Читать книгу: «Эволюция: от неандертальца к Homo sapiens», страница 2

– Символическое поведение?

– Другого объяснения нет.

Я спрашиваю себя: с чего, черт побери, мой отец решил, что у неандертальцев не было склонности к символизму? Я стал писателем, притворяясь, что она у меня есть, а оказалось, что она и вправду у меня есть.

В порыве эмоций я собирался рассказать палеонтологу о своей «неандертальскости», но сдержался, так как мы встречались всего пару раз, и я не хотел произвести плохое впечатление настолько быстро.

Мы остановились у горных пород, которые, похоже, образовались в результате камнепада. Мой знакомый объяснил:

– Горная порода служила козырьком, выступом и создавала укрытие вроде навеса над автобусной остановкой. Как видишь, козырек обрушился, а эти камни – то, что от него осталось. Прямо под ним, вот здесь, располагалось пристанище неандертальцев. Напомню: происходило все семьдесят тысяч лет назад. Здесь они разводили огонь и ели, поглощали свою добычу до последнего куска, так что бизон превращался в груду костей. Здесь же они занимались обработкой камня, используя довольно сложную технику, известную как индустрия Леваллуа или метод подготовки нуклеуса.

Пока палеонтолог в мельчайших подробностях описывал мне этот самый метод, на что я из соображений собственной безопасности старался не обращать внимания, моему взору на краткий миг открылось поселение неандертальцев, каким оно было в их бытность. Даже закрыв глаза, я видел его, потому что эта сцена разворачивалась одновременно в моей голове и вне ее. Любопытно, что под выступом, служащим для них навесом, нет ни понедельников, ни вторников, ни сред, ни даже воскресных дней – как хорошо! Здесь нет ни января, ни февраля, ни марта, ни Рождества, разумеется. Нет полудня или трех часов пополудни, поскольку неандертальцы не изобрели часы, – у них достаточно дел: скажем, развести огонь, выдубить шкуры, которые защитят их от холода, и подготовить снаряжение для охоты.

Есть группа мужчин и женщин всех возрастов: старики, молодые, младенцы, люди среднего возраста. Под впечатлением от книги самого Арсуаги, я обращаю внимание на неандертальца, пытающегося извлечь костный мозг из кости какого-то травоядного животного. Девочка-подросток кладет кость на плоский булыжник, который служит ей наковальней, и ударяет по нему круглым камнем. Сперва камень соскальзывает, но после нескольких попыток бедренная кость (если это бедренная кость) бизона (если это бизон) раскалывается, и девочка получает доступ к костному мозгу, который представляет собой самую настоящую калорийную бомбу.

Голос палеонтолога вывел меня из состояния задумчивости:

– Здесь обитало много диких животных, но не было кремня для изготовления орудий охоты, поэтому люди приспособились к тому, что имелось под рукой, – а именно к кварцу. Кварц – дерьмо, но неандертальцы научились его обтесывать и использовать для своих нужд. Невероятно!

– Да, – сказал я, активно кивая головой и пытаясь не показать, что слушаю без особого внимания.

– А сейчас, – добавил Арсуага, – мы отправимся в Пуэрто-де-Котос и съедим по порции рагу с фасолью и по яичнице в ресторане моего друга Рафы, а затем спустимся по другой стороне горного хребта и на этом завершим наше сегодняшнее путешествие.

Я забыл о голоде, но при упоминании фасоли и яичницы, в сопровождении небольшого количества жареного картофеля собственного приготовления представил их себе так же ясно, как белый день.

Пока мы спускались к машине, я поинтересовался, когда смогу попасть на место раскопок.

– Ты все еще не понял, – сказал он, прикрываясь своим африканским зонтом, – что, оказавшись на месте раскопок, ты не перенесешься в первобытность: так думают лишь невежды. Первобытное общество никуда не исчезло, оглянись вокруг, оно здесь, повсюду. Оно живет внутри нас с тобой. В местах археологических раскопок мы находим только кости, а истинной первобытностью обладает животное, мелькающее словно тень.

Мы пьем холодное пиво и едим отличную фасоль.

– Что определяет вид? – спрашиваю я.

– Сначала подумай, почему существуют виды, – говорит Арсуага.

