Читать книгу: «Лимонник. Выпуск №2 по материалам израильских литературных вечеринок», страница 2

Татьяна Бершадская

Борщ накануне Песаха

Вспомнилось вот… Лет двадцать назад я некоторое время работала в фирме по уходу за стариками. У меня была одна подопечная старушка по имени Шошана. Годков ей было 92. Она жила в центре Тель-Авива, на улице Фришман. А я ездила к ней каждое утро, по дороге закупала продукты, заказанные со вчера, потом готовила, убирала и выводила Шошану в небольшой парк. Там мы с ней сидели на скамейке, беседовали на подзабытом, но всё ещё памятном ей русском языке. В основном говорила она…

В 1926 году двадцатилетняя Шошана, тогда ещё Роза, вышла замуж за двоюродного брата своей матери, молодого сиониста и очень пламенного борца за еврейские идеалы, которые из Киева виделись легко достижимыми и близкими. Муж увёз Розу в Палестину, переименовал её в Шошану, поселил где-то у чёрта на куличках и начал строить светлое будущее всего еврейского народа в отдельно взятой стране.

Тут Шошана принималась перечислять великих людей, с которыми её муж, Шимон, сидел за одним столом и здоровался за руку чуть не каждый день! А в это время сама Шошана, исправно выполняя заповедь, рожала детей. Из пяти выжили двое – сын Ронен и дочь Микаэла. К тому времени, как я познакомилась с Шошаной, это были уже пожилые люди, жестковатые в общении, с большой долей снобизма по отношению к «русским». Тогда мне это казалось странным и немного обидным. Сегодня я уже могу это объяснить. Дистанция была защитой, нежеланием иметь что-то общее со страной, которой они не знали, но о которой знали из рассказов. И ничего хорошего им не рассказали!

Со мной они практически не общались. Приходили навестить мать раз в неделю, по очереди, не более чем на час. Огромная квартира была велика субтильной Шошане. Из пяти комнат, разбросанных по всему периметру, ей бы хватило одной. Собственно, так и было – она жила в спальне с высокими потолками и величиной с небольшой танцевальный зал. Типичная баухаусная архитектура, которую я обожаю…

Шошана была болтушка и непоседа в свои почтенные годы. Можно только предполагать, какова она была в молодости! Когда мы меняли памперсы, она рдела и смущалась, а однажды сказала:

– Танечка, дай вам бог не дожить до такого. Это унизительно…

Ко мне она относилась очень тепло, а я удивлялась, откуда столько холода в её детях! Внуков и правнуков за весь год работы у Шошаны я так и не увидела!

Когда-то она прекрасно пела. В салоне стоял «Blutner» 1823 года выпуска, и на нём я иногда играла ей романсы, а она плывущим старческим голосом пела «Калитку», «Ямщика»… А однажды мы попробовали играть в четыре руки польку-бабочку, но маленькие артритные пальчики Шошаны не выдерживали этих стаккато и темпа…

Ей иногда хотелось чего-нибудь ностальгического из еды. Например, сырников с изюмом, которые жарила её мама. Сама Шошана готовила плохо (так она говорила), а последние лет двадцать вообще перестала подходить к плите.

Ну, а я с удовольствием исполняла её немногие желания. Она любила голубцы, котлеты с пюре, куриный бульон с кнейдлах. Однажды я даже жарила для неё пирожки с грибами! Дрожжевое тесто я замесила у себя дома и привезла к ней. Надо было видеть, с каким восторгом эта маленькая старушка наблюдала за процессом готовки!

Как-то я пришла, а Шошана на меня не смотрит, хмурится. Спрашиваю, в чём дело. Она говорит:

– Кончился газ! А я хочу сегодня борщ! Значит, теперь от голода умирать?!

Я напомнила, что у неё ещё есть время пожить вполне сносно, до того, как привезут газовые баллоны, потому что еды более, чем достаточно. Ну, придётся есть неразогретое сегодня.

