Читать книгу: «Лекции по метафизике. Том 2», страница 3

Теперь мы переходим к более значительным понятиям. Из силы может быть выведено действие, и из обоих – другие вещи; соответственным этому является passio [претерпевание], страдание. Возможность действовать есть facultas [способность], возможность претерпевать есть receptivitas [восприимчивость]. Субстанция, поскольку она содержит основание того, что принадлежит к бытию вещи, действует, agirt; поскольку основание того, что принадлежит к ее собственному бытию, содержится в другой субстанции, она претерпевает, страдает пассивно. Всякая субстанция действует, потому что субъект субсистирует. Предикаты присущи каждой субстанции, акциденции (хотя мы называем их так) не могут существовать, не находясь в субстанции, следовательно, она содержит основание чего-то, что принадлежит к существованию, следовательно, она действует.

В естествознании есть большое основание рассматривать силу притяжения и силу отталкивания как первоначальные силы. Могут ли в одной субстанции быть многие или лишь одна основная сила? Также и наш разум должен иметь несколько… (обрывается)

… ненадежны, и мы можем вполне обходиться и без всяких метафизических принципов, однако можно сказать, что метафизика или критика разума приносит здесь пользу, ибо если не проверить первые источники суждения, то есть опасность судить метафизически ложно. Польза здесь, следовательно, отрицательная – предостеречь от ложной метафизики, а не положительная – расширить науку.

Поскольку объект метафизики не лежит в телесной и мыслящей природе, что же тогда является тем, на что направлена метафизика? Это должен быть объект сверх чувств. Метафизика означает «по ту сторону наукоучения о природе», μετά τά φυσικά [то, что после физики], означает trans physicam [по ту сторону физики]. Некоторые считали это название неуместным и полагали, что Аристотель назвал ее так потому, что в его сводах она следовала после физики: μετά означает не «после», а «по ту сторону», и это название очень уместно и, кажется, было тщательно продумано Аристотелем. Она есть наука о вещах, выходящих за все явления, о том, что лежит по ту сторону природы. Здесь мы берем природу не в полном, а в собственном смысле. Ибо так называется совокупность всех объектов чувств.

Здесь я не могу мыслить ничего иного, кроме Бога и иного мира. Существо, отличное от всех других, и жизнь, следующая за этой и отличная от нее, – эти два положения управляют всей метафизикой: если мы здесь безразличны, то мы можем быть безразличны во всех отношениях. Если эти два положения, которые суть cardines [оси], вокруг которых вращается вся метафизика, то возникает вопрос: зачем нам нужно отвечать на эти два вопроса?

Если мы назовем часть метафизики, где она трактует о первоначальном существе, рациональной теологией, а часть, где она трактует о будущей жизни, поскольку та предполагает бессмертие души, рациональной психологией, то метафизика имеет лишь эти две части: рациональную психологию и рациональную теологию. Но какую пользу они имеют? Они ведь должны так или иначе нас интересовать.

Что касается спекулятивной сущности, то все это для нас безразлично, ибо явления природы я буду объяснять так, как если бы они происходили из свойств природы, на Бога я ссылаться не могу. Ибо это значило бы отбросить всякое философствование. То же самое и с бессмертием души, ибо здесь я могу сказать: давайте подождем, пока мы придем туда, где сможем производить опыты. – Посредством спекуляции мы ничего не можем совершить и решить. Должно, следовательно, быть практическое намерение. Что я буду делать, если есть Бог и иной мир? Здесь становится ясно, что это нас очень интересует. Теперь я должен вести себя совершенно иначе, чем если бы я видел, что существует лишь мир чувств. – Тогда я пользуюсь вещами так, как это соответствует моему намерению, как я могу способствовать своему удовольствию, утолять свои желания. (Все люди хотят быть счастливыми – разум предписывает законы и условия, при которых только и можно быть достойным счастья. – Мораль, которая содержит эти условия, учит нас не пути к счастью, но лишь условиям, при которых мы его достойны, и это есть практический интерес разума к принципам жизненного поведения. – Однако религия связана и со спекулятивным интересом – я спрашиваю, могу ли я также надеяться стать причастным счастью, если я его не недостоин? Здесь мы должны предположить мудрого правителя мира. – Если бы нам не было важно, чтобы моральные правила имели на нас влияние и движущую силу, мы могли бы быть избавлены от всякой спекуляции на этот счет. Как только мы не имеем практического интереса, т.е. как только мы не заботимся о достоинстве быть счастливыми, все это отпадает.)