– И почему существуют виды?

– Потому что ты так решаешь. В природе все имеет свое течение, в ней нет ничего статичного.

– Но, полагаю, должен быть достигнут научный консенсус относительно того, что мы называем «видом».

– Если ты так настаиваешь, давай называть «видом» некую группу, имеющую отличительные характеристики и не сочетающую в себе свойства ряда других групп, то есть не являющуюся гибридом, хотя в природе известны случаи скрещивания койотов и шакалов.

– Является ли неандерталец видом, отличным от Homo sapiens?

– А это решать тебе. Как фасоль – вкусная?

– Как же мне это сделать?

– Когда поселок становится городом? Когда холм становится горой, а маленькая волна обращается цунами?

– Ладно, но все же: неандертальцы представляют собой отдельный вид или нет? Каков твой вердикт?

– Если ты так хочешь знать: да, я полагаю, что да. Возьмем еще по пиву.

– И тем не менее они скрещивались с Homo sapiens.

– Испанский и арабский – разные языки, но все же мы говорим almohada⁸, иными словами, это лексическое заимствование. Генетические заимствования похожи на лексические, хотя гибридизация и заимствование – это не одно и то же.

– Ясно.

– Не упорствуй: природа не создана для человеческих категорий. Животные существовали и до зоологов, хоть некоторые из них и отрицают это. Классифицируя и категоризируя все подряд, мы лишь попусту тратим свою жизнь. Смотри, яичницу несут. Ну разве не красота!

Палеонтолог откидывается назад, пытаясь охватить взглядом пейзаж, поскольку мы сидим на улице, на террасе ресторана его друга Рафы, в тени сосны.

– Похоже, мы живем как богачи, – произносит он с ухмылкой.

Глава третья
«Lucy in the sky»

Когда наступило лето, палеонтолог уехал на раскопки, а я вернулся к писательству, опасаясь, конечно, что столь длительная разлука станет постоянной. Арсуага не из тех, кто активно пользуется электронной почтой или много общается по телефону и, уж тем более, в мессенджерах. Он привык держать дистанцию, притом до такой степени, что за лето между нами вполне могла возникнуть стена, преодолеть которую по осени было бы непросто. Удивительно, но первого августа я получил электронное письмо с заданием от моего знакомого: я должен был провести анализ следов, оставленных на пляже детьми трех-четырех лет.

– Если ты это сделаешь, – пообещал он, – я объясню, что такое бипедализм.

К письму он приложил отпечаток ступни своей дочери, добавив, что Люси была ростом с трех- или четырехгодовалого ребенка.

Боже мой, Люси!

Та самая Люси, жившая около трех миллионов лет назад, чьи останки были обнаружены в Эфиопии в 1974 году. Ее рост составлял чуть больше метра, вес – менее тридцати килограммов, а умерла она, когда ей не было еще и двадцати. В тот момент, когда археологи обнаружили ее кости, они слушали песню группы The Beatles – Lucy in the Sky With Diamonds⁹.

Люси принадлежала к семейству гоминид (австралопитеков), обитавших в Африке несколько миллионов лет назад. В моем воображении она была первой двуногой женщиной в истории, и я всегда испытывал к ней безграничную жалость. Я представляю, как она спускается с дерева, встает на задние конечности и пересекает границу сельвы и саванны, не имея при себе иного оружия, кроме двух походящих на протезы рук, которыми она еще не умеет пользоваться. Меня до глубины души трогает любопытство и беспомощность маленького, такого хрупкого существа, намеревающегося покорить землю, населенную страшными хищниками, вроде львов, и различными заразными микроорганизмами; а ведь ее иммунная система совершенно не была к этому готова.

От упоминания Люси на глаза у меня навернулись слезы, так что я ежедневно спускался к пляжу, чтобы посмотреть на отпечатки ног детей, сделать пометки и сфотографировать их, – и каждый из этих следов был для меня своеобразным ее, Люси, олицетворением. Ступня, показалось тогда мне, имеет крайне сложную архитектуру – гораздо более сложную, чем своды самого помпезного готического собора. И я подумал, что по мере того, как на протяжении всего исторического процесса люди медленно, сантиметр за сантиметром, росли, в них укоренялся какой-то процент МЕНЯ. А какой процент МЕНЯ встретился лицом к лицу с саванной вместе с Люси?

