Читать книгу: «Параллели», страница 2

Через несколько дней они втроем вернулись в Стокгольм. Монс все эти дни практически не разговаривал – он слышал обращенные к нему вопросы, но ничего больше односложных ответов на них от него было не добиться. Предложение отца пожить в родительском доме он начисто отверг, ограничившись единственным «визитом вежливости за своими вещами», как едко охарактеризовала этот приход Беллатрикс. Спустя три дня после приезда Монс явился к родителям, бесшумно, словно тень, прошел к себе, собрал не глядя в сумку какие-то книги и записи на нотных листах и ушел, не сказав никому ни слова. Вернуться в их с Каро квартиру у юноши не было сил, а потому, недолго поразмыслив, он согласился на уговоры Тео пожить некоторое время с ним вместе.

Остаток осень Монс буквально заставлял себя возвращаться к жизни, в основном из-за работы, которой внезапно обнаружилось огромное количество. Запись саундтрека занимала много времени, он сутки напролет пропадал в студии, выбирая варианты аранжировки с музыкантами, бесконечно шлифуя их, доводя до совершенства. Кроме этого, Тео предложил ему вернуться в их группу, планировавшую зимой большой тур по Европе. Монс подумал и, неожиданно для себя самого, согласился. Да, он боялся, что его начнут накрывать воспоминания о начале их с Каро отношений, но ему было необходимо завалить себя любой деятельностью, лишь бы не быть представленным самому себе. Тем не менее, в начале ноября Хольмберг все-таки съехал от Тео, в маленькую квартирку под крышей на одной из тихих улочек в центре Стокгольма. По-настоящему маленькую – в крохотной комнатке помещались только достаточно удобный диван и рояль. Впрочем, этого Монсу было достаточно: он приходил сюда лишь чтобы переночевать. И его ночи были ужасны. Несмотря на смертельную усталость, он подолгу не мог заснуть и лежал, устремив невидящий взгляд на звезды и кусочек чернильного неба в мансардном окне. И вспоминал, вспоминал, вспоминал… Каро не отпускала его, и это было невыносимо – казалось, что она постоянно рядом, что все, что случилось – лишь ночной кошмар, наваждение, которое растает, стоит лишь проснуться. И мучительная надежда на то, что когда-то этот кошмар действительно закончится, сводила с ума. Лишь когда небо начинало светлеть, Монс забывался тяжелым сном, который уже вскоре прерывал резкий звонок будильника. Юноша вставал и отправлялся на пробежку, жадно вдыхал холодный осенний воздух, пытаясь хоть немного вытряхнуть из головы ночные мысли, затем отправлялся в студию или на репетиции, где снова бесконечно уставал. Но день, даже самый долгий, заканчивался, приходила ночь и снова приносила с собой лишь мучительную бессонницу и воспоминания.

В предрождественскую неделю состоялась премьера «Обретая крылья». Успех фильма был предсказуемо оглушительным, главным образом среди молодежи и подростков, на которых он и был рассчитан. Девочки, девушки и даже взрослые женщины сходили с ума от исполнителя главной роли и визжали в экстазе на красной дорожке премьерного показа и специально устроенных нескольких автограф-сессиях. Не остались без внимания и создатели кинокартины, критики весьма благосклонно отнеслись к работе Мойро, музыка и композитор также были удостоены высших похвал. Монс присутствовал на премьере и прошел по красной дорожке, ненадолго задержавшись перед фотографами. Высокий, статный, он сильно исхудал за последние месяцы, резко обозначившиеся заостренные скулы и печальный, тяжелый взгляд придавали его образу нечто мистическое и загадочное. Трагическая история его любви урывками просочилась в прессу, и это лишь добавило притягательности молодому композитору. От него приходили в восторг не меньше, чем от актеров фильма, и на закрытой вечеринке после премьерного показа нашлось немало светских охотниц, жаждущих познакомиться с «очаровательным, но таким грустным» музыкантом. Впрочем, всех их ждало разочарование – Монс ушел быстро и незаметно, ни с кем не прощаясь.

После нового года «Moonlight river» отправились с выступлениями по Европе. Группа была уже довольно известна, ребят ждали поклонники, а известие о том, что к коллективу присоединился тот самый Монс Хольмберг в разы добавило аудитории. Ребята переезжали с места на место, задерживаясь в больших городах на несколько дней, и Монс был бесконечно благодарен Тео за то, что тот позвал его с собой. Тео – высокий, худой, с неизменной аккуратной бородкой на лице – был на несколько лет старше Хольмберга. Они познакомились во время учебы в Королевской музыкальной академии в Стокгольме и организовали их первую группу – ту самую, которая покорила все студенческие клубы и вечеринки, а с годами превратилась в «Moonlight river». Неудивительно, что парней вот уже много лет связывала крепкая дружба. Они всегда приходили друг к другу на помощь и за советом, и именно Линдстрем стал первым, кому Монс поведал, что хочет жениться на Каро. Когда с другом случилась беда, Тео не мог остаться в стороне, но и полностью повлиять на Хольмберга он тоже не мог. А Монс после каждого концерта шел в ближайший бар и напивался там до беспамятства, чтобы утром встать, не обращая внимания на головную боль, и уйти на пробежку.

Полгода спустя после смерти Каро неожиданно объявилась мадемуазель Шарби, со дня похорон ни разу не напомнившая о своем существовании. Она позвонила Монсу с просьбой о встрече в Стокгольме «в ближайшие две недели». Хольмберг решил не откладывать общение с родственницей и, попросив у Тео пару выходных дней, улетел в Швецию.

– Здравствуйте, Монс, я рада, что вы согласились встретиться, – нарочито спокойным тоном произнесла Шарлотта, присаживаясь за столик в кафе.

Хольмберг хмуро глянул на нее. Все тот же туго затянутый пучок волос, все та сухость и чопорность. Она совершенно не изменилась – точно такой же она была на свадьбе и до нее, такой же была на кладбище Монмартр, с тем же выражением лица и презрением ко всему живому, сквозившим в каждом жесте. Кажется, накрой сейчас Стокгольм ядерный взрыв – она останется такой же, чопорной и жеманной, и точно так же сделает очередной глоток своего кофе. Женщина, еще при жизни превратившаяся в мумию.

– О чем вы хотели со мной поговорить? – спросил Монс, ему не хотелось размениваться на никому ненужные вежливые условности – напротив, он жаждал как можно скорее избавиться от общества этой высохшей старой щепки.

– Да, давайте перейдем сразу к делу, – живо отозвалась она. – Я хотела поговорить о Каролине. Вы ведь знаете, что она унаследовала виноградники своей семьи, и теперь спустя полгода… у Каро ведь не было завещания… все ее наследство перешло вам…

– Я не собираюсь претендовать на имущество Каролины, – резко перебил ее Хольмберг. – В ближайшее время я подпишу все необходимые бумаги, и вы будете единолично властвовать на виноградниках Каро.

– Зачем же так грубо? – мадемуазель Шарби жеманно подняла бровь.

– Потому что вы старая, лживая, расчетливая сука, – прошипел Монс, поднимаясь из-за столика. – Мой юрист в течение недели оформит и пришлет все документы, и не смейте больше появляться мне на глаза.

После этой встречи юноша внезапно осознал, что Каро ушла навсегда. Ощущение бесконечности кошмара, в котором он прожил полгода и в котором ему предстояло жить и жить еще много лет оказалось грузом едва ли не еще более невыносимым, чем сама по себе гибель девушки. Хольмберг проплакал весь вечер, сидя у себя в квартире и запивая слезы виски, который не был горьким. А потом он сорвался. Спустился в ближайший бар и первая подсевшая к нему красотка стала ему утешением на ночь.

Монс вздрогнул и проснулся. В комнате царила рассветная полутьма, и он лишь смутно видел очертания предметов. Постель была чужой и холодной, а на груди у него лежала женская рука с длинными темно-синими ногтями. Хольмберг осторожно высвободился из объятий своей ночной подруги, тихо встал и оделся. Он не хотел ее будить, это не было нужно, он даже не знал ее имени, хотя вчера она, конечно же, говорила ему. Собственное тело показалось Монсу чужим и отвратительно липким, и, вдобавок, пропахшим дешевыми приторными духами – Каро никогда не позволяла себе таких. Усилием воли подавив в себе приступ тошноты, Хольмберг бесшумно вышел из квартиры и зашагал домой по еще спящему Стокгольму.

Работы у Монса теперь более чем хватало. После успеха «Обретая крылья» он получил еще несколько предложений написать музыку к фильмам и сериалу, а также продолжил выступать в составе «Moonlight river», сочиняя музыку и для группы. В конце зимы он даже получил престижную награду Королевской академии Швеции как лучший композитор года. Пресса наперебой восхваляла Хольмберга, называя его открытием и превознося его талант. Только вне музыки, вне работы, репетиций и выступлений все было хуже некуда. Монс по-прежнему почти каждый вечер напивался, чтобы хоть немного забыться, не чувствуя опьянения и не зная толком, сколько он выпил, и по-прежнему ночевал в чужих постелях, не запоминая ни имен, ни внешности девиц. Он быстро привык, тело больше не казалось липким, и духи, каждый раз новые, не казались приторными. Просто чьи-то руки, ноги, волосы, тела мелькали словно в калейдоскопе, сменяя друг друга и больше не вызывая удушливой тошноты. И все светские львицы мечтали затащить красавчика с холодным взглядом к себе в постель. Монс не был против, он лишь мрачно усмехался, а наутро исчезал и никогда не перезванивал.

В таком ритме Монс прожил два с половиной года. За это время он снискал славу одного из самых талантливых музыкантов и композиторов Швеции, и одного из самых отъявленных бабников. И если о первом он всегда с удовольствием рассказывал, подробно описывая свои планы и замыслы, то по поводу второго лишь презрительно выгибал бровь и холодно сообщал, что не интересуется слухами о себе. Милый юноша с тонкими чертами лица и непослушной длинной челкой исчез навсегда, вместо него теперь был молодой мужчина с модной короткой стрижкой, легкой небритостью и неизменно презрительным взглядом глаз, темных, как виски в бокале в его руке.

В Ниццу Монс больше не ездил: за особняком теперь присматривала пожилая супружеская пара. Мсье Мюрай регулярно звонил, исправно сообщая, что все в порядке, и они были бы рады приезду господина Хольмберга. Мужчина сдержанно благодарил и вежливо, но холодно отвечал, что приедет как-нибудь позже. С родителями он практически не общался, сведя контакты к сухим поздравлениям с праздниками и недолгим визитам в день рождения мамы и на годовщину их с отцом свадьбы. Альберт относился к этому с пониманием и не беспокоил, зная, что если будет нужно, Монс позвонит или придет сам. А Беллатрикс почему-то решила, что сын бесконечно виноват перед ней в том, что живет именно так, вместо того, чтобы снова жениться – например, на какой-нибудь из хорошеньких дочек ее многочисленных знакомых. Монс презрительно кривил губы каждый раз, когда слышал это. Он хорошо знал дочерей подруг своей матери. Даже слишком хорошо: он успел переспать с каждой из них, и все они были как на подбор, абсолютно одинаковыми алчными и расчетливыми шлюхами, которые старательно притворялись благовоспитанными девицами.

VI

– Хочешь, я покажу тебе тысячи радуг?

Монс с интересом посмотрел на девицу, сидевшую перед ним. Ее ярко-розовая шевелюра была изрядно всклокочена, а густой слой бирюзовой туши успел опасть с ресниц на влажные скулы. Вечеринка в клубе была в самом разгаре, и сидевшая за одним столиком с Хольмбергом фея неопределенного возраста недавно выпорхнула к нему откуда-то из самого сердца грохочущего танцпола. Очень худенькая, с тонким острым личиком, напоминающим крысиную мордочку, и головокружительно длинными ногтями лимонного цвета, в пестром платье, сиявшем в потоке ультрафиолетовых огней, девица не была красива, но Монс уже чувствовал легкое возбуждение в предвкушении горячей ночи, которую он проведет с ней.

– Тысячи радуг? Ты сама как радуга, – ехидно ухмыльнулся мужчина, намекая на яркий наряд феи.

Девица надула губки.

– Ну как хочешь.

– Я хочу еще пива, – Монс потянулся, вставая, но барышня вспорхнула первой.

– Я сейчас принесу тебе кое-что получше. Ты любишь «Секс на пляже»?

– Я люблю секс как таковой. Всюду. На пляже – тоже, – промурлыкал Монс, физически ощущая, как уплывает мир куда-то мимо него. Он уже немало выпил и чувствовал себя чертовски хорошо. Да и продолжение у развеселого вечера обещало быть впечатляющим.

– Сиди здесь, мачо, – хихикнула фея. – Сейчас я принесу тебе совершенно умопомрачительный «Секс на пляже». Здешний бармен делает его просто гениально – с персиковым шнапсом и дынным ликером.

Монс ухмыльнулся, глядя прямо в откровенный вырез платья девицы, на полукружия выпиравшей из него груди. Дыньки что надо, даже без ликера!

Фея действительно вскоре вернулась с двумя бокалами, полными розоватой мутной жидкости.

– Пей, мачо.

– И поедем к тебе?

– Как захочешь. Но не торопись с коктейлем. Я ведь никуда не денусь, – заявила девица, устраиваясь на коленях мужчины. – Кстати, меня зовут Вики.

Монс ухмыльнулся, подумав, что таким, как Вики, он давно потерял счет. И что сейчас он допьет коктейль и поедет в уютную норку этой крыски. И утвердит очередную маленькую победу над телом, знавшим не меньше мужчин, чем он, Монс Хольмберг, женщин. Грязная девица, но и он не чище, так что грязь к грязи – просто чтобы унять терзающее тело возбуждение. И заткнуть хоть на несколько часов болезненную дыру в душе, которую упорно отказывается штопать время.

Коктейль действительно оказался замечательным. И музыка, гремевшая на танцполе, показалась просто фантастической. И как это он раньше не замечал особой прелести электронных ритмов?

– Диджей сегодня явно в ударе, – промурлыкал Монс, обнимая пеструю девицу. Уезжать прямо сейчас уже не хотелось. Хотелось купаться в гремящем рваном ритме, и мир вокруг становился все ярче и прекраснее, и шумный танцпол не раздражал больше, а наоборот, манил к себе.

– Пойдем, потанцуем, мачо.

Радужная фея легко соскользнула с его ног, увлекая мужчину в гущу танцующей толпы. Музыка обрушилась на него, словно безудержная волна цунами, готовая сокрушить все вокруг. И перед глазами действительно вспыхнула тысяча радуг.

– Черт, как же хорошо, – выдохнул Монс. Радужный мир раскрыл перед ним свои объятия, и в них так и тянуло окунуться. Какой же он невероятный, этот мир, как много в нем любви! И эта пестрая крыска рядом – какая же она очаровательная! Хольмберг прижал к себе хрупкое тело в ослепительно ярком платье, переливавшемся всеми оттенками кислоты. – Так вот ты какая, тысяча радуг, – простонал Монс, находя мягкие губы девушки и сливаясь с ними в долгом, жадном поцелуе. О победе над телом крыски он больше не мечтал, ему хотелось лишь целовать и целовать ее, купаясь в неисчерпаемой нежности и любви всего мира, в гармонии фантастической музыки и радужных огнях танцпола.

– Тео… Это ты?

– Я, Монс. Спи.

Тео подошел к кровати, поправил сбившуюся подушку и вытер покрытый липкой испариной лоб друга.

– Почему я дома, Тео?

– А где ты должен быть по-твоему?

– В клубе… Я только что был в клубе. Где радуга?

– Какая радуга?

– Девушка… в платье, как радуга… и волосы, такие розовые… – мужчина поморщился: голову сжало, словно тисками, и мир вокруг поплыл.

– Монс, ты бы завязывал с девицами. Это она тебя подбила колесами закинуться?

– Какими колесами?

– Врач сказал, что у тебя отравление амфетамином. Экстази. Вспоминай, кто тебе его дал.

– Я только пиво пил. Правда, много… Черт, как же голова болит.

– Ладно, спи. Потом разберемся.

Монс послушно закрыл глаза и свернулся под одеялом, но сон не шел. Знобило, тело казалось чужим и отвратительно липким, и голову то стискивали жгучие приступы боли, то заполняли беспорядочно бьющиеся, как мотыльки в спичечном коробке, мысли. Клуб… Фея с розовыми волосами… Радуга… Тысячи радуг… Так вот о чем она говорила! Значит, коктейль был с сюрпризом.

Но расцвеченный радужными огнями танцпол был последним, что помнил Хольмберг. Дальше – вообще ничего, темный провал, который внезапно стал сероватым полумраком у него дома. Воспоминания словно обрубили.

– Тео, а ты как здесь оказался?

– Ты сам позвонил мне. Но был уже дома. Правда, видок у тебя был не фонтан, пришлось даже врача вызвать.

– Ясно, – пробормотал Монс и наконец провалился в сон.

Тео тоже задремал в кресле с книгой в руке. Он примчался сразу же, едва Хольмберг заплетающимся языком произнес его имя в трубку. Скорая, которую Тео вызвал, пожалуй и не была нужна, но уж очень испугал его внешний вид друга. Врач, взглянув на расширенные зрачки Монса, начал искать на его руках следы инъекций, не нашел их и долго расспрашивал Тео о том, что именно и как давно его друг употребляет. Поверил ли он в то, что такого никогда не было раньше – сложно сказать, оставалось лишь молиться, чтобы принципы врачебной этики оказались сильнее соблазна выплеснуть в прессу историю с душком. Не хватало еще дополнить имидж выпивохи и бабника историями об экспериментах с экстази. Хольмбергам Тео звонить не стал, не тот случай. Надо будет – Монс сам расскажет отцу, а Беллатрикс вообще лучше не знать, чем отравился ее сын.

Через два дня, окончательно придя в себя, Хольмберг узнал, что у него пропал бумажник и золотой браслет – подарок Каро на их первое Рождество, с которым он никогда не расставался. То ли сам потерял, невесть как добираясь до дома, то ли фея из клуба не просто так предлагала ему полюбоваться радугой. Наверное, нужно было заявить в полицию, но у Монса все скручивало внутри при воспоминании о том вечере, поэтому он предпочел постараться все забыть.

После этого случая Монс завязал. Вообще решил постараться начать жить заново, ушел с головой в работу, прекратил напиваться и даже начал встречаться с постоянной девушкой. Она была певицей, финалисткой шведского конкурса молодых исполнителей Idol. Хорошенькая блондинка с неплохим голосом и навязчивой мечтой стать звездой вселенского масштаба – такой же как у тысяч не менее хорошеньких барышень, обивающих пороги музыкальных конкурсов всего мира. Мечта прекрасная, если бы ее не дополняла непоколебимая уверенность в том, что работать на сцене – легко и просто, а популярность равноценна непрерывным развлечениям и прожиганию жизни.

Впрочем, Монса Эрика устраивала, он писал ей песни и был даже рад оказаться в центре внимания и на обложках глянцевых журналов. А девушка вообще цвела от счастья. О ней говорили, о ней писали, ей завидовали. Она встречается с самим Монсом Хольмбергом, она сумела приручить его и остепенить, она настоящая королева! А потом такая жизнь стала утомлять мужчину. Надоели постоянные фотографии, статьи, обязательное появление на всех светских тусовках, красные дорожки, протокольные улыбки, формальные объятия, вся эта тошнотворная мишура, которой оформлена игра на публику… Как создатель инструментальной музыки, Монс практически не имел отношения к шоу-бизнесу, и, плотно соприкоснувшись с ним, почувствовал, как эта трясина моментально начала его затягивать. Тем не менее, с Эрикой он все-таки провстречался примерно год с небольшим. А потом они стали ссориться все чаще – Эрика была убеждена, что Хольмберг может и должен заниматься ее продвижением, причем любыми способами. