялся, что я не стану его беспокоить, или вообще забыл о моем существовании. Но тут он сказал:

– Ты, наверное, ждешь, что я стану рассыпаться в похвалах?

Отличная возможность для меня проявить остроумие. Я покрутила эту мысль в голове и отбросила.

– Ну, разумеется, – ответила я. – А зачем, ты думаешь, я подошла?

Он улыбнулся. Я даже не сомневалась, что он знает, как много я о нем думала.

– Пойдем?

Только на улице я поняла, что даже не спросила куда.

Шел дождь. Сити напоминал декорацию для кино: тротуары вычищены до блеска, кругом ни души – можно снимать новый дубль. Чувство было такое, будто мы не на настоящей улице, а в каком-то очень похожем на нее месте, и трудно поверить, что наверху и вправду небо. Как ни всматривайся, ни звезды не увидишь.

Макс даже не пытался завести разговор, и я болтала обо всем подряд, потому что молчание меня пугало. О джазе и о том, какие ностальгические чувства он во мне пробуждает. Хотя ностальгия эта ложная. Джаз вызывает в моей душе тоску о том, чего у меня никогда не было. Тут я забеспокоилась, не слишком ли разоткровенничалась, и попыталась перевести все в шутку: так запах рождественской елки, ляпнула я, всегда заставляет меня скучать по Рождеству «как в детстве», хотя праздник-то был полное дерьмо. Я слушала, как мой голос льется и льется, и думала: боже, неужели со мной настолько скучно? Почему я не могу придумать ни одной интересной темы для разговора? Почему он до сих пор ничего не сказал? А он лишь улыбался и шагал на некотором расстоянии от меня, засунув руки в карманы.

– Сюда, – сказал Макс.

Мы свернули в переулок, и тут он прижал меня к стене и принялся целовать. Я тут же забыла, что собиралась сказать. Аргумент был настолько убойным, что вымел из головы все подчистую и ответить мне было нечего – остался только жар его губ, пальцы, вцепившиеся в мои, шершавость под костяшками, прижатыми к кирпичу. Когда он оторвался от меня, улыбка у него была многозначительная – вот, смотри, что я творю по твоей милости, – и я пожалела, что не пила. Он-то выпить успел. Привкус алкоголя ощущался на его языке.

Макс сказал: «Пойдем», и я последовала за ним в здание на углу. Я не сразу поняла, что это дом, в котором он живет. Уж очень он был похож на офисное здание. Стеклянный фасад, за стойкой человек в черном, яркие лампы.

В лифте он целовал мою шею и расстегивал пуговицы пальто. Шарил руками под блузкой. Я чувствовала себя пьяной, хотя пьяна не была, – голова кругом, море по колено. Мы вышли на девятнадцатом этаже: мягкое освещение, как в дорогом отеле, и стерильный запах гостиничного лобби. Он открыл дверь в квартиру, впустил меня внутрь – и передо мной открылся вид. Вид, от которого у меня дух захватило. За стеклянными стенами простирался город. Он манил к себе, и я двинулась навстречу, не сводя с него глаз. Лондон в миниатюре – с такой-то высоты. Сияющий купол Святого Павла, тут и там пучки небоскребов, темная полоса реки.

Я обернулась. Макс сидел, откинувшись на спинку дивана, и наблюдал за мной.

– Разве ты не должен встать у меня за спиной и показывать, что где? – осведомилась я. – Обнимать меня и чтобы я следила за твоим пальцем? Зачем еще нужны такие квартиры?

– Ну, вот он, Лондон, любуйся, – отозвался он.

Ламп он не зажигал, но свет из соседних офисных зданий падал на кухонную столешницу, на стол, на кровать. Похожий на лунный, но слишком белый и струился отовсюду. В этом свете было видно, что квартира вообще-то маленькая. В сущности, она состояла из одной-единственной комнаты – спальную и гостиную зоны разделяла перегородка без дверей.

Макс сказал: «Иди сюда», и я подошла к нему. Он через голову стянул с меня блузку и расстегнул мои джинсы. Никаких нежностей, никакой воркотни. Он раздевал меня так быстро, что я хихикнула, и он спросил: «Что смешного?» А я сказала: «Да так, ничего» – и попыталась сделать такое же лицо, какое часто делал он: словно он знает что-то такое, чего не знаю я. Я начала было расстегивать на нем рубашку, но он схватил меня за запястья, притянул к себе, так что я кожей почувствовала грубую ткань его пиджака, и долго целовал, а потом отпустил и окинул меня взглядом. Он не притворялся, что не смотрит, как делало большинство моих ровесников, словно перевидали на своем веку столько голых женщин, что им все это уже не очень интересно. Я села на кровать. Он стоял передо мной, снимая пиджак и галстук, расстегивая рубашку, – и смотрел, еще как смотрел.

Потом подошел, стал целовать меня и повалил на спину. Но что-то не давало мне покоя, какая-то несообразность, и я не сразу поняла, в чем дело. Каждый раз, когда Макс заговаривал со мной, он говорил обычным голосом. Не молчал и не переходил на псевдосексуальный шепот, как будто все немного понарошку. Нет, все было очень даже всерьез. Он командовал: встань на колени, перевернись, погладь себя – так буднично, словно беседовал со мной в баре. Поначалу я полностью сосредоточилась на том, чтобы всем своим видом изображать удовольствие. По-настоящему, подозревала я, у меня не получится, потому что я не смогу не думать – о том, как он реагирует на мои ласки, о том, как поймать то сладостное равновесие, когда погружаешься в свои ощущения настолько, чтобы достичь оргазма, но не настолько, чтобы совсем забыть о его присутствии; о том, что не смогу не думать о гудении холодильника на другом конце комнаты, и о том, что скажу, когда зажжется свет. Но он действовал очень напористо. Брал все в свои руки, последовательно и методично, и мне уже не за что было хвататься, и в первый раз на моей памяти мне ничего не приходилось воображать, чтобы возбудиться.

Когда все кончилось, я лежала рядом с ним и смотрела, как поднимается и опускается его грудь – все медленнее и медленнее. Глаза у него были закрыты, но рука лежала на моем бедре, и большим пальцем он поглаживал его. Я глаз не закрывала. Я разглядывала – его лицо, его тело. Хотела запечатлеть его облик в своей памяти – на случай, если этот раз окажется первым и последним. Неподвижность его губ, длинные пальцы, аккуратно подстриженные ногти, шрам на животе, едва заметную линию загара на бедре.

Мне даже показалось, что Макс заснул, и я проговорила:

– Можно задать тебе вопрос? – Но он не спал, поэтому вопрос пришлось срочно придумывать: – В тот раз… – Я не знала, как закончить фразу. – Мне показалось, что я тебя не очень заинтересовала, – наконец выговорила я.

– Это вопрос?

– Ну, в смысле – почему ты еще в тот раз не попытался?

– Еще в тот раз не попытался? Не попытался что?

– Ну ты же понимаешь. Затащить меня в постель.

Макс засмеялся.

– Неужели нельзя поужинать с девушкой просто так, без намерения с ней переспать? – спросил он. – Я думал, у вас, у молодежи, это обычное дело.

– Нет, – ответила я. – Не очень обычное.

– Спасибо. Учту на будущее. Ты, конечно, можешь считать меня старомодным, – проговорил он, – но, по-моему, ты тогда изрядно набралась. А в наши дни осторожность в таких вещах не помешает. А что, тебе не терпелось?

– Господи, нет, конечно! Я же женщина, ты что, забыл? Я ненавижу секс.

– Ах, ну да, оно и видно.

По пути в ванную он пощелкал выключателями возле кровати, и по всей квартире зажглось освещение, которое явно было тщательно продумано. Только тут я как следует разглядела элегантный интерьер: пол темного дерева, мебель в пастельных тонах, кухня – нержавеющая сталь и черный мрамор, – лентой вытянувшаяся вдоль одной из стен. Можно было подумать, что это просто пустующая квартира, которые приобретают на стадии строительства, чтобы они стояли без дела и набирали цену, – но на диване валялся пиджак, на спинке стула висел галстук, у раковины стопкой громоздились тарелки и стояла кружка. Я ощутила прилив нежности – бедный, живет тут один-одинешенек.