«Странная вещь, – рассудил я, – эта ДВУНОГОСТЬ! Да и сам человек тоже».

Я ответил на письмо Арсуаги этими сентиментальными (возможно, несколько поверхностными) соображениями, после чего он научным языком описал мне, что происходит в процессе ходьбы:

«Стопа, – рассказывал он, – приземляется на пятку, то есть заднюю опору свода стопы, после чего вес переносится по внешнему краю стопы на переднюю опору свода. Затем происходит сгибание пальцев ног, на которые далее и опирается стопа. Последний толчок дает большой палец, и нога делает движение вперед подобно маятнику. Следы передвигавшихся на двух ногах австралопитеков, датированные тремя с половиной миллионами лет назад, идентичны следам, оставляемым нашими детьми на песчаном пляже. И все эти биомеханические движения мы выполняем совершенно не задумываясь».

Я прочитал его письмо с мобильного телефона рано утром, когда гулял по пляжу Агилар, расположенному в Мурос-дель-Налон, в Астурии. Отметив сводчатое строение своих стоп, я изучил их внутренние и внешние своды и удостоверился, что действительно приземляю ногу на пятку, а импульс от этого удара передается передней опоре через подъем, достигая пальцев ног, особенно большого пальца, который, подобно пружине, двигает ногу вперед. Двуногость показалась мне грамматическим чудом, словно все эти движения от задней части стопы к передней можно было синтаксически проанализировать как предложение: существительное, глагол, прямое дополнение. Я подумал, что больше никогда не буду ходить абы как.

Позже, дома, я нашел на компьютере ту самую песню Lucy in the Sky With Diamonds и много раз ее переслушивал, расхаживая по комнате из угла в угол.

Picture yourself in a boat on a river, with tangerine trees and marmalade skies. Somebody calls you, you answer quite slowly, a girl with kaleidoscope eyes.

(Ты нарисуй себя в лодке на речке, Кругом мандарины, а свод – мармелад. Кто-то окликнет, ты тихо ответишь, Девчонка, чей радужен взгляд.)¹⁰

Потрясающе!

Глава четвертая
Жир и мышцы

Как-то в сентябре палеонтолог назначил мне встречу в восемь часов утра у входа в зал Иеронима Босха в музее Прадо. Я был рад получить от него весточку, ведь мы не общались с момента нашего разговора о Люси, но ответил, что пинакотека (именно это слово пришло мне на ум) открывается только в десять часов. Арсуага сказал, чтобы я не беспокоился, он обо всем позаботится.

– Будь на месте в восемь.

Влиятельные представители вида Homo sapiens, подумал я, оказывают друг другу много услуг.

За день до встречи у меня разболелся зуб, не дававший мне покоя уже несколько месяцев. Я позвонил стоматологу, и тот сказал, что у него есть окно как раз в то время, когда мы должны были увидеться с Арсуагой. От похода к дантисту я отказался из опасений пропустить встречу с палеонтологом и после прескверной ночи, перед выходом из дома, выпил ампулу «Нолотила», которую хранил в потайном ящике с отварами против болей и тошноты (а также на случай самоубийства). По правде сказать, эти ампулы предназначены для инъекций, но в крайних случаях их можно принимать перорально. Лучше всего подержать содержимое во рту некоторое время: так препарат всасывается через слизистую и достигает болевых центров за считанные секунды.

Утренний воздух, и без того освежающий, как бывает в это время года, хорошо бодрил, и я шел по своей улице к метро, чувствуя, как немеют десны под действием принятого мной препарата. «Все будет хорошо!» – пообещал я себе в вагоне метро, пробегая глазами последние записи в красном блокноте, купленном когда-то в Буэнос-Айресе.

По привычке я прибыл в условленное место на полчаса раньше и обошел окрестности, внимательно следя за тем, как молекулы метамизола натрия, входящего в состав «Нолотила», пробегают по бороздам моего мозга, где только что начал вырабатываться гормон счастья, известный как эндорфин, если таковой вообще существует. Охватившее меня чувство умиротворения побеждало тревогу. Затем я впал в состояние задумчивости и уже собирался зайти в церковь «Лос-Иеронимос», чтобы немного поговорить с самим собой («тот, кто говорит наедине с собой, надеется однажды поговорить с Богом»), но удержался, опасаясь наткнуться на какого-нибудь литературного критика, который потом непременно напишет обо мне в социальных сетях.

