Читать книгу: «Из разных лет», страница 3

«Просыпается Плёс…»

 
Просыпается Плёс:
Перепалки цикад,
Осторожное солнце холмами,
Облака надо мною
Так близко летят,
Оставаясь ненадолго с нами.
 

«Дышит зеленью странный день…»

 
Дышит зеленью странный день.
Душно. Жарко. Полно тревоги.
И так редкостна даже тень,
Та, что прячется у дороги.
Через паузу снова вверх,
К храму, к тайнам,
К погостам странным.
И почудится белый снег,
Лист осенний, почти багряный.
 

«К вечеру храм подсвечен…»

 
К вечеру храм подсвечен
И чуть стройней холмы.
Кто-то бежит на встречу,
Не на мою, увы.
К вечеру звон бойчее
И осторожней взгляд.
Таинство всё сильнее,
Словно века назад.
К вечеру шорох ставен
И уставанье лиц.
Путник печаль оставил
И поклонился ниц.
Путник найдёт дорогу,
Что-то оставив нам.
И, как посланник Бога,
К вечеру грянет храм.
 

«Холмы и берега, и храмы…»

 
Холмы и берега, и храмы.
И Левитан. И всё это – про Плёс.
И колокол, и набожное рано,
И утро проберёт тебя насквозь.
И облако торопится навстречу,
Вечерний звон и пароходный зов…
Негромко разговаривает вечность,
Неслышно отделяясь от холстов.
 

«День опять наши мысли тасует…»

 
День опять наши мысли тасует,
И тревогой наполнит дома.
А художник рисует, рисует…
И так громко его тишина.
 

«Мы живём на горе Левитана…»

 
Мы живём на горе Левитана,
По ступенькам, пооблачно вверх.
И деревья, и лица так странно
Отмеряют шагающий век.
И меняются краски на краски,
И над Вечным покоем – простор.
И дорога бежит безучастно,
Словно с жизнью на спор.
 

«Поставленный голос…»

Вале

 
Поставленный голос
Шальных электричек
Твердит и твердит
Про начало движенья.
Окно нараспашку —
Пейзажем обычным,
Немного осенним.
Мои полустанки
Всё реже и реже.
Забытые рощи
Густым баритоном.
И старые мысли,
Как старые вещи,
Бегут за вагоном.
Бегут за вагоном.
 

«Возле птичьего крика…»

 
Возле птичьего крика,
Возле сна, возле лика
Поднимаюсь всё выше,
Пытаюсь взлететь.
Облака опускают
Неведомо тихо,
И опять по земле
Кружит старое лихо.
И опять поднимает
Весна круговерть.
 

• • •

Я почему-то не приезжал к тебе, мой город…

Я не видел твоих гор, покрытых библейской пеленой, не входил в глубокие воды Севана, не поднимался к храму IV века, где свечи и годы плавятся одновременно… Я не останавливался перед каскадом высоты и не стремился идти вверх, где город кажется еще красивее. Где он летит, оброняя молитву Нарекаци, ловя звуки удивительной армянской музыки. Музыки слов, горя, радости и человеческой боли.

Я приехал к тебе на свидание, Ереван.

«Возвращаемся, Севан, возвращаемся…»

 
Возвращаемся, Севан, возвращаемся.
В тихом храме над свечою покаемся.
Звёзды рады твоему возвращению,
У людей и звёзд то взлёт, то падение.
Возвращаемся, Севан, в годы ранние,
К нашим улочкам, домам и окраинам,
К нашим песням под зурну, к плачам горестным,
В нашу долгую весну старой повести,
Где в надежде по слогам начинаемся.
Возвращаемся, Севан. Возвращаемся.
 

«Всю жизнь я ехал, Грузия, к тебе…»

 
Всю жизнь я ехал, Грузия, к тебе,
Совсем забыв, что жизнь
Проходит быстро;
И зов был и печален, и неистов,
И он не мог противиться судьбе.
Мне всё казалось о тебе я знал:
И Мцхеты призрак,
И дорогу к храму;
Я по крупицам встречу собирал,
Откладывая встречу постоянно.
 