Если у меня есть основание предполагать, что есть иной мир и миротворец, то открывается совершенно иной интерес. Что же мне тогда делать? В практическом отношении, следовательно, эти два положения имеют величайшую важность и важнее всех других целей. – Они касаются наших конечных целей. Если есть еще иной мир, миротворец, от которого зависит моя участь в том мире, что мне делать, чтобы стать причастным прочному счастью?

Предположим теперь, что вся спекуляция не может дать нам достаточного и удовлетворительного наставления по этим двум вопросам, какую же пользу тогда принесет метафизика? Мы должны посмотреть, не было ли бы другого пути, чтобы прийти к этому. Давайте подумаем, что я должен делать, если есть Бог и иной мир, и мы увидим, что мораль учит, что я должен делать, если не хочу быть презренным в собственных глазах и желаю стать причастным счастью. (Мы не находим, что счастье всегда распределяется в правильной пропорции. Порок торжествует, а добродетельный не должен показывать печали. Если, таким образом, наша нынешняя жизнь завершает наше существование, мы не можем сказать, что мы будем счастливы в той мере, в какой мы достойны. – Мы должны, следовательно, предполагать еще иной мир. – Из этих двух потребностей, Бог (ибо от слепой необходимости мы не можем ожидать, что она сделает нас счастливыми, поскольку мы того достойны, но для этого мы должны предположить мудрого правителя мира) и иной мир, возникает метафизика; на нее в имманентном мире всё ссылается, и среди всех вопросов, какие только может ставить спекулятивная философия, нет столь настоятельных и интересных, чтобы они могли побудить нас запутываться в такие трудные спекуляции. Эти два объекта выходят за поле опыта (Бог и иной мир, то есть как раз то, что лежит вне сферы всего, что мне теперь возможно в опыте); эмпирические принципы, следовательно, не могут мне теперь помочь, но лишь чистый разум должен здесь решать. Теология и психология суть, таким образом, собственные части метафизики. В последней мы стремимся познать из природы души столько, чтобы она могла продолжать жить, когда прекращается животная жизнь, и именно духовную жизнь.)

(Чистая философия имеет еще и другую пользу: она проясняет рассудок, мы здесь раскладываем наши понятия. Польза эта логическая, но слишком мала для тех усилий, которые мы должны на нее затратить. Ее главная польза – освободить нас от заблуждений относительно этих объектов. Она служит не тому, чтобы доставить их нам, ибо легко понять, что познания, которые суть столь великие потребности, не будут лежать так высоко, что для них необходима высочайшая спекуляция, но что и здравый человеческий рассудок сможет в них удостовериться, и так оно и есть на самом деле. Он находит столько следов мудрости в мире, из чего заключает, что должен быть мудрый миротворец; если он связывает с этим заповедь, которую дает ему разум или, вернее, этот мудрый миротворец, то он должен надеяться на иной мир, потому что находит, что добродетель и порок не получают должного воздаяния.)