Ровно в восемь часов я прибыл в условленное место и увидел палеонтолога, направлявшегося ко мне в сопровождении неизвестной дамы. Поравнявшись, мы пожали друг другу руки, и он представил нас:

– Лурдес, моя жена. Хуанхо.

Я вежливо поприветствовал Лурдес, но мне не понравилось, что он пришел с ней, – это не семейное дело. С первых встреч между нами с Арсуагой выстроились отношения двух гетеросексуальных мужчин, и они работали. Так зачем же их менять? Мне казалось, что палеонтолог нарушил негласный договор, который, вероятно, существовал исключительно в моей голове. В конечном счете присутствие Лурдес вызвало во мне, вдобавок к заниженной самооценке, защитную реакцию в виде ревности. В один прекрасный момент, когда мы ходили по музею Прадо, я подумал, что он бросит меня, чтобы посвятить себя ей.

Двери пинакотеки (снова пинакотека) открыл нам Виктор Кагеао, архитектор галереи, который также будет сопровождать нас в процессе экскурсии и с которым Арсуага постоянно обменивался мнениями о последних изменениях в музее. Отозвав палеонтолога чуть в сторону, я попросил его не тратить время на болтовню с архитектором, так как это отвлекает нас от цели, какова бы она ни была, – я все еще не знал о ней. Он посмотрел на меня как на грубияна и сказал:

– Дружище, нам оказали услугу, впустив в музей в такой час.

Я решил покориться и присоединился к группе, стараясь выглядеть естественно. Наши шаги гулко отдавались в пустых галереях. Я никак не мог выбросить из головы концепцию ДВУНОГОСТИ и мысли о своем «Я». Так мы и ходили – четверо ДВУНОГИХ в поисках знаний.

Совершенно неожиданно мы попали в круглую комнату, известную как Sala de las Musas¹¹, потому что в ней размещались девять муз, каждая на мраморном постаменте: Каллиопа, Клио, Эрато, Талия… Палеонтолог объяснил, что эти статуи когда-то украшали Виллу Адриана.

– Того Адриана, – добавил он, – о котором говорится в «Воспоминаниях Адриана», переведенных Кортасаром.

В сущности, он имел в виду роман Маргерит Юрсенар¹², переведенный на испанский язык аргентинским поэтом.

– Но эти музы, – заключил он, прежде чем мы начали останавливаться перед каждой из них, – полностью одеты, поэтому сегодня они не представляют для нас интереса.

Как я уже отметил, мне не было известно, зачем мы пришли в этот музей, но, дабы не попасть впросак, я решил не задавать лишних вопросов.

Мы продолжали ходить из зала в зал, а наши шаги разносились эхом вокруг. Мы с Лурдес хранили молчание, в то время как Арсуага оживленно беседовал с архитектором. В свою очередь, молекулы действующего вещества «Нолотила» продолжали блуждать по моему мозгу, вызывая то тут, то там вспышки оптимизма, но вместе с тем вводя меня в какой-то языковой ступор, – словно, пересекая речевые центры, они ограничивали их деятельность. Отчасти мое молчание было вызвано злобой из-за присутствия Лурдес и архитектора, а отчасти – онемением десен, открыв рот, я боялся потревожить нерв в зубе.

На пути к месту назначения, все еще остававшемуся для меня загадкой, мы остановились перед бронзовой головой, вид которой не мог оставить равнодушным никого, – по крайней мере, не того, кто двумя часами ранее принял сильное обезболивающее.

– Сегодня бытует мнение, что данный бюст принадлежит македонскому царю Деметрию Полиоркету, – сообщил Арсуага, – но мне лично нравится думать, что это Александр Великий¹³.