– Я хочу борщ! – повторила непримиримая Шошана.

Пока я ходила в контору заказывать газ, который обещали привезти завтра утром, Шошана сидела у себя в спальне на кровати и раскладывала на одеяле пасьянс.

– Знаешь что, – сказала она, – ты мне сваришь борщ сегодня.

Я только открыла рот, чтобы напомнить упрямой старухе, что газа нет, и что единственный способ, который я знаю, – это разжечь костёр посреди салона и подвесить над ним казан с борщом, как Шошана заявила:

– У меня есть прымус! И есть нефть. Ну керосин, да? Вот этот прымус ты сейчас снимешь с «бойдэм» (антресоли, чердак), который на балконе в шкафé…

И я нашла этот латунный примус в ветхой картонной коробке, обмотанный какой-то допотопной тряпкой, но зато в полной исправности. Хорошо, что у меня был опыт обращения с примусом и керогазом, когда я жила у своей бабули Лизы! Нашлась игла от этого примуса на дне коробки. Я прочистила форсунку, залила в резервуар керосинчику и…

Я варила этот борщ четыре часа на прымусе, который, ввиду керосинового духа и копоти, установила на балконе, выходящем на улицу Фришман, в центре Тель-Авива. И этот сюр происходил в канун Песаха, в конце двадцатого столетия…

Шошаны уже нет на свете. Она дожила до 94-х лет. Я ведь иногда ей звонила, пока она отвечала. А однажды мне ответил мужской голос и сказал, что Шошана умерла.

Где-то год назад я проходила мимо того дома, подняла голову и увидела на балконе детскую коляску…

19.04.2019

О негасимой и большой любви, которая случилась со мной в 19 лет

У моей подруги Софы собиралась богемная компания, в которую каким-то образом, где-то на каких-то посиделках на очередной кухне затесалась и я. Меня там держали за малышку, потому что все были старше меня как минимум лет на пять, а то и больше.

Мы читали Вознесенского, Эдгара По, Гумилева, Цветаеву и Ахматову… Ваха Квиридзе пел под гитару Высоцкого и Окуджаву, мы ходили на выставки импрессионистов, а потом до сорванного горла спорили на кухне у Софки (она жила одна, без родителей) под «Рислинг», кофе и сигареты. Туда Вика привела Сашу и две недели я, немая и несчастная от свалившейся на меня мýки, не смела поднять глаз на этого полубога. Ну и не ходила бы на эти вечерние посиделки… Так нет! Ходила, как на работу. Через две недели закончилось Викино счастье и началось моё. Потому что Саша, как сейчас говорят, на меня «запал». А я, дура, этого не знала. Ну, как вы понимаете, от моей бабушки скрыть что-то было просто невозможно.

– Это шо такое, я спрашиваю? – кричала она. – Нет, шо это такое? Это глаза или это фары освещать тёмные переулки, где ви будете гулять с этим твоим «шлимазлом» (недоразумением – идиш) Сашей?! Это так девушка сейчас идёт выйти с молодым человеком, а, я вас спрашиваю? Это вот тепер называется скромная баришня? Ой, «вэйзмир» (боже мой – идиш), какое шастье, шо твои родители тебя не видят! Я не знаю, шо могло бы быть, бедный твой папа, мой сынок, и бедная мать твоя! Ты же ж в гроб их загонишь, если они, паче чаяния, увидят этот Содом с Гоморрой на твоём лице! Иди немедленно умойся и расчеши этот сеновал на своей дурной голове! Шоб я так жила, как это красиво! Не смей так на меня смотреть, бесстыжая, стыд и срам! Как порядочный мальчик может пройтись рядом с такой… Нюся, Нюся (это дедушке), иди уже посмотри на эту гопницу! Ты видишь, как она виглядит? Что скажут соседи?! Нюся!