Правда, конечно, что для порождения этих понятий не нужна спекулятивная способность разума – однако таких [людей] найдется множество, ибо спекуляции и этот спекулятивный разум могут настолько поколебать и сбить нас с пути веры, могут также привносить заблуждения (что может и обыденный разум), что мы по необходимости должны иметь против них соразмерное оружие, и это – метафизика. Всякий легко усматривает, что было бы несправедливо требовать блаженства, не делая себя того достойным. Этому учит мораль. Она, таким образом, не основывается на метафизике, поскольку я могу положить в основу мораль, которая не предполагает метафизику; так я имею закон поведения, чтобы стать достойным блаженства, – этому она учит аподиктически. Однако в последнем, как мы видим, всё еще чего-то недостает. Могу ли я, стало быть, также надеяться стать причастным блаженству, если я его достоин? Если мой образ мыслей и поведение сообразны морали и лежат в ее основе, то необходимо с моральным основоположением – не совершать никаких поступков, кроме тех, что сообразны закону обязанностей, – соединить веру в благого Мироправителя, который желает сделать нас причастными блаженству, и в иной мир, в котором мы можем его обрести. Может ли теперь метафизика усилить эту веру? Нет, но эта вера не только поддерживается созерцанием всей природы, но и защищается ею от всех возражений спекулятивного разума, она полагает ему границы. – Метафизика, таким образом, не есть фундамент религии – иначе как обстояло бы дело с неметафизическими умами? – но является защитным валом против атак спекулятивного разума. Ибо последний весьма опасен, и его нападения неизбежны. Ее польза, следовательно, негативна: предотвращать заблуждения, но она неизмерима, поскольку эти заблуждения столь пагубны.

Но сперва мы должны познать совершенство нашей собственной воли и затем взять божественную за образец. Мораль есть канон. Канон – это всякое законодательство, поскольку оно повелевает абсолютно; оно не должно предполагать никакого условия. Даже conditiones [условия] Бога и иного мира. Из природы поступка должно быть познано, что должно делать и чего избегать. Мораль учит, что я должен делать. Но она не дает в руки побудительных причин (Triebfedern) делать то, что разум предписывает как долг. Совокупность побудительных причин к действиям есть блаженство, и ни один смертный не может обойтись без него – а его-то морали и недостает; я не могу надеяться или не могу уразуметь, могу ли я надеяться стать причастным блаженству. Этому мораль не учит, но лишь тому, как стать достойным блаженства. Это можно усмотреть a priori, без познания положений о Боге и ином мире. – Законы не полны, если они не несут с собой угрозы и обетования помимо [самого] исполнения. – Моральные законы не содержат угрозы или обетования, что мы станем причастны блаженству или лишимся его. В этом мире это также невозможно; ибо здесь благоденствие и добропорядочность не связаны между собой. – Однако за моралью остается вера, что, возможно, существует мудрый Мироправитель и иной мир. Если бы этого не было, то моральные законы не имели бы никакого успеха. Теперь мы можем представить себе практическую дилемму, т.е. положение, которое показывает, что если не допустить нечто, то, куда ни обратись, окажешься в сплошных нелепостях.Познание того, что я неукоснительно должен делать согласно основоположениям разума, касающимся всей моей цели, называется моралью. Она уже дана нам и не нуждается в метафизических принципах и не должна предполагать Бога и иной мир. Однако моральные побудительные причины усиливаются тем, что я вижу: есть Бог и есть иной мир. Моральные законы должны предшествовать теологическим, ибо они представляют нам совершеннейшую волю Бога. Практическая дилемма такова: если я нечто не предположу, я всегда впадаю в практический абсурд (absurdum practicum). Это двояко: 1. Основоположение, согласно которому я отказываюсь от всех притязаний на честь, правдивость и совесть. 2. Основоположение, согласно которому я отказываюсь от всех притязаний на блаженство. – Если мы принимаем моральные основоположения, не предполагая Бога и иного мира, мы запутываемся в практической дилемме. А именно: если нет Бога и иного мира, то я должен либо неуклонно следовать правилам добродетели, но тогда я добродетельный фантазер, ибо не ожидаю последствий, достойных моего поведения, – либо я отброшу закон добродетели, презрю его, попру всю мораль, поскольку она не может доставить мне блаженства, я предамся своим порокам, буду наслаждаться удовольствиями жизни, пока они есть, и тогда я усвою основоположение, благодаря которому становлюсь злодеем. Мы должны, таким образом, решиться быть либо глупцами, либо злодеями. – Эта дилемма указывает на то, что нравственный закон, вписанный в наш разум, неразрывно связан с верой в Бога и иной мир. – У древних не учили столь чистой добродетели, как у нас, но они могли и осуществлять ее, не веря в Бога и иной мир. Они осуществляли лишь гражданскую добродетель, которая доставляла им уважение, блаженство и жизненные преимущества, что есть лишь благоразумие. Здесь же вопрос в том, может ли кто-либо придерживаться чистейшей добродетели, приносящей в жертву многие жизненные удовольствия, без веры в Бога и иной мир. Это совершенно невозможно. В его собственных глазах он всегда был бы достоин почтения, но при всем том – фантазером. С познанием нашего долга, который предписывает разум, и с максимой жить сообразно ему неразрывно связана вера в Бога и иной мир. Одна лишь красота поступка не может нас к этому побудить; она – великий побудительный мотив, но мы все же приносим ее в жертву пользе. Если поэтому посредством метафизики, согласно логическим условиям, мы не должны достигать знания, то остается лишь моральная вера, которая не только не оспаривается созерцанием всей природы, но, напротив, укрепляется им. Если мы и не удовлетворяем разум в спекулятивном применении, то удовлетворяем в практическом, и эта моральная вера столь же неколебима, как величайшая спекулятивная достоверность, даже прочнее, ибо то, что основано на принципах решения, далеко превосходит принципы спекуляции – и теперь мы получаем свободу беспристрастно и с величайшей строгостью исследовать все доказательства бытия Бога и бессмертия души, лишать их видимости, когда они pretendieren [притязают] на большее, чем realmente [действительно] делают и могут делать, отбрасывать всякую софистику, и даже если не останется ни единого [доказательства], эти великие истины nonetheless [тем не менее] ничего не потеряют, ибо если мы в спекулятивном отношении недостаточно убеждены, то убеждены в практическом. Здесь мы обладаем подлинной свободой философствовать без всякого принуждения и пристрастия. В большей части нашего философствования мы не должны находить ничего иного, кроме того, что уже найдено другими, одобрять то, что другие считали истинным, но не вносить ни малейшего изменения. Этими вещами мы теперь и займемся пространнее.