 
Дарил Галактион свои стихи,
Ираклий до последнего сражался,
Мой путь к тебе пророческим казался.
Вот лодка, вот течение реки,
А там, за поворотом, – лик вершин,
И всадник к перевалу устремится,
И спросит у меня мой старший сын,
Когда же наша Грузия случится.
 
 
И этот день пришёл, как божий свет,
И было утро, и пребудет вечер;
Храм на горе и улочек секрет
Радушием твоим очеловечен.
Мне бабушка пекла горячий хлеб,
Кахетия вином меня поила,
И быстро таял виноградный снег,
И в горы уходил набраться силы.
 
 
К себе домой в тот день вернулся я.
Да будет вечной Грузия моя.
 

• • •

Кахетия. Алазанская долина. Цинандали. Имение Александра Чавчавадзе. Издалека, из глубины пространства и времени – «Вальс» Грибоедова. В особняке тихо; много предметов XIX века, много трогательных мелочей, деталей. Картина Роберта Стуруа «Портрет Нины Чавчавадзе». Красива, юна, бессмертна. Здесь Александр Сергеевич Грибоедов читал «Горе уму» – одну из первых сценических версий своей комедии. И снова его «Вальс», затем Шопен – музыка любви, человеческих страстей. В пантеоне на Мтацминде звучит эта музыка. Она в сердцах приходящих сюда. На чёрном камне строки, как слёзы; для каждого – свои.

Из Цинандали мы двинемся в Алаверди – в храм, где идёт вечерняя служба. Нет света. Мерцают слабые огоньки свечей. Две женщины читают молитвы. Пастырь в белом хитоне вторит им. Молитва уходит под купол – в небо, к Богу.

«Отошли куда-то…»

 
Отошли куда-то
Все заботы наши.
Горы, храмы, ветер
И горячий хлеб.
Спит батоно Миша,
Спит батоно Саша,
Спит Илья батоно, —
Коротают век.
 
 
Просто возникает
Рядом Цинандали,
Городок Сигнахи —
Первый твой маршрут.
Калбатоно Дина,
Калбатоно Валя,
Калбатоно Лена
К Грузии прильнут.
 
 
Остановит только
Тихая молитва,
Монастырь вечерний
Да мирской уют.
Калбатоно Ната,
Про святые земли
Праведные речи
Будто оживут.
 
 
А вино в бокалах
Янтарём задышит,
К медленным согласным
Гласные спешат.
– Спи, батоно Саша,
Спи, батоно Миша,
Спи, Илья батоно, —
Боги говорят.
 

«Боржомское ущелье…»

 
Боржомское ущелье.
Снег прозрачный,
Мельканье лиц,
Летящий водопад;
И хлопья, как ресницы,
Обозначат
Неловкий взгляд.
Растают очень быстро
Наши встречи,
Умчатся далеко за перевал.
Боржомское ущелье;
Скоро вечер,
А в Цинандали бал.
 

«В ресторанчике у Резо…»

Р. Габриадзе

 
В ресторанчике у Резо
Возле кукольного приюта
Начинаем будто с азов
Вспоминать былого маршруты.
Будто на руку куклу надев,
Нашу жизнь, как софит, усмиряя,
И испить до дна, и испеть,
Чьё-то прошлое повторяя.
 
 
А Казбеги лежат в облаках;
Безрассудством безоблачной сини
Начинается эхо в горах,
Продолжается в сердце России.
У Резо начинался обед;
За окошком – тифлисские тайны,
И расписанный стол, как сюжет
Незаученный,
Непрощальный.
 
 
И скрещение наших судеб,
Перевалов, дворов и застолий;
И печёт наша бабушка хлеб
Из совсем ещё свежих историй
В ресторанчике у Резо
Возле кукольного приюта…
 

«Я вернусь к тифлисским улочкам…»

 
Я вернусь к тифлисским улочкам,
Где балконит чудо дней,
Где история прищурится,
Где разлука всё сильней.
 
 
Я плутаю по окраинам —
Мне далече до Куры,
Принимают, как хозяина,
Постаревшие дворы.
 
 
В них и радость и бессмертие,
Перепалок кутерьма,
И печальное известие,
И забытая война.
 
 
Словно чистое писание —
Крик бегущей детворы;
Всё в подстрочнике заранее
Оживает до поры.
 
 
И в знакомой старой булочной
Хлеб является на свет.
Я иду к тифлисским улочкам
Через много, много лет.
 

«Мтацминда – долгосрочное свидание…»

 
Мтацминда – долгосрочное свидание.
Тифлис внизу – так близко облака.
И тихая записка на прощание:
Лечу. Пока!
 

Картина художника Урушадзе

И. Бродскому

 
Вот старый город – старый эликсир,
Кувшин в придачу, солнечные крыши;
Однажды вслух произнесённый мир
Себя ещё пытается услышать.
 
 
Вот лошадь, всадник; вот открыта дверь.
Вот во дворах негромко песнопенье.
Юродивый, от собственных затей,
Не помнит даже своего рожденья.
 
 
Вот круг гончарный, старый половик
Постеленный. И место для молитвы.
Вот поле, отрешённое от битвы;
Вот от зимы ушедший снеговик.
 
 
Всё есть, и всё исчезнет в сей же час,
И бег врёмен в разбитой черепушке
Споткнётся. Чья-то детская игрушка
Находит нас, соединяет нас.
 
 
И дым пойдёт, повиснут облака, —
Всё, как вчера, волнует и тревожит.
Кирпичики мой старый мастер сложит
И молвит чудодейственно: «Пока!»
Всё изнутри. Снаружи только след,
А значит, ничего уже не значит,
И только нарисованный букет
Вчерашней встречей молча обозначен.
 
 
Вот старый город. Он ещё для нас:
И радует, и, прошлым воскрешая,
Достраивает медленно «Парнас», —
Зайти туда как будто разрешает.
 

«А утром осторожно падал снег…»

Л. Т.

 
А утром осторожно падал снег.
Он никуда совсем не торопился,
Скатился с рук твоих в начало рек
И белым расстояньем обратился.
Как до тебя вдруг стало далеко,
Как нелегко вдруг стало и тревожно.
Брёл пешеход печальным стариком,
Мела метель преградою дорожной.
А утром осторожно падал снег.
 

«И все-таки я проберусь в Эфес…»

 
И все-таки я проберусь в Эфес,
Где бухта обмелела, стынет ветер,
Где Артемида на охоту метит,
И город, по преданию, исчез.
Но, раскопав его через века,
Увидев лик печального Алфея,
Какая неуемная затея —
В античный город плыть издалека.
И видеть битвы, и трубить поход,
И проигравших греков сторониться;
Не различать события и лица
Который век уже, который год.
И все-таки я проберусь в Эфес.
 К останкам храма, чуду воскресенья.
И голос твой уже совсем исчез,
Мне раскопать его – одно спасенье.
 

«Облокотясь на странный мир…»

 
Облокотясь на странный мир,
Почувствуй легкую прохладу.
Мелькнет не слышно вечность рядом,
Где маленькой частицей – мы.
Где листья, в перья обратясь,
Летая, что- то сочиняют
И будто крылья расправляют,
Подняться выше не стремясь.
Подвинусь к твоему плечу.
И, кажется, не надо боле.
И вечность закружит за мною,
Где я над тайной хлопочу.
 

«Осталось мне доехать до тебя…»

Л. В.

 
Осталось мне доехать до тебя,
Разобран плот, несносная дорога.
До исповеди тайной, как до бога,
Осталось мне доехать до тебя.
Осталось мне по травам пробежать
Через болот глухое пропаденье,
Где крик времен простое совпаденье,
А мне бы пострадать и помолчать.
Осталось мне по травам пробежать.
Осталось мне в ночи не заблудить,
Туманные минуя расстоянья,
Прося рассвета, словно подаянья,
Чтоб этот путь на ощупь повторить.
Осталось мне в ночи не заблудить.
Осталось мне доехать до тебя,
Когда-нибудь, на звезды понадеясь,
Уже совсем от жизни разуверясь,
Еще и половины не пройдя,
Сквозь сумерки, через печаль дождя
Осталось мне доехать до тебя.
 

«Вот на картине ты и я…»

Вале

 
Вот на картине ты и я.
Дождь. Дрезден. Замок вдалеке.
По кругу мчится жизнь моя
От той гадалки по руке.
А хиромантии язык
Так непривычен и непрост,
И удивляет птицы крик
Вдали от материнских гнёзд.
И удивляет, что гроза
Мчит по растаявшим снегам,
Безумной молнией разя,
Ведя отсчёт моим годам.
Меняются картины лет,
Как будто бы картины дней.
Дождь. Дрезден. Мой автопортрет,
Написанный рукой твоей.
 

«В том колодце…»

Е. Д.

 
В том колодце,
Где мало воды,
Отражение выпью до дна.
Мир замёрзнет до самой весны,
До однажды забытого сна.
И проснуться как будто хочу,
Обжигаясь водой ледяной,
И в тот самый колодец лечу,
И твоё отраженье – со мной.
 

«Издалека, далёка-далека…»

 
Издалека, далёка-далека,
Ко мне ты шла
Всего на три мгновенья,
Когда закат выхватывал поленья,
Когда рассвет не прекращал паренья
И на ночлег сходились облака.
Издалека, далёка-далека…
 

«И ты была не ты…»

 
И ты была не ты,
И я – совсем не я;
И тихие цветы,
И пришлые друзья.
Тропических дождей
Едва не занесло;
И посреди путей —
Вагончик. Рассвело
Лениво. Впопыхах,
По следу, по судьбе
Гоняет музу страх
По прошлой по тебе.
И страх не оттого,
Что всё исчезло вмиг,
И душу так свело,
Что не услышу крик.
И страх не оттого,
Что птицам не взлететь;
Уйду за час всего, —
Чтобы сказать не сметь.
 

«Сухая прошлогодняя листва, – …»

 
Сухая прошлогодняя листва, —
В том сентябре ты на неё ступала
И что-то ненароком повторяла
Про старый храм, молитву, острова.
 
 
Тебя я останавливал, а ты
По осени, как будто по теченью,
Пыталась добежать до темноты,
Где грезилось забытое спасенье.
 
 
Здесь никому не сбудется догнать,
И по листве, от мира уходящей,
Я продолжал неистово шагать,
Пытаясь всё застать тебя вчерашней.
 
 
И будто в назиданье грянет гром,
И молния тот Дантов круг очертит,
Где мы на миг случились в круговерти,
Настаивая каждый на своём.
 
 
А что засим? —
Багрянец, свежий след,
И утро всё прохладней, всё иначе.
И осени давно угасший свет
Листвою прошлогодней обозначен.
 

«Неслышно и легко…»

П. А.

 
Неслышно и легко
Повалит минский снег
Густою пеленой,
Прилипчивой капелью,
Неслышно и легко
Уже знакомый смех
Исчезнет во дворах
Под белою метелью.
 
 
А было ли вчера
В зашторенной мольбе,
Где суток странный миг,
Нелепо исчезая,
Всё возвращал к тебе
И исчезал в тебе,
Не дожидаясь слов,
Значенье повторяя.
 
 
Да, всё придумал я:
И улиц разворот,
И минский старый дом,
Твои шаги в подъезде;
Почти как у Моне,
Кромешный снег идёт…
И беличьи следы
В заутренней надежде.
 

«Всё равно стихи…»

 
Всё равно стихи.
Всё равно метель.
Всё равно печаль.
Лодка у дороги.
Всё равно Весна
Дверь сорвёт с петель,
Белым цветом в рост
Вишня на пороге.
 
