Читать книгу: «Вторник. №26, июнь 2021», страница 2

Шрифт:

В каком-то незнакомом доме, где все почему-то весёлые, встречали их возгласами, поздравлениями; её и какого-то мужчину рядом, который смотрел на неё горящими и довольными глазами. Она всё больше осознавала безнадёжность своего положения, но всё-таки где-то там, в глубине себя, пыталась высечь искру надежды. Когда незнакомая женщина ввела её в дом, она полузакрыла и так замутнённые глаза. «Неужели, неужели она ведёт меня туда. Неужели всё! Неужели судьба поставила свой росчерк!» – вспыхивали у неё мысли. Они прошли через двери, вторые и… спальня. «Всё!» Она ещё надеялась на свои силы, но не на слово; она прекрасно знала – каждый защищает своё: она – девичью судьбу, он – мужскую гордыню. Для неё всё это источало запах плесени, и сейчас она всем нутром ощутила его. Свойство сильных создавать удобные законы.

Вошёл он, женщин вышла, не переставая изливать радость; у него был тот же взгляд, но теперь и со взором победителя. Она помнила – он что-то говорил ей, пытался проявить то ли нежность, то ли заботу, то ли ластился, как мошенник на базарной площади; она пыталась говорить ему какие-то слова, заранее зная бессмысленность этого; потом была борьба, для которой собрала всё что в ней оставалось; он был крепок, и как тур, атакующий самку рогами, прежде чем достигнет своего инстинкта, прижал её.

Лилось красное вино за уже кипевшим застольем, и посторонние говорили о счастье.

Татьяна МЕДИЕВСКАЯ

Рассказы

Золотошвейка

В 1885 году в бедной московской семье родилась младшая дочь Ольга. Зимой пятерым девочкам не в чем было выйти на улицу. Повзрослев, сёстры восхищали всех красотой и музыкальностью. Старшая сестра с шестнадцати лет начала выступать с романсами в кафешантане Нескучного сада. Когда младшие девочки подрастали, они тоже выходили на подмостки кафешантана. Конечно, их нельзя сравнить с такими этуалями русской эстрады, как Анастасия Вяльцева или Надежда Плевицкая, но душевное исполнение сёстрами романсов «Я ехала домой», «Чайка», «Пара гнедых» пользовалось успехом и даже вызывало слёзы у зрителей: от офицеров, купцов, дворян до студентов и профессоров.

Вот как описывал разъезд публики московский наблюдатель в 1902 году: «Подошла к концу весёлая ночь в кафешантане, и начался разъезд из весёлого сада. У выхода весь бомонд, вся аристократия. Веет Парижем от волшебных шляпок, накидок, манто, и в непривычной ночной тишине можно расслышать изящный шёпот французской речи. Сад погружается во мрак… Серебряные колпаки электрических фонарей потухли. С минуту они освещаются красноватым блеском шипящего и накалённого уголька, и затем сразу покрываются мертвенной бледностью. Стихли звуки музыки, улёгся гул голосов, и только из отдалённого кабинета доносятся голоса цыган, да хриплые возгласы запоздавших „гостей“. Солнце уже позолотило верхушки берёз, а с Москвы-реки дует слабый ветерок, играя в листьях и кружевных накидках дам».

Известный учёный-химик профессор Иван Алексеевич Каблуков был так очарован пением и красотой старшей сестры Ольги, что женился на ней. Когда Оля подросла, сёстры настоятельно советовали ей выступать в кафешантане, где можно встретить будущего мужа. Ольга отказалась. Она прекрасно вышивала и отличалась от сестёр скромностью, застенчивостью и набожностью. Чтобы не быть нахлебницей, Оля пошла работать золотошвейкой в мастерские при Чудовом монастыре, организованные в Оружейной палате Кремля.

В 1870 году в московской дворянской семье родился Алексей Васильевич Соколов. Дворянство не родовое, а благоприобретенное. Его дед, выходец из Рязанской губернии, поступил мальчиком на побегушках в лавку купца. К двадцати годам он проявил смекалку, освоил бухгалтерию, стал управляющим, а позже завёл своё дело. За заслуги перед Отечеством ему присвоили дворянское звание. Внук его, Алексей Васильевич, закончил гимназию и инженерный факультет Московского института путей сообщения и к тридцати пяти годам занимал должность главного инженера на заводе «Манометр». Алексей Васильевич хорош собой: высок, кареглаз, элегантен (фрак, белый жилет, крахмальная сорочка, белый галстук, шляпа), любит танцевать модные танцы и посещать кафешантаны. Несмотря на разницу в возрасте и благодаря близости мировоззрений, Алексея и профессора Каблукова связывали дружеские отношения.

Однажды Каблуков пригласил Алексея на крестины своего сына. В большой квартире среди дам, затянутых в корсеты, в платьях с откровенными вырезами, украшенными бриллиантами (не дамы, а цветы: рюши, воланы, шляпки, кружевные митенки), Алексей заметил девушку в простом платье с искусно вышитым воротничком – девушку хрупкую, светловолосую, сероглазую, сияющую кроткой красотой, напоминающей иконописный лик. Взгляды их встретились, и вспыхнула любовь. Алексей встречал Олю у входа в Оружейную палату. Они гуляли по Москве. На Святках Алексей подкатил к ней на тройке лошадей, и всё случилось почти как в народной песне: «…Поедем красотка кататься. Давно я тебя поджидал…» Когда Алексей сообщил родителям о намерении жениться, те отказали ему в благословении, полагая, что их сын мог рассчитывать на более выигрышную партию. Можно только догадываться, как страдали Оля и Алексей, но все же спустя год после рождения дочери (моей бабушки), его родители смилостивились, и в 1906 году в Храме Тихвинской Божьей Матери в Сущёве совершилось венчание Алексея Васильевича и Ольги Борисовны.

Заводные игрушки

Пробили часы. Косой луч закатного солнца вырвался из-за туч и будто оживил всё в комнате: тюль на окнах, мраморный рукомойник с зеркалом, поблескивающее на раковине лезвие опасной бритвы деда Стёпы, буфет с цветными стёклышками, старую потемневшую картину «Море», пузатый чайник на круглом столе. У нас на подоконнике в трёхлитровой банке, накрытой марлей, плавает добрый, симпатичный, похожий на толстый рыхлый оладушек, чайный гриб. Бабушка Лёля кормит его подслащённой спитой чайной заваркой. Гриб не просто живёт в банке, он работает: делает для нас очень вкусный кисло-сладкий напиток.

Красавица бабушка Лёля, стоя перед зеркалом платяного шкафа, прикалывает брошку к тёмно-зелёному панбархатному платью. Я, в нарядной матроске, кручусь рядом: приподнимаю пальчиками подол плиссированной юбки, топочу по полу красными туфельками, корчу рожицы своему отражению. Мне недавно исполнилось шесть лет, и сегодня бабушка Лёля с дедом Стёпой обещали взять меня в гости на день рождения к дяде Боре, бабушкиному брату. Он с женой и двумя дочками живёт на Фрунзенской набережной в отдельной двухкомнатной квартире с мусоропроводом и с балконом с видом на Москву-реку.

Как их квартира отличается от нашей коммунальной в Вадковском переулке, где соседи нередко вылавливают на общей кухне мясо из щей, приготовленных бабушкой, наливают «случайно» воду в мои валенки, поставленные сушиться на батарею в ванной, тушат мне свет в уборной.

Мои родители приходят к нам по воскресеньям, а живут они недалеко – за Миусским кладбищем – в старом, деревянном, полуразвалившемся доме в восьмиметровой комнате с протекающим потолком. В общей кухне двенадцать керосинок и двенадцать рукомойников, уборная во дворе. Когда мне исполнился месяц, обвалился потолок, я чудом осталась жива. Конечно, бабушка с дедом не могли допустить, чтобы их внучка росла в таких условиях.