Вся метафизика есть не что иное, как цепь воздвигнутых и низвергнутых систем. До сих пор не появилось ни одной книги, в которой было бы нечто постоянное. Это наука, не имеющая удела быть пребывающей. Чем более просвещается рассудок, тем больше ценности она приобретает, однако, поскольку никто не может отказаться от метафизических вопросов, ибо они слишком тесно связаны с интересом человеческого разума. Возразят, что Вольф и Крузий издали свои метафизики. Но стоит лишь взглянуть, не исследуя само дело, на их успех. Они уже все рухнули. Некоторые положения были истинны, но целое – никогда. В отношении таких метафизических положений можно избирать догматический путь, т.е. познавать свой чистый разум настолько, насколько это возможно. Догматичным является treatment [ведение] науки, когда не стараются исследовать, из каких душевных сил проистекает познание, но полагают в основу некие общие, принимаемые за истинные положения и выводят из них остальное; критичным является treatment, когда стремятся открыть источники, из которых оно проистекает. В математике последнее не необходимо, ибо всё, что она говорит, может быть подтверждено опытом, но в философии это не так, и здесь мы часто находим в применении многих познаний grandes difficultates [большие трудности] и противоречия, хотя они и кажутся непосредственно достоверными, так же как основоположения математики, например, всё существующее существует во времени. Мы должны поэтому исследовать душевные силы, из которых проистекают познания, чтобы увидеть, можем ли мы им доверять, хотя они и кажутся очевидно истинными, – и затем, на чем вообще основывается способность познавать нечто a priori. Критический метод исследует положение не объективно или по его содержанию, но субъективно. – Метод метафизики, следовательно, есть критико-догматический, чтобы найти criterion [критерий] для отличения познаний, правомерно проистекающих из рассудка и разума, от тех, что возникают без иллюзии или посредством ее, когда он обманывает себя. В метафизике мы не будем спрашивать, истинны ли положения «есть Бог» и «есть иной мир», но может ли рассудок посредством одной лишь спекуляции зайти так далеко. Согласно всем правилам разумной веры можно быть практически в чем-то настолько убежденным, что никакой разум этого не отрицает, но в спекулятивном отношении – нет. – При первом вопросе, истинны ли эти положения вообще, мы покажем, что никто не будет их отрицать, не отбросив всех разумных основоположений, для этого мы будем использовать лишь common sense [здравый человеческий смысл], лишь немного его просветив. При второй цели, можем ли мы посредством одной лишь спекуляции, без практического намерения, зайти так далеко, мы покажем, что это невозможно. – Это мы назовем логической истиной, следовательно, логически достоверными мы в этих положениях стать не можем – при критических исследованиях мы обнаружим слабости рассудка, кои велики, и то, что он выдает многие познания, которых у него нет. Метафизика здесь не имеет позитивной пользы, но имеет негативную: до сих пор всегда критиковали положения, но никто – не критиковал сам разум, поэтому здесь и не достигнуто ничего постоянного. (Ни в одной науке негативная польза не столь велика, как в метафизике, ибо ни в одной заблуждения не столь велики и опасны. Ни в одной науке, следовательно, критика не столь необходима, как здесь, ибо здесь всё имеет негативную пользу. Мы можем показать, что такие принципы, с которыми оппонент argumentiert [аргументирует] против меня и хочет поколебать веру в Бога и иной мир, вовсе не основаны в разуме – следовательно, [показать] неспособность разума повредить религии.)

Выдумывать положения и собирать их в систему – это был первый путь; затем, когда увидели, что это вызывает раздоры, начали исследовать сам разум, не disputiren [спорить] о вещах, но исследовать, какие у него источники, как далеко он может продвинуться без опыта. Это были исследования субъекта, и это решение было весьма разумным. Ибо если мы не продвигаемся с объектом, то хорошо обратить наше внимание на сам субъект, и это должно было когда-нибудь возникнуть, ибо если я не могу быть спекулятивно достоверен о вещах, то я должен быть достоверен об источниках, границах и принципах разума. Во многих вещах мы не можем дать resolution [решение], как, например, в естествознании, и мы не можем здесь судить, возможно ли оно вообще, ибо все наши insights [познания] в естествознании зависят от опыта, и мы не можем знать, как далеко мы в нем продвинемся. Здесь невозможно определить границы человеческого разума. Также и в отношении математики, ибо там всё основывается на созерцаниях, из которых вытекают следствия; поскольку же созерцания могут быть бесконечны, то и следствия могут быть бесконечны. Нельзя поэтому определить, не будут ли открыты многие еще свойства круга. В метафизике мы пользуемся чистым разумом, не основываясь на созерцаниях. Она есть чистая философия, познающая объекты посредством pure [чистых] понятий. Она есть особая наука об употреблении разума через понятия. Если мы здесь еще недалеко продвинулись, как это есть на самом деле, то мы все же можем нечто с достоверностью определить в отношении разума. Границы чистого разума можно определить с достоверностью, ибо объекты должны быть рефлектированы из созерцаний, ведь если объекты не даны через опыт, у нас нет объектов для рефлексии. Мы сможем, таким образом, перечислить все понятия чистого разума, также enumeriren [пронумеровать] основоположения и показать, как далеко простирается применение чистого разума и в каких пределах оно должно быть удержано, и теперь мы можем показать, откуда происходит видимость и какие вопросы либо разрешены, либо поставлены, и которая господствовала во столь многих системах. Мы сможем защитить мораль и религию от мнимых возражений спекулятивного разума, и благодаря этому человеческий разум приходит к полному удовлетворению, и такая работа возможна. (В предыдущем столетии, когда все науки претерпели великую революцию, когда experimental physics [экспериментальная физика] вошла в моду, начали также исследовать и разум, но физиологически, а не критически. Что собственно было объяснением и исследованием происхождения понятий. Локк и Лейбниц не помышляли о критике понятий разума, они исследовали лишь то, как мы приходим к понятиям. Локк сказал: все понятия заимствованы из опыта. Лейбниц – нет. Мы имеем также некоторые через чистый разум. Это легко различить, например: может ли опыт дать понятие о причине и действии, о Боге и т.д.? Но Лейбниц не спрашивал: как разум независимо от всякого опыта приходит к этому понятию – на чем основывается способность вообще познавать нечто a priori? Как далеко она простирается? Нечто подобное критике чистого разума обнаружилось у Дэвида Юма, который, однако, впал из-за этого в дичайший и безнадежнейший скептицизм, и это легко произошло, потому что он изучал разум не всецело и полностью, но лишь то или иное понятие.)

Исследование facti [факта]: как мы приходим к познанию, из опыта или через чистый разум. – Локк много в этом преуспел, и это также может иметь пользу, но все же не столь необходимо и едва ли возможно – лучше исследовать: сколько всего чистых рассудочных понятий, какое они имеют значение, т.е. на какие объекты они могут быть направлены, как они могут употребляться и в каких границах должны удерживаться? Это есть критика чистого разума. Мы видим здесь, с каким правом мы пользуемся понятиями без опыта, не делаем ли мы это неправомерно. Посредством критики я достигаю не достоверности в вопросах, поскольку они должны быть разрешены догматически, но [достоверности] того, что разум может совершить в отношении всех метафизических вопросов. Такая критика еще никогда не издавалась, кроме как господином профессором Кантом в Риге в 1781 году.

(Примечание. Метафизику можно разделить на метафизику как природную склонность и на метафизику как науку. Совокупность всех наших рассудочных познаний через понятия, которые присущи каждому человеку и которыми он пользуется в опыте, есть metaphysica naturalis [естественная метафизика]. Всякое рассудочное познание, поскольку оно не спекулятивно или in concreto [в конкретном], естественно, и таковых великое множество; стало быть, и обыденное употребление рассудка также имеет свою метафизику, и эта метафизика заслуживает того, чтобы быть возведенной в науку. Не всякое естественное употребление разума должно всегда превращаться в научное, ибо цели при этом достигаются, например, в морали не нужно представлять правило in abstracto [абстрактно], но лишь in concreto. Тяжело, например, a priori доказать недопустимость лжи или показать in abstracto, in concreto это возможно, но в метафизике это необходимо. Мы имеем различные познания a priori, которые, однако, находят свое подтверждение в опыте – но также и трансцендентные понятия, и теперь material metaphysics [материальная метафизика] ничем не может помочь, ибо подтверждение всеобщих основоположений в опыте отсутствует. Так я порхаю, словно в пустом пространстве, и если наука a priori не подтверждает себя через себя саму, я рискую впасть в химеры. Естественное употребление разума имеет место, когда мы остаемся в пределах опыта, но его недостаточно, как только мы выходим за них, а поскольку это необходимо, то метафизика как наука необходимо и неизбежно заключена в разуме – она ищет, не может ли она там найти разъяснения запутанных вопросов, которые сама же истинный разум и ставит, даже практический разум оглядывается вокруг, ищет того, кто трактует метафизику как науку, или пробует сделать это сам, и никакое познание не нуждается столь необходимо в том, чтобы быть наукой, как метафизика. Над ней насмехаются как над бесполезной и легко dispensable [обходимой] вещью, но то же самое можно было сказать и о теме circulation of the blood [кровообращения] – нельзя оправдываться тем: это превосходит разум и наши познания: в природе есть secrets [тайны], но вещи находятся вне меня, и я должен их изучать, здесь занавес задернут; но если я мыслю нечто, если я мыслю себе вещи a priori, которые суть лишь создания моего рассудка, то в отношении них должно быть возможно дать ответ, имеют ли мои утверждения основание или нет. Это не исследование вещи, но исследование рассудка, его основоположения и понятия должны быть исследованы, ибо всё заключено во мне.)

Между тем мы все же должны следить, чтобы не утратить догматический метод, поэтому мы будем излагать его так же, как и наш автор. Мы будем, таким образом, устанавливать метафизику не как архитектонику, не как doctrin [доктрину], ибо впоследствии всё же обнаружат, что всё это – обман, но мы будем присоединять сюда и критику чистого разума, благодаря которой вся догматическая grandezza [важность] отпадет. Критика, следовательно, должна произвести систему самопознания нашего разума. В системе метафизики мы сперва аналитически пройдем все понятия и просто объясним, что наш разум разумеет, когда пользуется тем или иным понятием. Это имеет grande utility [большую пользу], хотя мы здесь оставим открытым вопрос, могут ли быть разрешены вопросы метафизики или нет. Это разъяснение (не расширение) наших знаний очень полезно, ибо во всем, где есть разум, присутствуют метафизические понятия. Метафизика есть совокупность всех чистых рассудочных познаний, которые очень проясняются посредством аналитики. Ответ на все вопросы разума есть синтетическая часть метафизики, где мы seek [стремимся] расширить наши познания посредством чистого разума и приобрести чистое познание. Она иного рода, нежели аналитическая, ибо здесь расчленяются рассудочные понятия, но не даются ответы на вопросы, следовательно, наше познание не расширяется, но лишь проясняется. В синтетической же части оно расширяется, и здесь мы нуждаемся в критике, поскольку мы предпринимаем попытки выйти с разумом за пределы опыта. Хотя еще и не все философы избирают путь критики чистого разума, они будут вынуждены когда-нибудь на него выйти. Нужда научит их этому, ибо лишь критика дает полное удовлетворение, а без нее наш разум будет постоянно в разладе с самим собой.

(Конец пролегомен)

Онтология.

Мы приступаем ныне к науке о свойствах всех вещей вообще, которая именуется онтологией. (Онтологией должна быть наука, трактующая об общих предикатах всех вещей, то есть о таких предикатах, которые присущи большинству вещей – если же предикаты не являются универсалиями, т.е. общими всем вещам, то мы и вовсе не знаем, что есть онтология. Они должны принадлежать всем вещам, если не кумулятивно, т.е. так, что им присущи оба [предиката], то по крайней мере дизъюнктивно, одно из двух, например, составное и не составное. – Эти предикаты присущи всем высшим [родам], но не кумулятивно, т.е. не так, что им должны быть присущи оба предиката, но дизъюнктивно, одно из двух. Когда я говорю «общие предикаты», то всё же всегда находится исключение, и насколько же оно простирается?). Легко усмотреть, что она не будет содержать в себе ничего иного, кроме всех основных понятий и основоположений нашего познания a priori вообще: ибо если она должна рассматривать свойства всех вещей, то её объектом является не что иное, как вещь вообще, т.е. любой предмет мышления, стало быть, никакой определённый предмет. Таким образом, мне остаётся лишь само познание, которое я и рассматриваю. (Наука, которая трактует о предметах вообще, будет трактовать не о чём ином, как о понятиях, посредством которых рассудок мыслит, следовательно, о природе рассудка и разума, поскольку они познают нечто a priori. – Это есть трансцендентальная философия, которая говорит не что-либо a priori о предметах, но исследует способность рассудка или разума познавать нечто a priori; она, таким образом, есть самопознание рассудка или разума по содержанию, подобно тому как логика есть самопознание рассудка и разума по форме; к трансцендентальной философии необходимо принадлежит критика чистого разума. Но поскольку онтологию разрабатывали без критики – что представляла собой онтология тогда? Онтологию, которая не была трансцендентальной философией. Философствовали, стало быть, как попало, не задаваясь вопросом: возможно ли это вообще? Трансцендентальная философия есть результат критики, ибо если я могу представить объём и источники [познания] в связи, то связное представление принципов a priori и есть трансцендентальная философия, а если я принимаю все следствия, из неё вытекающие, то это есть метафизика; без критики я не знаю, все ли понятия чистого разума и чистого рассудка [мне] известны или же некоторые ещё отсутствуют – потому что у меня нет принципов. Не были установлены границы разума, и при этом шли так далеко, как только могли. Вы, конечно, видите, что в опытных делах нельзя всё смешивать, но a priori можно всё усмотреть, и поэтому, поскольку никто не может их опровергнуть…)

(Метафизика имеет ту особенность, что её можно полностью завершить, способность разума по её источникам, объёму и границам можно измерить. Метафизика не может надеяться сделать открытия в природе вещей, но разум должен всему научить, следовательно, я могу установить, какие понятия независимо от опыта заложены в разуме – здесь положение подобно грамматике, та может быть полной, но не словарь, ибо за то время, что автор его пишет, появляются вновь новые слова.)

(В морали также нечто может быть завершено, а именно, как называет её господин Кант, метафизика нравов, т.е. первые принципы нравственности, которые происходят из чистого, но практического разума.)

(Онтология этого автора есть farrago [мешанина], собранные знания, которые не являются системой, но представляют собой нечто рапсодическое – хотя он в иных отношениях был одним из проницательнейших философов. Причина в том, что тогда ещё ничего не знали о критике.) Наука, которая должна рассматривать свойства всех вещей вообще, должна быть наукой a priori. Стало быть, она есть познание из одного лишь разума, не может быть почерпнута из опыта, ибо опыт не простирается так далеко, чтобы мог быть применён ко всем вещам, он учит не тому, что должно быть присуще вещам вообще, но тому, что показывают нам чувства; поскольку онтология не имеет определённого объекта, она не может содержать в себе ничего, кроме принципов познания a priori вообще: таким образом, наука всех основных понятий и основоположений, на которых зиждется всё наше познание чистого разума, есть онтология. Однако эта наука не будет properly [подлинно] называться онтологией. Ибо иметь вещь вообще своим объектом – это то же, что не иметь объекта и рассматривать лишь одно только познание, как в логике. Но её название указывает, как если бы она имела определённый объект. Однако у неё нет объекта, который отличался бы от сущности разума, но она рассматривает сам рассудок и разум, а именно основные понятия и основоположения оного в их чистом применении (или чистого разума и чистого рассудка); наиболее подходящим названием было бы трансцендентальная философия. Познание называется чистым рассудочным или разумным познанием since [поскольку] оно возможно a priori, и его следует отличать от эмпирического. Однако чистое разумное познание не есть трансцендентальное. Но рассмотрение природы и возможности такого чистого разумного познания через чистый разум есть трансцендентальное, например, понятие причины и действия есть чистое, но не трансцендентальное, однако рассмотрение возможности такого понятия есть трансцендентальное. – Между двумя точками возможна лишь одна прямая линия – есть положение a priori, но не трансцендентальное положение, ибо оно трактует о предмете. Если же я рассматриваю, как возможно прийти к такому познанию a priori, то это есть трансцендентальное. Трансцендентальная философия содержит принципы возможности познания a priori. Она содержит все основные понятия нашего чистого разума и чистого рассудка, вообще все основоположения возможности познания a priori, объём и границы всего разума a priori. Она определяет, как далеко может простираться чистый разум без опыта; прежде этого мы должны знать содержание чистого разума, основоположения, основные понятия, принципы и условия применения понятий чистого разума. При расширении нашего познания весьма необходимо знать границы, за которые мы не можем выйти, потому что в противном случае мы рискуем трудиться впустую. Мы отваживаемся расширять наше познание и не знаем, находимся ли мы на поле истины или же химер, и даже наши истинные познания становятся сомнительными. Границы эмпирического знания, как сказано выше, определить нельзя. Физика, т.е. философия о явлениях природы, также, стало быть, не имеет определённых границ, и similarly [равным образом] математика, ибо она может бесконечно умножать свои наглядные представления. Объекты чистого разума суть такие, которые могут быть даны в опыте, например, Бог, мир, целое и т.д. Каковы же границы чистого разума? Их должно быть возможно определить, ибо в случае чистого разума объект мне вовсе не дан; мне, следовательно, остаётся лишь изучать сам разум, ибо он мне дан. Но в естествознании познание получают из иного источника, а именно из опыта. В познаниях чистого разума я должен всё выпрясть из самого себя, здесь опыт и созерцание не могут мне ничем помочь, поскольку, таким образом, всё целое может быть извлечено заранее из моего познания, имею ли я в себе разум, следовательно, границы чистого разума должны поддаваться определению – и трансцендентальная философия есть определение границ применения чистого разума. – Теперь мы переходим к действительному познанию, и прежде чем мы рассмотрим его и его элементы, т.е. границы, источники и объём, мы должны ещё нечто предпослать, а именно различие между аналитическими и синтетическими суждениями.