 
Всё равно закат.
Всё равно костёр.
Телефонный звон,
Словно гомон птичий.
Всё равно портрет
Напишу на спор
И воды налью
Ветреной, криничной.
 
 
Всё равно стихи
Вечером и днём,
Всё равно печаль
Звонкою подковой.
Всё равно идём,
Всё равно живём
И латаем мир
Запоздалым словом.
 

«На ступеньке вагона —…»

 
На ступеньке вагона —
Ветер, кричащий в спину;
На ступеньке вагона —
Солнце прожжёт насквозь;
На ступеньке вагона —
Белее кажутся зимы;
На ступеньке вагона —
Прошлое – не всерьёз.
 
 
На ступеньке вагона —
Вижу тебя воочью;
Километры, строчки
Торопятся наяву.
Остановка была
Вчерашней недолгой ночью…
Уходя от вокзала, понял:
Ещё живу.
 

«Вы в Польше…»

П. А.

 
Вы в Польше,
Где гласные дольше,
Где легких согласных гавот;
Вы в Польше – не слышу Вас больше.
Без жалости время течёт.
Я Вам напишу непременно, —
Варшава, как старая сцена,
Чуть-чуть подрумянит холсты;
Мазурка гремит неизменно,
Играет Шопен вдохновенно,
А в улочках скроешься ты.
Любите печальную осень,
Где звуки и возле, и после,
Где листья, как птицы, кружат;
Вот пруд и заброшенный мостик —
Виланово. Поздние гости
В дворец королевский спешат.
Вы в Польше.
И ниточка тоньше —
В иголку едва попадёт.
Повозка, забытые рощи,
А время, как старый извозчик, —
Всё тянет и тянет вперёд.
Вы в Польше.
Разлука всё дольше…
 

«Ах, какая пикантная…»

 
Ах, какая пикантная
Пани Варшава:
Возле лестниц, костёлов,
Шопеновских рук,
Возле синей глазури
Подземных вокзалов,
Всё, что тайна, и всё,
Что пронзительно вслух.
 

«Я представил, что мы с тобой просто уедем…»

 
Я представил, что мы с тобой просто уедем.
И кусок пирога на тарелке не съеден,
И открытая книга на пятой странице,
И под утро дорога в наш домик приснится.
Я представил, что мы друг по другу скучаем;
Терпеливое лето вдвоём провожаем,
А на старом Амати скрипичная осень
Что-то вслух произносит,
Что-то вдруг произносит…
 

«До встречи немного рассеянно время тянулось…»

 
До встречи немного рассеянно время тянулось.
Вот снег. Вот дорога. Вот ты улыбнулась.
Вот день, поневоле короткий, как строчка.
Вот ночь. Вот рассвет. До свиданья, и точка.
Так кратко, божественно и подневольно,
И даже не больно. Светло и не больно.
Нет чувства утраты, есть чувство смиренья.
Душевные траты в костре на поленьях
Сгорают. До пепла. Вот вновь загорится
До встречи немного, и всё повторится.
 

«Если ты вернёшься ко мне…»

Л. Т.

 
Если ты вернёшься ко мне
На один день, на одну ночь,
Если сядешь в тот же вагон
На той же станции,
Если часы и минуты,
Метели и дожди
Отмеряют нашу вечность,
Если глаза твои
Прикоснутся к моему
Одиночеству,
Я поверю в Бога,
К которому шёл
По длинной смоленской
Лестнице.
Если ты вернёшься ко мне —
Постучись,
Хотя бы за несколько лет.
 

«Вдруг столько зимы…»

 
Вдруг столько зимы
В суете повстречалось
Над пылью дорожной,
Над сплетней досужей.
По вечной дороге,
Сметая усталость,
Нам всем по зиме
В этом мире досталось.
 

• • •

В домофон он всегда говорил мне одну и ту же фразу: «Мальчишка, бегом на четвертый!» Всегда встречал у открытых дверей и каждый раз просил не снимать обувь.

Я приходил к нему почти как в храм на исповедь. Счастьем было оказаться в этом пространстве «неформатных» мыслей, идей и божественной музыки.

Вспоминаю, как иногда, садясь за рояль, Евгений Павлович говорил: «А теперь по заявке Ильи Львовича – «Ласточка». Мы слушали и не могли сдержать слёз. Этой необыкновенной силой очищения обладают многие его песни, которые ещё не раз будут обретать своё второе рождение у новых поколений исполнителей и слушателей.

Его дверь продолжает быть открытой.

До свидания, Евгений Павлович…

«Эта тихая надежда…»

Е. П. Крылатову

 
Эта тихая надежда
И дорога у окна,
Городок над миром снежным,
Отрешённая луна.
 
 
Темноты печальный возглас,
Хоть до сумерек сто вёрст;
Монастырь, и чей-то голос —
Что-то важное, всерьёз.
 
 
В храме трепетно, негромко,
Чтоб уверовать на миг.
Вязнет тихая позёмка
Дней неспешных, дней твоих.
 
 
Ниже каменные своды,
Выше неба океан,
И мелькнёт за поворотом
Твой невыстроенный храм,
 
 
Где волнительно, как прежде,
Где и радость, и вина, —
Эти вечные надежды,
Эта долгая луна.
 

«Ветер, наотмашь дверь…»

Памяти Евгения Крылатова

 
Ветер, наотмашь дверь,
Дождь переходит в град.
Время новых потерь,
Время новых преград.
 
 
Шторы скрывают луч,
Отодвигая свет.
Облако из-за туч.
Ветхий мой новый завет.
 
 
Ноты на проводах,
Мглы предзакатный час.
Музыка на устах,
Музыка входит в нас.
 
 
Кружится листопад,
Кружится всё быстрей.
Дождь переходит в град.
Ветер, наотмашь дверь.
 

«Прощенье. Прощания горькие…»

 
Прощенье. Прощания горькие
Всходы.
Надменная память ветрами
Захлёстывает,
Меняются дни, и меняются годы
От осени к осени,
От осени к осени.
От жёлтой листвы до тяжёлого
Ливня —
Всего ничего
И одна пересадка.
Нас тихо накроют угрюмые
Зимы,
Где белая вечность
Диктует порядки.
И всё очевиднее тень
Наважденья,
И грустно, и долго течение
Ночи,
И всё же к утру суждено
Возвращенье
На тихие улочки памяти
Прошлой.
Лишь боль стеариновой
Каплей застынет,
И пёс пожалеет, и друг
Не покинет.
 

«В баритоновом детстве…»

Ю. Розуму

 
В баритоновом детстве,
Где тихо плывут облака,
Мы живём по соседству
И молоды очень пока.
 
 
В нераскрытые двери
Неслышно крадётся февраль;
И забыты потери,
И музыка бьёт через край.
 
 
В баритоновом мире
Уже подтянулись басы;
Мы как будто забыли
Взглянуть поутру на часы.
 
 
Снег метёт осторожно,
По кругу спешит циферблат.
В этой жизни тревожной
Ничто не вернётся назад.
 
 
Повторится виденье,
Где музыка рвётся сквозь сон,
И как будто спасенье,
Звучит и звучит баритон.
 

«Взрослеем, стареем, мудреем…»

 
Взрослеем, стареем, мудреем,
Придумываем вопреки;
Тропинка осенняя зреет,
Ведёт нас к началу реки.
Почти незаметно теченье,
Теряется тень в зеркалах.
Маэстро играл сочиненье
В моих повзрослевших дворах.
И музыка что-то находит,
И где-то в тревожной дали
Задумчиво флейта выводит
Негромкие ноты свои.
 

«В двенадцать от Шопена вышел…»

 
В двенадцать от Шопена вышел,
Ключ повернул и дверь закрыл.
И барабанил град по крышам
И тихо в полночь уходил.
 
 
Звучали ноты повсеместно —
От фонарей до облаков,
И продолжал играть маэстро,
Взрывая тишину шагов.
 
 
Подслеповатые неоны,
Уютный абажур в окне
Уже читались отстраненно
И чуть подыгрывали мне.
 
 
И дворник, в арке исчезая,
Так ненавидя белый снег,
Неслышно гаммы повторяя,
Швыряет музыку на всех.
 
 
Пригоршнями глотаю звуки,
Не подчиняя, не виня, —
И, как непрошеные муки,
Сгорают около огня.
 
 
И обрастают сновиденьем
И скоротечностью обид;
И проступают объясненьем,
Где не поверить предстоит.
 
 
Где подобраться – не пробраться,
Где доглядеть – недоглядеть;
Где просто быть и состояться
Или неведомо прозреть.
 
 
Где колесницы беглой Трои
Тирана в бегство обратят;
Где мы встречаемся с тобою,
Где улицы идти велят.
 
 
У каждого своя минута.
И, уходя от старых стен,
Пускай пригрезится кому-то
Ещё не сыгранный Шопен.
 

«И музыка набело, набело…»

 
И музыка набело, набело,
Минуя черновики,
С тобою сегодня ладила,
С тобою писала стихи.
Немного во сне лихорадило
И оберегало не зря.
И всё-таки – набело, набело, —
До шепота сентября.
 

«Из Бодрума на скакуне…»

Розуму

 
Из Бодрума на скакуне
К роялю, что хранит молчанье.
И будет музыки звучанье,
Что снова неподвластна мне.
И снова перелёты дней,
Наскальный оттиск, крик пустыни,
Где музыка едва остынет,
И оттого ещё сильней
Возникнет брюсовский пролёт
К Тверской, к знакомому подъезду,
Где музыка всегда живёт,
Давая вечную надежду.
Её пленительный черёд…
 

«Весной комаровская осень…»

 
Весной комаровская осень,
И Финский торопится возле,
И мыслей задумчивый след.
И к небу потянутся сосны,
И рядом – заоблачный космос
И твой незабвенный портрет.
Он будто рояль на пригорке.
И звук, что пронзительно-горький,
По залу всё ближе к судьбе.
Здесь вальсы сменяются полькой,
Здесь звуков огромное столько
И вечность на память тебе.
Теряются цифры и даты.
Уже подъезжаем к Кронштадту.
 

Посвящение Ахматовой

Этюд

 
Финский – на завтра.
Листок календарный,
Столик заказан,
Всё штильно, спокойно.
Август недавний,
Мой август недавний,
В зеркале вновь
Оглянулся невольно.
 

«Финский – на завтра…»

 
Финский – на завтра,
Листок календарный.
Путь в комаровскую осень
Не близкий.
Знаю: на годы
Моё опозданье,
И пожелтела
В кармане расписка.
В ней всё указано:
Должен, как должен.
Только отдать
Мне уже не придётся.
В синематографе —
Лица прохожих,
Где-то за кадром
Герой остаётся.
Но я приехал,
Добрался, решился.
Шёл по аллее
С дождливым укором.
 
 
День мой случился,
В окне приютился.
Сосны печальные
Спали на хорах.
Вечность кивнула,
Забрезжила, сталась
И, на прощанье,
Дорогой осталась.
Финский – на завтра.
Ахматовский полдень.
 

«Снова придёт комаровская осень…»

 
Снова придёт комаровская осень,
Снова нагрянет вечерний закат,
Снова летят так пронзительно сосны,
Адмиралтейской стрелою летят.
 

«Засветилось моё Комарово…»

 
Засветилось моё Комарово.
И друзья зачастили со мной.
По аллее затеплилось слово,
Рифмы, словно дожди, за спиной.
Мимо, мимо потянутся люди,
Жаркий август мелькнёт за углом.
Только Финский немного остудит
Белой чайкой за белым окном.
Но всё тянет и тянет дорога,
Словно долгое утро на свет.
И посылкой неспешной от Бога —
Запоздалый мой Ветхий завет.
Засветилась прошедшая юность,
Век двадцатый мелькнул за окном,
И моё Комарово вернулось
Тёплой чайкой, неспешным дождём.