За праздничным столом у дяди Бори расположились гости. Слышны тосты, звон хрустальных бокалов, витают запахи пирогов, диковинных закусок. От дам исходят тонкие ароматы духов, кроме прабабушки Ольги Борисовны. Она пропахла едкими папиросами «Беломор», потому что начала курить в голодовку девятнадцатого года. В ожидании приглашения к столу моя бабушка Лёля и прабабушка Ольга Борисовна, сидя в обнимку на диване, разглядывают большой, тиснёный бархатом семейный фотоальбом. Я подбежала и увидела на фотокарточках красавиц, похожих на принцесс с коронами. На мой вопрос «кто это?» прабабушка ответила, что это она и её сестры. Я, конечно, не поверила.

За специальным детским столом со мной сидят: дочки дяди Бори – серьёзная Таля десяти лет и капризная Оля – моя ровесница, и дочка бабушкиной сестры нахальная Бэлка десяти лет. На десерт подали мороженое. Нет ничего вкуснее! Когда я долизывала вторую порцию, Оля отлучилась в детскую и вышла оттуда с куклой. «Вот, папа из Англии привёз. Зовут Китси, фарфоровая. Осторожно, не урони!» – сказала она и гордо продемонстрировала большую куклу в атласном белом платье. Ах, ничего прекрасней не видела! Затем девочки позвали меня в прихожую. Из стоящей на трюмо лаковой шкатулки мы доставали и примеряли бусы, клипсы, броши жены дяди Бори, душились её духами из цветных флаконов «Красная Москва», «Ландыш серебристый», «Белая сирень».

Я не заметила, как девочки куда-то исчезли, а потом появилась Бэлка и позвала меня поиграть на кухню. На пороге она неожиданно резко втолкнула меня внутрь, захлопнула за мной дверь и выключила свет. Я испугалась, но не заплакала. Присматриваюсь. Слева газовая плита. На ней открытым ярким фиолетовым пламенем с шипением горят все четыре конфорки. Прямо в окно падает свет от уличных фонарей, а само окно светлым прямоугольником отражается на полу. Левая часть кухни во тьме. Слышу, как девочки, притаившись за дверью, хихикают, перешептываются. Они ещё и подглядывают за мной, потому что дверь не глухая, а со стеклянными вставками. Я пытаюсь выйти, но они меня не выпускают. Зачем они меня тут заперли?

Вдруг из тёмного левого угла я услышала шорох, щелчки, лёгкое лязганье, а затем равномерный скрежет. Пригляделась и увидела, как на меня оттуда медленно надвигаются тёмные чудища. Когда они, отвратительно урча, выползли на освещённый квадрат пола, я увидела, что это два боевых слона и танк, размером с крупных мышей. Я догадалась, что это жестяные игрушки, но почему они, вдруг, ожили – по волшебству? Ужас сковал меня, крик застыл в горле. Железные твари всё ближе и ближе подбиралось ко мне. Казалось, что ещё миг – и они набросятся на меня и загрызут. Я пятилась к двери, пока не упёрлась в неё. Когда, я уже почти решилась перепрыгнуть через зверей и залезть на подоконник, они скрипнули в последний раз и замерли перед моими красными туфельками. Тут за дверью послышались смех и топот. Я толкнула дверь, и она распахнулась. Опрометью помчалась я к деду Стёпе и повисла у него на шее.

Этот случай я никогда и никому не рассказывала. Запрятала его в дальних тайниках памяти. Верю, что никаким страхам не одолеть меня, потому что я под защитой безусловной беззаветной любви бабушки Лёли и деда Стёпы.

ОТДЕЛ ПОЭЗИИ

Андрей НОВИКОВ

Перекрестье

Супермаркет

По утрам лёгкий дым с теплотрассы,
В супермаркет спешащий народ.
В упаковочном рае пластмассы
Покупателей время крадёт.
Сквозь красивость рекламной картинки
Возникает без всяких затей
Целый лес равнодушный инстинктов,
Бремя скрытых эмоций, страстей.
Жизни истина, вот она, рядом,
Даже сдачи скучающе сдаст.
Продавщицы блуждающим взглядом
Ретушируют лица у касс.
Пусть звенят турникетные рамы,
Предсказуем поток новостей —
Обязательно выскочат замуж,
Нарожают успешных детей.
Не беда, если сердце разбито,
Обустроят навязчивый быт,
Наберут невозвратных кредитов
И привычкою сделают стыд.
В потребительском счастье гипноза
От духовного мир отрешён,
Лёгкой жизни суровая проза
И сплошной летаргический сон.

Цеппелин

Гляди сыновьею любовью на горизонт, где, как налим,
Плывя, струи тугие ловит по нашей воле цеппелин.
Подставил смело ветру щёки над сонностью речных прохлад,
Несвоевременный – и в итоге, несовершенный аппарат.
Скрипит фанерная гондола, где командор засел птенцом.
Он на какой парад в просторе летит серебряным яйцом?
Нам дерзновенья века любы, подвластен, мил лубковый сказ,
Играйте ангельские трубы, звени моторами каркас.
Канаты свесились под брюхом, как письмена из узелков,
Гордись страна небесным духом, путь властелинов – он таков!
Мы покоряем раз за разом простор, не осознав предел.
Мечтою в кубатурах газа, судьбой неповторимых дел.

Черты

Вокзал украшают большие куранты,
Делец надувает у входа шары,
Баулы несут трудовые мигранты.
На нас азиатские смотрят миры.

Черты родовые и бремя отметин,
И нового ига мифический страх.
Отечества дым неказист и конкретен —
Листву прошлогоднюю жгут во дворах.

Сухие сидят лимонадные осы
На стенах буфета, и пахнет грозой.
Очкарик в айфон посылает вопросы,
Осклизлый жуёт бутерброд с колбасой.

Являлись мечты в золотистом загаре,
Казалось, удача опять в рукаве,
Кипела сирень на вокзальном бульваре,
Цыгане ругались на пыльной траве.

Смешались событья и дни – эпигоны,
И, слёз не стесняясь своих на лице,
Я думал о счастье. Толпились вагоны,
Былые черты умещая в столбце.

Перекрестье

Летящий шум от миро сотворенья,
Из космоса до ветреного дня.
Я знал слова печали и забвенья,
Но думал: это всё не про меня.

Из комнаты, откуда убежали
Года в стекло и залегли во тьме,
На мрачные панельные скрижали,
Пятиэтажек в тихой стороне.

У времени – замашки святотатца,
Бредущего, на миражи огней.
В желании скитаться и расстаться,
Среди бетона, ветра и камней.

Так, где живут, согласные стихии
И ломятся от праздников столы?
Рога где поднимая золотые,
Бредут в тиши библейские волы?

Где вечности отпляшут на потребу,
Порой до крови закусив губу,
И где порой ломает стены небо,
Гудя в Иерихонскую трубу.

Там произносят тайное известье,
Оно и есть краеугольный пласт,
Земной дороги тяжкой, перекрестье,
Сжимает нас и проникает в нас.

Башня

Нам достался Господь бесшабашный,
Трудоголик, водитель калек.
Вавилонскую строили башню —
Был такой у страны нацпроект.
Он стоял у корыта с цементом,
Он дразнил октябрятским значком.
Осыпалась листва позументом,
И лежала природа ничком.
Шлакоблоки замешивал пóтом,
И пока вырастала стена,
Польский спирт разбавляли компотом,
И его разливал Сатана.
Он шумерам кидал караваи
И над ними глумился без слов.
Подъезжали к подножью трамваи,
Доставлявшие новых рабов.
Помолись в производственном цикле,
Непорочный осваивай план,
Будет солнце – серебряный сикель —
Опускаться в дырявый карман.
Так росла до небес без возврата —
Белым камнем над миром сиять,
В окруженье рабочего мата
Языки и себя забывать.

Передовица

ЛЭП чернеют на закате
Среди просеки к реке.
Свет последний солнце тратит,
Исчезая налегке.
Спит ржавеющий бульдозер,
Вахта брошена в тоске,
И душа – в анабиозе
На сухом речном песке.
Острый ветер производства
Двинет крана рычаги,
Трудовое первородство
Загудит среди тайги.
И, в платке явившись красном,
Крановщица, знатна вся,
Миражом скользит прекрасным,
Колыхая телеса.
Жизнь былая с убежденьем
Ставит памяти вопрос,
Тлен мешая с вожделеньем
В лязге тросов и колёс.
Снова оживают лица,
Кочегарный запах мест,
А в башке – передовица
С запозданьем мысли ест.

Каллиграфия

Непостоянство кружит голову,
Дождём с утра укрыв края.
Вода мерцает в лужах оловом,
Вернувшись на круги своя.

Как в чёрно-белой фотографии
Контраст необходимо чист.
И мокрой шиной каллиграфию
Оставил велосипедист.

Возродив огонь

Возродив огонь из сажи,
Сотворив ещё чудес,
Никому не скажешь даже,
Что и сам теплом воскрес.
Пламя языками чалит,
Треск костра почти затих,
В толкование печалей,
Или радостей благих.
Обостряет восприятье,
Познавать явленья суть,
Это странное занятье —
Изучать лучистый путь.
Жить бы дальше не по числам,
По законам естества,
Даль и тьму наполнив смыслом
Одинокого костра.

Тихий свет

Я встану спозаранку,
Пойму, что день нелеп,
Бычков открою банку,
Нарежу чёрный хлеб.

Где утро в темя дышит,
И брезжит тихий свет.
Садись, избранник свыше,
На скромный табурет.

И будет стол, поверьте,
Гостеприимно прост,
Так выглядит бессмертье,
За это первый тост.

На середине лета
Зачем такой сарказм,
И неживых предметов,
Не суетный соблазн?

Черна под утро зелень,
Двора угрюмый свод,
Лишь остаётся верить,
До дрожи: всё пройдет!

Мелки на асфальте

На асфальте цветными мелками,
Нарисованный домик с трубой,
Неказистый корабль с парусами,
Небосвод небольшой, голубой.

Голенастое дитятко, здравствуй!
Дай вернуться в твой возраст на миг,
У курносого облика странствий,
На лице торжествующий блик.

Простота накануне улыбки,
На качелях взлетает восторг,
И кузнечик играет на скрипке
В пёстрой клумбе, похожей на торт.

Но упрямое время верстает,
Упрекнув фантазёра во лжи,
Мальчуган дураком вырастает,
И зарёванный дальше бежит.

Так какой мы помазаны кровью,
Если гостем случайным в дому,
Вера общая схожа с любовью?
Но противна хмельному уму.

Дол

Швыряет полдень на весы небес: где гром, а где прохладу.
Пастух, бегущий от грозы, застывшее у речки стадо.
Огонь и хлябь – благая весть, покуда в напряженье полном
Поток готов в запруду сесть перед раздвоенностью молний.
Они родят лиловый дым, по полю он ползёт украдкой.
Куря и смешиваясь с ним, пастух дрожит под плащ-палаткой.
Осмысливая страх и вздор, пугливость вымокших животных,
Достал он красный помидор, лоб утерев ладонью потной.
И дух отчаянно хмельной, среди пернатых и растений,
Качают головой больной кусты в стеклянном оперенье.
И дол, в затишье на испуг явился, первозданно скроен,
Как будто делом наших рук освоен и благоустроен.
Бубенчик

В жажде жизни, в её круговерти,
Перемешаны правда и ложь,
Много скучного в опыте смерти,
Не тождественно правилам… Что ж?

Безутешно одетый дух речи,
Удивлял повседневности бровь,
И за ближнего страх недалече,
Был на жалость похож и любовь.

Но размажь эту смесь мастихином,
Не жалей не кармин, не белил,
Ремесла полновесным цехином,
Ты давно и за всё заплатил!

Небо крыл непечатною жестью,
Жадно ел пирожки с требухой,
Исходивший глухие предместья,
Молодой, бесшабашный, бухой.

Муки вечные щедрой пригоршней,
Собирал и прощенья просил…
Потому и в груди, скомороший,
Вместо сердца бубенчик носил.

Цветок зелёный

Жизнь устаёт печали мерить,
И толковать приметы в путь,
Туда, где створчатые двери
Успеют времена сомкнуть.
Запомни, в этот век железный,
Пока ещё ты молодой,
Дни вытекаю бесполезно
Из крана жёсткою водой.
Где распадаются в пределах,
Уходят в наважденье прочь,
Тобой и вечностью, без дела,
Читаемые день и ночь.
Пусть млечный путь нависнет кроной,
Над миром, что ужасно прост;
Где в вечности уединённой,
Цветок зелёный и погост.

Не в счёт

Живу без здешнего уклада,
И воздух дождевой не в счёт,
Лишь только ветер, так как надо,
Листом в небытие несёт.

Один среди пустынной рощи,
Где даже мысль возникнет вслух,
Что есть мучительней и проще —
Вокруг сквозной, свободный дух.

Свежа в нём мера откровений,
Мгновенья словно из крупиц,
Рассыпанные ловят тени,
Взлетающих над кроной птиц.

Пока прощальные их крики,
Небес сомнут водоворот,
В минутах этих есть безликий,
Тревожный яд земных щедрот.

Усталый век

Пустынный мыс и берег пенный,
И одичалый пляж песком лучист,
Жизнь быстротечна, смысл её священный,
В обрывке фраз прохожего в ночи.
Неверен свет и правила утраты,
Как смена вех идут судьбе в зачёт,
Свободы нет и снова виновато
Усталый век пожмёт тебе плечом.

Илья ВИНОГРАДОВ

Как добротна мебель из дерева…

* * *

Как добротна мебель из дерева
И тепла добротою леса!
Словно лес открывает двери вам,
Что поют под тяжестью веса.

Только мир сплошь вокруг пластмассовый,
Словно душный бездушный ящик
С одноликой культурой массовой,
Легковесной, ненастоящей.

Но сбегу я, поздно ли, рано ли,
Сбив пластмассовые колодки.
Слава богу, гробы деревянные,
Как когда-то дома и лодки.

* * *

Поверьям вняв, как гибели, бегут
Спины горбатой и кривого глаза —
Суров и скор дремучий мудрый суд:
Души изъян с изъяном тела связан.
Бог шельму метит – примечай черты,
Верь верным, сто веков знакомым знакам…
Я ж глянцевой пугаюсь красоты,
Где дух иссох под чёрствым мёртвым лаком.
Где, словно в манекене, пустота,
И даже эха нет – темно и глухо.
Боюсь пустот… А чёрного кота
Люблю чесать за чёрным чутким ухом.

* * *

Осень, манят спозаранку
Жёлтые твои пути —
Век бродил бы, как цыганка:
Ручку мне позолоти!

Ветер выдует из дома
Вслед за тучей кочевой.
Пышет осень, словно домна,
Жёлтым жаром и тоской.

Дождь просеянный искрится,
Желтотравье серебря.
Осень, от тебя не скрыться!
Где уж скрыться от себя.

Скоро листья долистает
Постаревший за год год.
Осень, мне бы с птичьей стаей!
Только кто ж меня возьмёт?

* * *

Долго ли, какой заветной тропкою,
Счастье шло – и вдруг ко мне идёт.
Я ж стою, глазами глупо хлопаю
И, глядишь, прохлопаю вот-вот.

Лучше б беды принесло с заботами —
Как родных с порога обниму:
Против них приёмы отработаны,
Что со счастьем делать – не пойму.

Но, моё увидев замешательство,
Счастье шасть ко мне на зависть всем.
– Заживём, – мурлычет, – замечательно!
– Долго ли?
– Пока не надоем.

Перо

Стремясь пространство распороть
Скруглённой кромкой цвета хрома,
Упруго, как живая плоть,
И, словно небо, невесомо,
Перо коснётся вдруг руки
В непредсказуемом полёте,
Причудливом, как вязь строки
Из книги в древнем переплёте.
И я замру, навек пронзён
Тоской по промелькнувшей птице,
Недостижимой, словно сон,
Который дважды не приснится.

Хастинапур

Полетели до Дели вдвоём —
По священной земле погуляем,
В Тадж-Махал белоснежный махнём
И в заснеженные Гималаи.

Раздадим нищете пятаки,
Чтоб с воды перебились на воду.
Поучиться ещё у таких
Улыбаться в любую погоду.

Спросит рикша – его не жалей,
Нынче он на электромопеде, —
Десять рупий. Нам – десять рублей,
Рубль теперь словно рупия беден.

Полетели любого числа!
Наш маршрут будет строго случаен.
Ты ж киваешь в ответ на дела
Иль вздыхаешь и не отвечаешь.

Что с того, что распахнута дверь
И повсюду дорожные сети?
Чудеса так доступные теперь,
Что как будто и нет их на свете.

Но для нас приберёг я тропу,
Что уводит из дымного Дели
Сквозь печали, тревоги, метели
В приснопамятный Хастинапур.

Южный Крест

Ищу над царством вьюг
На небе Южный Крест.
Мне возражает друг:
Тот крест – не с этих мест.

Ковш гнутый по ночам
Вычерпывает тьму.
А крест – не по плечам.
Но я назло всему

Ищу средь вьюжных снов,
Печальных, как зола,
То ль новых берегов,
То ль пятого угла.
Старец

Седина как писаний страница —
Чисто старец, блаженный вполне.
Клянчит мелочь с утра – похмелиться,
Мутным глазом елозя по мне.

Словно вязь на руках его вены,
Как сиянье вокруг перегар…
И в тот миг, словно в миг откровенья,
Я иные узрел берега.

Не цветастые райские кущи,
Не предвечный покой вековой —
Коммунальную бедную гущу,
Стен обшарпанных грязный конвой,

Одинокость убогой коморки,
А в толпе – одинокость вдвойне,
И чем дальше, тем более горький
Запах снов о далёкой войне.

Обездоленных лет вереница
В чёрной канет вот-вот полынье.
Седина как писаний страница —
Чисто старец, блаженный вполне.

Памяти Глеба Горбовского

Дрогнул над Невой туман
И поплыл бесплотным воском
В улицы, залив, стакан —
За тебя, поэт Горбовский!

Жизнь вразвалочку идёт:
Кто в хоромах, кто на нарах.
У поэта в строчках чёрт —
Но и ангел с ним на пару.

Город как чумной вокзал:
Встречи, драмы, урки, лохи.
Вроде о себе сказал,
Оказалось – об эпохе.

Век был красен, чёрен, бел,
Весь чистилища навроде.
О себе как будто пел,
А на деле – о народе.

Но поэт и есть народ,
Той же масти – нищета ведь.
А страна спешит вперёд
И поэтов не считает.

Полутьма и полусвет,
То ли поздно, то ли рано.
Над Невой идёт поэт,
Над речной открытой раной,
Дрогнул под ногой туман…

* * *

Запах неба и дыма,
Дух весёлый лесной.
Шёл лесник Никодимыч
До избушки, домой.

Через птичий неспящий
Стоголосый трезвон,
Опьянён влагой чащи,
Ветерком отрезвлён.

Сосны встали, рисуясь,
В полный рост верстовой.
Всё, что хочешь, в лесу есть,
Даже больше того.
Легкокрылая радость,
Не пугаясь ничуть,
Прилетит – и надо
Морщить лоб, спину гнуть.

Грусть, подкравшись, ужалит,
Ворон зыркнет, кружа…
Застрелился б, пожалуй,
Но не дали ружья.
Спросят:
– Радость откуда?
– Прилетает сама.
– А печаль?
– Как повсюду —
От большого ума.

Челнок

Сник рыбак в челне курносом,
На простор устав смотреть,
Вёсла осушил и бросил,
Выпростав, отбросил сеть.

Зыбь колеблет отблеск белый,
Веют думы про судьбу:
Плыл – в начале – в колыбели,
Поплыву – в конце – в гробу.

За разлив зари вечерней,
Где водой стал небосвод
Молчаливое теченье
Чёлн задумчивый влечёт.

* * *

Как любовник неловкий и робкий —
Ни увлечь, ни украсть на бегу, —
Пачку выцветших строчек в коробке,
Иссушив, про запас берегу.

Что-то тлеет в груди вполнакала,
Я в полголоса что-то пою,
И любви опасаясь стрекала,
Избегаю стоять на краю.

Дам копейку – и требую сдачи.
Но опять мне прощает страна —
Лишь дождями холодными плачет
И ветрами вздыхает она.