Времени было почти час ночи. Я подумала: может быть, он ждет, когда я уйду? Но он, вернувшись из ванной, ни слова на этот счет не сказал, поэтому я тоже пошла в ванную, пальцем почистила зубы и попыталась мылом смыть макияж. Макс надел трусы-боксеры и футболку, и я спросила, не может ли он одолжить мне что-нибудь из своих вещей, а то спать не в чем, но он ответил:

– Нет, ты мне так нравишься.

Мы опять легли в постель, и он сказал:

– Вообще-то я собирался тебя позвать.

– Что?

– В прошлый раз. Я собирался позвать тебя к себе. Ты так прозрачно намекала, что не прочь была бы посмотреть, где я живу…

– Просто хотела разговор поддержать!

– Разумеется. Но потом ты спросила, женат ли я. И это как-то выбило меня из колеи.

Бывает, солнечным весенним днем радостно выбегаешь на улицу в одной футболке, а едва наступает вечер, промерзаешь до костей. Вот примерно так я себя и почувствовала. Не нашлась даже что ответить.

– То, что я тебе сказал, – не совсем правда, – проговорил он. – Я действительно женат. С формальной точки зрения. Но вместе мы не живем. И скоро уже перестанем быть женаты.

Похоже, он не мог заставить себя произнести слово «развод».

– Понятно.

– У меня сейчас непростой период в жизни, – сказал он. – И честно говоря, в первую нашу встречу я не понял, насколько ты юна. Только потом, в ресторане, разглядел, какая ты милая и неискушенная…

– Милая?

Он засмеялся:

– В этом нет ничего оскорбительного, Анна! Не обижайся. В общем, я пытался поступить по совести – хочешь верь, хочешь нет. Счел за лучшее не лезть в твою жизнь. Но выбросить тебя из головы не смог. Мы так душевно провели время в тот вечер… И я подумал: а почему, собственно, нет? Если ты ничего не имеешь против.

Он выключил свет.

– Я просто не хотел вводить тебя в заблуждение, – сказал он в темноте. – Насчет того, что могу тебе предложить. Потому что, честно говоря, сейчас я могу предложить не так уж много.

Он произнес это очень просто, почти иронично, словно говорил о ком-то постороннем, – и у меня не осталось сомнений, что он как никогда далек от лукавства.

* * *

Утром, когда я проснулась, он сидел за столом с ноутбуком. Он не предложил мне кофе, не спросил, как спалось, и не вернулся ко мне в постель, но на улице целовал меня дольше, чем мог бы. И сказал: «До скорого».

Его квартира была в двух шагах от консерватории, но до начала занятий оставалось еще несколько часов, поэтому я поехала домой переодеться. Митчем-роуд показалась мне еще серее, чем обычно. Желтый салон фотоуслуг, синий банк и красный почтовый ящик были безмолвны и унылы, словно на выцветшей за много лет фотографии. В витринах химчистки понуро висели линялые костюмы, и кучи когда-то яркой одежды, сваленной у закрытых благотворительных магазинов, потемнели под моросящим дождем. Здесь все теряло цвет.

Миссис П. была на кухне. Она сидела за столом, уставившись на дверь, словно актер, который ждет за кулисами, а на сцену всё не зовут. Казалось, большую часть времени она ничего не делала. Она могла войти в комнату и сказать: «Какая холодина» или «Как у соседей телевизор орет», а потом замирала и смотрела на тебя, словно кошка, которая протиснулась в комнату и забыла зачем.

– Здрасте, – сказала я и поставила кипятиться чайник.

– Дома-то сегодня не ночевали, да? – осведомилась она. – Только пришли? Развлекались, хе-е?

Она часто разделяла предложения блеющим смехом. Трудно было сказать, это просто нервный тик или все-таки выражение каких-то чувств – сарказма? неодобрения? Как бы то ни было, звучало это весьма неприветливо. Она могла сказать: «Цены-то в “Сейнзбериз” все растут, да? Они что, думают, я деньги рисую, хе-е?» – и уставиться на меня, словно это моя вина.

– Да, я отлично провела время, – сказала я. – Спасибо.

– А я говорю мистеру П.: а где же Анна-то? А он говорит: сегодня четверг, она же вроде работает по четвергам. А я говорю: так-то оно так, но сколько работать-то можно, спрашивается, а он говорит: ну, тогда не знаю, вроде раньше она по ночам не шлялась. Не то что эта, вторая, она-то вечно пропадает бог знает где, хе-е!