– Оставь девочку в покое, Аделя, сердце моё! Сейчас у них в моде краски на лице. Пройдёт…

– О! Теперь я знаю, в кого она такая! В твою родню, шоб они были все здоровы и счастливы на многие годы, тока не рядом с нами! А я думаю, шо такое? Почему моя внучка совсем не похожа на меня? Так потому, шо она похожа на тебя! Слава богу, что у нас сыновья. Ой, я даже боюся думать, шо могло бы вийти с дочерей, не про нас будь сказано!

Под такие монологи я собиралась и старалась поскорее смыться от греха.

Мы гуляли по Одессе, сидели у моря, целовались, курили одну сигарету на двоих и были счастливы, как могут быть счастливы люди, которым по 19 лет.

Но в нашу любовь был привнесен особый колорит – моя бабушка. Она всегда знала, где мы бываем. Это пугало. Казалось, у неё были повсюду глаза и уши. Ни разу она не ошиблась, рассказывая мне о наших передвижениях по городу.

Открылось всё очень неожиданно. Мы с Сашей сидели на скамейке в парке и целовались уже довольно долго, не отрываясь друг от друга, и тут со стороны огромного гипсового вазона с декоративными цветами, что находился рядом с нашей скамейкой, донеслось придушённое бормотание: «Вэйзмир! Сколько можно уже!» Бабушка!!!

– Саша! – заорала я. – Атас! Моя бабушка в кустах!

Саша вскочил, заозирался, но быстро взял себя в руки и сказал:

– Адель Григорьевна, вас застукали. Вылезайте.

Бабушка, кряхтя, пятилась задом и наконец появилась перед нами.

– Ну, – воинственно спросила она, – шо такое? Шо ви имеете мне сказать, молодой человек? Я дышу воздухом и уже собиралася идти домой. Уже прохладно. Танечка, может дать тебе вязанку (так в Одессе называли вязаные кофты и жакеты).

В общем, бабушка была на страже… Но не уберегла меня ни от чего.

Четыре года полного счастья были у меня. Потом мой Саша уезжал в Америку с родителями. И его мама с папой собирались говорить с моими родителями, чтобы те дали мне разрешение на выезд с Сашей в качестве его невесты (тогда ещё так было можно, шёл 1977 год). Но мой папа только год как демобилизовался из армии и ещё так был зашорен и застёгнут на все пуговицы плюс членство в партии, что даже с Сашей не захотел говорить. «Родину предавать! В Америку, к капиталистам!!! Не дам разрешения!» Время шло, мой паспорт мне не отдавали, боялись (и правильно), что мы можем пожениться. В конце концов срок визы истекал, и Саша уехал.

Не хочу я писать, как и что со мной было…

Я писала письма каждый день, но в ответ получила только два письма за полтора года.

В 1980 году я вышла замуж за героического моряка и отца моего сына.

Через два года после моего замужества мама решила расставить все точки над «i».

Она пришла к нам домой (муж мой был в рейсе) и положила на стол в гостиной объёмистый пакет из коричневой бумаги, в которую когда-то паковали бандероли на почте. «Посмотришь, когда я уйду», – сказала мама. Мы посидели, поговорили о том о сём, выпили кофейку с маковым рулетом, который принесла мама. А когда она ушла, я взяла ножницы и разрезала пакет.

Там было 134 письма от Саши и 15 вызовов. Последний – в год моего замужества.

Через 30 лет, уже живя здесь, я нашла своего Сашу через Интернет. Он был вторично женат. Имел трёх дочерей. В обоих браках несчастлив. Мы общались с ним в Интернете год, писали обычные письма, всё вернулось. Он должен был приехать сюда, и я уже заказала гостиницу в Эйлате.

Но… сама же всё и отменила. Потому что нельзя войти дважды в одну реку. Поверьте, нельзя…

Молитва

Почему-то именно сейчас моё детство приблизилось ко мне вплотную, как будто маленький ребёнок заглядывает в глаза взрослого, и чист, и ясен этот взгляд, и нет в нём вопроса.

Зато у меня, выросшей, есть масса вопросов к той девочке из моего детства. Только… некому их задать – девочка выросла, а вопросы остались без ответов.

Первые события моей маленькой жизни, которые я хорошо помню, связаны с летом и поездками к бабушке Лизе (Лее Двосе) и дедушке Мише (Мойше).

Дедушка был герой! Мне бабуля рассказывала, что во время войны его контузило и дважды ранило – один раз тяжело. Как он потом говорил – «нэ знав, чi вмэр, чi живий». Он говорил на смеси идиш и украинского, а на русский переходил исключительно, когда хотел показаться непонимайкой.

После войны он «працював у бакалii» – работал весовщиком. А потом на много лет обосновался на базаре резчиком стёкол.

Я всё не могла понять, как это он режет стекло алмазом. Это же бриллиант. Я обследовала старый, отполированный временем резак в поисках сверкающей драгоценности. Но дедушка показал мне крохотную пирамидку с абсолютно тусклыми гранями и сказал, что алмаз «цэ така маленька цацка, шо ii нэ выдно, але вона рiжэ дужэ добрэ». Это да! Я видела, а главное, слышала этот хрустящий звук разрезаемого стекла, и вдруг – дедушка отламывал (чпок) идеально отрезанный кусок стекла. Это было очень красиво.

А ещё дедушка Мойша молился утром и вечером. Он набрасывал на плечи талес, бормоча что-то под нос, накладывал тфилин (это я сейчас знаю, а тогда я видела какие-то ремешки, которые он накручивал на руку, и какую-то коробочку, каждый раз водружаемую на лоб, под козырёк вечной серой фуражки с высокой тульей). Он молился в сторону своего священного города со странным именем Ершолоим, строго на восток.

На востоке у нас стоял неземной красоты платяной шкаф вишнёвого цвета, с башенками и балясинками по периметру верха, и с короной над выступающей центральной частью, с чудесным зеркалом, инкрустированным перламутровыми райскими птичками.

Ах, что это был за шкаф! Мы с двоюродным братом Сашкой играли в принца и принцессу, а шкаф был нашим дворцом, и когда принц распахивал передо мной величественную зеркальную дверь – вход во дворец – в благородный принцессин нос шибал такой ядрёный нафталиновый дух, что во дворец я уже войти не решалась.

Шкаф был «кайзеровский» – так говорила бабуля. Вот на эту-то красоту дедушка и молился, бил шкафу поклоны и выпевал своё «Адонай, элохейну, мелех хаолям…» и качался, как заведённый. А я, шестилетняя дура, подкрадывалась, становилась сзади и в точности повторяла все его движения и слова (дедушка был глух, как пень, и носил слуховой аппарат, но на время молитвы его снимал, поэтому слышать меня не мог).

Я ужасно веселилась. Мне было очень смешно, что он такими глупостями занимается.

За этим весельем меня однажды отловила бабуля. Несмотря на крохотный росточек и кажущуюся хрупкость, руку бабуля имела не на шутку тяжёлую. Моя попа отлично запомнила эту маленькую ручку.

А потом бабуля обняла меня и сказала: «Мэйделе майн (девочка моя — идиш), никогда так больше не делай».

«А почему дедушка качается и поёт?» – ну дура, что тут скажешь!

«А хорошо поёт?» – спросила бабушка.

«Не-а», – сказала я.

«Ну и не слушай больше».

Потом, уже много позже, бабуля мне рассказала, что когда дедушка лежал в госпитале после второго, тяжёлого ранения, и никто из врачей за его жизнь гроша ломаного не давал, а он возьми и не умри! – вот тогда он дал обет, что до конца жизни будет молиться своему загадочному Богу Адонаю, чьё имя для меня звучало насморочным словом «аденоиды» (вечно я дышала ртом из-за них, пока наконец-то их не вырезали).

Дедушка свой обет исполнял неукоснительно и никого из нас не пытался приобщить к этому делу. Это был его личный договор с Богом за второе рождение…

Я его помню, дедушку: высокий, чуть сутулый, всегда в костюме и рубашке с галстуком или застёгнутыми до горла костяными пуговками. Брюки он заправлял в сапоги, как галифе. И ещё серая фуражка – он её, по-моему, и ночью не снимал. Мне было непонятно, как это – в головном уборе дома? Я-то, воспитанная девочка, дочка офицера, точно знала, что фуражку снимают, входя в дом. Вот ведь папа мой всегда свою фуражку с «курицей» на кокарде вешал на рогатую вешалку в прихожей. Дедушка, наверное, этого не знает. Сказать ему или нет? Я терзалась сомнениями до тех пор, пока мой старший двоюродный брат Сашка не объяснил мне, что так у евреев положено, а почему – он тоже не знал. Зато сам с удовольствием однажды напялил какую-то кепку, вошёл в большую комнату, где за длинным столом сидели дедушкины, наверное, друзья – все в фуражках – и пели уже часа два, сказал им «Гут шабес» – я запомнила и побежала к бабушке спрашивать, что это такое. Бабушка сказала, что это он поздравил всех с субботой.

…Потом очень быстро полетели дни, наполненные ароматом утренних блинчиков и какао, тёмно-розовым цветом пенок с клубничного и вишнёвого варенья, солнечными горячими пятнами на выскобленном полу бабулиной кухни с застеклённой верандой, с утренним негромким стуком сбрасываемого специальным багром крюка со ставен, которые открывал дедушка. И в комнате светлело. Вот один ставень открылся, вот дедушка зацепил крюком второй – и створки, как занавес в театре, медленно, с легким скрипом, раскрываются и начинается утро, первое действие каждодневной пьесы, называемой детством. А потом дедушка снова идёт к шкафу в своем белом талесе и поёт свою молитву, вибрируя голосом на верхних нотах. А в конце он произносит что-то такое мудрёное не по-русски и не по-украински. И даже не на идиш. Язык другой – гулкий и какой- то грозный. Дедушка говорит: «Ба шана хабаа бэ Йерушалаим». Я запомнила и потом часто повторяла, когда хотела назло сделать, чтоб меня не поняли. И сама не понимала, что произношу.

…Прошло много лет. Мои дедушки и бабушки давно не с нами. А я уже 22 года живу здесь, на этой странной каменистой земле, в этой неудобной и непредсказуемой стране.

Я думала, что в моей жизни никогда не будет войн.

Я получила свои войны – и маленькие, и побольше, и не перестаю их получать вместе со всем народонаселением, как ежедневную почту. Обыденность невозможного – вот такой оксюморон нашей жизни здесь.

Только у нас сразу после Песаха происходят два важнейших события и потом один праздник. День Катастрофы, а через восемь дней – День Памяти павших в войнах Израиля. А буквально вечером следующего дня – День Независимости этой невозможной, необъяснимой, упрямой и нежной, весёлой и доброй, настороженной и открытой страны, которую я люблю, флаг которой я вывешиваю каждый год на балконе (и чтоб все они сдохли!), которую так и не увидел мой дедушка Мойша, но молился строго на шкаф, стоящий строго на нужном направлении.

Все мои дорогие, кто остался там, в той земле, вы знаете, иногда здесь я вижу похожие лица, только похожие, но… Может быть, вы тоже где-то здесь, в этом обетованном месте… Ну, каким-то волшебным образом, может быть… И тогда вы видите меня, улыбаетесь, потому что ваша «ахахумэлэ» таки да добралась до Ершолойма. Ваша Тайбэлэ (это я) здесь.

А может, вы сидите в каком-то небесном кафе, «свесив ножки вниз», и пьёте айвовый компот с вишнёвой вертутой одесской бабушки Адели.

Мне спокойно. Никто не потерялся.

Дедуля, ты не зря молился. А я теперь точно знаю, что ты повторял в конце каждой своей молитвы. Сказать?

– Ну, скажи, «мэйделе» (девочка – идиш), – говорят в один голос мои дедушки и бабушки.

И я повторяю дедушкины слова:

– В следующем году в Иерусалиме.

Эли Фиш

Нежданный друг

Каждый вечер, когда спадает солнце, я иду гулять. Я хожу гулять по совету врачей, да и сам понимаю, что мне надо ходить. У меня есть постоянная лавка, на которой я отдыхаю, перед тем, как пойти домой. Когда, наконец пройдя свой маршрут, я шлепнулся на скамейку, я обратил внимание, что рядом со мной расположился большой настоящий уличный таракан. Я чисто случайно на него не сел. Мне показалось, что он с удивлением смотрит на меня. Эта скамейка не очень популярна и, очевидно, он довольно долго находился на ней в одиночестве. Мы сидели и смотрели друг на друга. Я настолько устал, что встать и перейти на другую лавку у меня просто не было сил. К моему удивлению, таракан ничуть меня не испугался. Он, как и я, спокойно сидел на месте. Когда я закурил, я чуть было не предложил сигарету и моему соседу, но вовремя одумался. Таракан, как мне показалось, с интересом наблюдал за курящим мной. Наконец я докурил, отдохнул, настало время идти домой. Я чуть было не начал объяснять моему новому товарищу, что не беру его к себе потому, что у меня две собаки и кошка. Отойдя на некоторое расстояние от лавки, я обернулся. В темноте мне показалось, что таракан на прощание машет мне лапкой. Ну что ж, если Бог даст, еще встретимся, подумал я и пошел домой.

Ночь втроём

Борис с Ирой встречались уже два года. Но с первого дня знакомства Ира всегда и везде брала с собой подругу Соню. Подруга была не то, чтобы страшненькая, она была никакая и всегда нелепо одевалась. И только блестящие, чуть навыкате глаза выдавали в ней жизнь.

Борис был влюблен в Ирину и надеялся своим постоянством растопить ее сердце. Куда бы ни ходила эта странная троица, Борис видел только Ирину. Но даже когда он приезжал к Ире в гости, против чего она не возражала, Соня всегда была там. Наедине не удавалось остаться ни на минуту.

Шел 1990 год. Борис вдруг получил приглашение на свадьбу от Ирины и какого-то Гены. Сначала он не хотел идти, но потом решил испить чашу до дна. Рядом с его Ириной стоял плюгавенький паренек чисто еврейской внешности. На свадьбе Борис понял, что Ира была помолвлена с этим Геной с детства. Их матери были лучшими подругами, но жили в разных городах. Поэтому Ира всегда была свободной для встреч, а Борис был удобен, потому что его постоянное присутствие рядом с ней отгоняло от красивой девушки других ухажеров…

Но Боря был упорен – он решил ждать в надежде, что супруги разведутся, и тут он будет рядом. Его даже не испугало известие о ее беременности. Он был готов принять ее с любым количеством детей. Он по-прежнему ездил к ней в гости, уже как друг семьи, и по-прежнему заставал там Соню, которая, казалось, и не уходила.

Однажды Ирина позвонила Борису и пригласила в гости. Раньше такого не случалось – Борис всегда звонил ей сам. Приехав, он увидел полупустую квартиру. Было ясно, что хозяева собираются переезжать. Оказалось, через два дня Ира с мужем уезжали в Америку, в еврейскую общину. Для Бориса это был удар ниже пояса. Все надежды на будущее счастье рухнули вмиг. В душе было пусто, и пришлось приложить все усилия, чтобы не выдать своих чувств. Когда он засобирался домой, Соня, которая как всегда, сидела там, сказала:

– Мне тоже пора, – и вышла вместе с ним.

Внутри у Бориса все клокотало, ему хотелось кого-нибудь убить или изнасиловать. Неожиданно для самого себя он спросил Соню:

– Поедешь ко мне?

Соня ответила:

– Да, – и пошла за ним.

В метро он специально опустился на эскалаторе на ступеньку ниже и прикоснулся губами к губам Сони. Он хотел понять, догадывается ли Соня, зачем он позвал ее к себе. В ответ она впилась в его губы, и он понял, что сможет сегодня отомстить Ире. Как только они вошли в квартиру, он, ничего не объясняя, втолкнул ее в свою комнату, быстро содрал ее нелепую одежду и без всяких предисловий вошел в нее. Все произошло практически мгновенно. Через пять минут он снова почувствовал в себе силы. Он должен был унизить Ирину. Соня, как ирина тень, должна была ответить за всё. Он поставил ее на колени и засунул свой член ей в рот. Она не сопротивлялась. Наоборот, с такой страстью ему минета никто и никогда не делал. Ночь унижений Ирины продолжалась. У него вновь и вновь откуда-то брались силы, и он вновь и вновь овладевал Соней. Она кричала так, что наверно давно уже разбудила спящего за стенкой отца. Но Борис в эту ночь не думал ни о чем, что чувствует Соня, его не интересовало вообще. Он даже и не думал предохраняться. И только под утро, опустошенный и обессиленный, он заснул рядом со своей жертвой.

Борис проснулся оттого, что Соня всем телом прижалась к нему, стараясь незаметно поцеловать в ухо. Ему это было неприятно. Он посмотрел на часы и сказал:

– Я опаздываю на работу, – хотя уже опоздал на нее безнадежно.

Он предложил Соне чаю, но она отказалась, сказав, что тоже опаздывает. Борис проводил ее до двери.

– У меня никогда не было и не будет такой ночи, – сказала Соня, и, не оставив телефона выскользнула за дверь.

Он и не собирался ей звонить. Все, что он хотел от нее получить, он получил. На кухне он налил себе чаю. Вошел отец.

– Ты что, ее бил? – спросил он. – А то я испугался, что ты ее убить хочешь.

– Не знаю, – честно сказал Боря.

Дальше общаться желания не было.

Прошли годы. Борис уехал в Израиль. Он устроился на работу, снял жилье, но был по-прежнему одинок. Как и в Москве, серьезные отношения с женщинами не завязывались. Как-то судьба забросила его на «блошиный рынок» в Яффо. При входе продавали старые пластинки. Около них стояла женщина в нелепой одежде. Он увидел блестящие, чуть навыкате глаза и подошел к ней.

– Здравствуй, Соня.

– Здравствуй, Боря, – сказала она. – Не ожидала увидеть тебя в этой жизни.

– Какими судьбами ты здесь? – спросил Борис.

– Через неделю после нашей встречи у меня была свадьба.

– Что же ты не предупредила?! – воскликнул Борис.

– А ты меня хоть о чем-нибудь спрашивал? – без малейшего упрека ответила Соня.

Тут она обернулась, и Борис увидел, что к ним приближаются мужчина с подростком.

– Это мой муж Веня, – представила Соня подошедшего мужчину. – А это мой сын Боря. А это – Борис, муж моей подруги, – зачем-то соврала она.

Но Борис смотрел только на мальчика. Перед ним стоял он сам в 12 лет.

– Идите на остановку, я вас догоню, – бросила Соня мужу. И предупреждая вопрос Бориса, сказала:

– Это мой с Веней сын, и больше ничей. Думаешь, я случайно оказывалась у Ирины, когда ты к ней приезжал? Думаешь, я случайно ходила с вами в театр и ездила на речку? Я тебя полюбила, как только увидела. Но когда я смотрела, как ты глядишь на Ирину, я понимала, что никаких шансов нет, и надо ждать. Это я воспользовалась моментом, а не ты. Это у меня на всю жизнь осталась ночь с любимым. И плевать, что в эту ночь ты меня все время называл Ирой.

И она пошла на остановку автобуса, не оставив телефона, в своей аляповатой одежде.