Я подошел к ней, к этой голове, которая находилась на одном уровне с моей, и понял, что она, должно быть, изначально принадлежала статуе колоссальных размеров. Благодаря недавней реставрации бюст приобрел первоначальный бронзовый цвет, и, несмотря на трещины и незначительные следы коррозии на носу, были прекрасно видны черты этого очень красивого, атлетически сложенного молодого человека с приоткрывающими уши локонами и пухлыми губами, оформленными в тронутый тщеславной улыбкой рот. От скульптуры веяло той степенью нарциссического спокойствия, которую не сможет обеспечить ни один транквилизатор последнего поколения. Выражение лица молодого человека говорило о том, что он погружен в размышления над какими-то платоническими материями. Несмотря на остроту ума, угадывавшуюся по высокому лбу, он, казалось, не был ничем обременен, а из пустых глазниц на тебя будто смотрели невидимые зрачки.

– Взгляни на него в профиль, – услышал я слова Арсуаги.

Палеонтолог обладает дьявольской способностью находить правильный ракурс для наблюдения за античным миром. Я посмотрел на бюст сбоку: с этого ракурса он также являл собой неоспоримое совершенство. Я бы забрал домой эту голову, датированную приблизительно 300 годом до нашей эры.

– Он выглядит так, будто недавно побрился, – отметил я, глядя на гладкую поверхность его щек.

– Превосходное наблюдение, – сказал Арсуага, вернув мне чувство уверенности в себе. – Первым великим историческим деятелем, который начал брить бороду, был Александр Македонский. Его отец, Филипп II, напротив, этого не делал. Поищи в интернете, и ты сам убедишься. Запомни: борода – вторичный половой признак.

– Македонский был гомосексуалистом? – поинтересовался я.

– Македонский не поддается никаким классификациям, он недосягаем, он подобен богу; у него нет граней, его нельзя классифицировать или изучить. Его современники задавались вопросом, откуда он взялся. Сам Александр как-то спросил у оракула, кто его отец, и оракул ответил, что Зевс. В любом случае вопрос о бороде сегодня как никогда актуален, поскольку мы живем в эпоху гендерной дифференциации.

«Вот мы и добрались до гендерной дифференциации», – сказал я себе. В музей нас привел половой вопрос. Палеонтолог производил впечатление человека рассеянного, но он всегда преследовал определенную цель.

С огромным сожалением мы оставили позади бронзовую голову Александра Великого (или Полиоркета, царя Македонии, как кому будет угодно), устремив свои шаги в зал, где нас встретила мраморная скульптура обнаженного молодого человека.

– Здесь находится одна из лучших на данный момент копий статуи Диадумена скульптора Поликлета, созданной в V веке до нашей эры, – продемонстрировал нам Арсуага. – Торжество молодости во всей ее красе. Диадумен, – продолжил он, – молодой атлет, надевающий на голову повязку. Когда статую обнаружили, у нее не хватало правой руки, из-за чего ошибочно решили, что это лучник. Обе руки его должны были быть подняты вверх, а ладони – находиться на уровне лба. Итак, здесь вы можете видеть Диадумена во всем величии. Подобное изображение человеческих форм – изобретение греков, ведь в реальности наше тело устроено иначе: к примеру, не существует этой мышцы в колене. Но в совокупности все это великолепно, а ягодицы приводят меня в особенный восторг.

Мы рассматривали обнаженную натуру, очарованные обманчивой прозрачностью мрамора и ритмичностью каменного рисунка, и взгляд скользил от головы к торсу, от торса к талии и далее – к бедрам атлета, словно по строфам сонета. Положение ног статуи вернуло меня к мыслям о бипедализме, но Арсуага настаивал на том, чтобы сегодняшний наш день был посвящен концепции полового диморфизма, поэтому мы внимательно изучали тело молодого человека, выделяя его вторичные признаки.

Позже, когда мы отошли от скульптуры, палеонтолог объяснил, что Дарвин открыл два принципа:

– Дарвин сравнивал себя с Ньютоном, открывшим закон всемирного тяготения. Он искал законы, способные обосновать понятие диморфизма. Естественный отбор объяснял экологическую адаптацию, место каждого животного в соответствующей природной нише. И это давало ответы практически на все вопросы, но должен был существовать еще один закон – половой отбор. Иными словами, речь идет не только об адаптации к окружающей среде, но и о борьбе за воспроизведение потомства, а здесь все обстоит весьма любопытно: скажем, хвост павлина не только не способствует адаптации к окружающей среде, но, напротив, является серьезной помехой.

На мгновение я подумал, что ученость палеонтолога сродни павлиньему хвосту, но испугался, что он может никогда мне его не демонстрировать, и вдруг меня осенило, зачем же пришла его жена, – да простит меня Бог за этот приступ гетеросексуальной ревности, который я постарался выбросить из головы, дабы не отвлекаться от темы половой дифференциации.

– У млекопитающих, – очнувшись, услышал я слова моего приятеля, – самец является более сильной особью, у птиц – наоборот, но это не только вопрос размера и силы. Скажем, тетерев – чего далеко за примером ходить – поет. Существуют первичные и вторичные половые признаки. Первые связаны с репродуктивной функцией, вторые – с выбором партнера.

– А какие вторичные половые признаки у человека, за исключением бороды? – спросил я.

– Все, что отличает мужчину от женщины, с любой точки зрения, является вторичным признаком. Например, у женщин растет грудь, что не встречается у других видов приматов; так, у самки шимпанзе рост молочных желез не наблюдается. Только вообрази, шимпанзе с пышной грудью и тонкой талией.

Представив описанную картину, я улыбнулся.

– Борода, – добавил Арсуага, – не несет в себе никакой функции с экологической точки зрения, она служит исключительно для привлечения внимания.

– Понятно, – сказал я, немного потерянный; вероятно, активный компонент «Нолотила» достиг пика своего действия, поскольку я с трудом фокусировал внимание. Кроме того, я еще не оправился от эмоционального воздействия, произведенного на меня бронзовым бюстом Александра Македонского и статуей обнаженного Диадумена.

Справившись с легкой затуманенностью в мыслях, которую я мог объяснить лишь побочным действием препарата, я понял, что мы двинулись дальше и остановились посреди одного из коридоров, соединявших два зала. Арсуага смотрел на меня, словно чего-то ожидая, но я не знал, что сказать, так как вопрос его не дошел до моего сознания. Тогда слово взял он:

– Если ты хочешь знать, почему тебя привлекают женщины, – заметил он, – спроси себя, что у них общего.

– Не понимаю, к чему ты клонишь, – ответил я, пытаясь сориентироваться в пространстве.

– Я говорил о том, что представление о женщине в процессе развития истории искусства меняется сильнее, чем представление о мужчине. Это мое мнение.

– Ясно, – сказал я.

– Женский канон, – продолжил он, – более вариативен, но за всем этим разнообразием должно быть нечто неизменное. Это не может быть только культура, должен быть еще и биологический фактор. Понимаешь, о чем я?

– Более-менее.

– В таких вопросах люди часто впадают в крайности: одни все объясняют с позиций культуры, другие – с точки зрения биологии. Культура – это просто еще один слой. Скажу так: у нас есть глаза и есть микроскопы, которые позволяют нам видеть то, что глазу недоступно. Глаза – это биология, а микроскоп – культура. Ясно?

– Ясно, – кивнул я, довольный тем, что палеонтолог наконец-то сосредоточился на мне, пока его жена и архитектор, чуть отстав от нас, увлеченно беседовали.

– И все-таки, что же делает мужчину привлекательным для женщины, а женщину – для мужчины?

– Если спросишь меня, я не знаю; если не спросишь меня, то я знаю, – стал кривляться я, пародируя ответ святого Августина о времени.

– Возможность размножения, – продолжил палеонтолог, пропустив мою шутку мимо ушей. – Сексуальная привлекательность тесно связана с фертильностью. Следуя этой задаче биологического характера, выбираешь ты и выбирают тебя, без оглядки на культурные тенденции.

В этот момент моя десна «вскрылась», если такой глагол имеет право на существование, и оглушительный импульс, идущий от зубного нерва, начал посылать сигналы Морзе в мозг. Меня охватила паника.

– Что-то не так? – спросил он.

– Все в порядке.

– В таком случае идем смотреть «Юдифь» Рембрандта и «Три грации» Рубенса.

По пути мы остановились у «Адама и Евы» Дюрера.

– Только посмотри, как это современно, – воскликнул Арсуага. – Они все еще не съели яблоко.

– А яблоко символизирует секс? – спросил я.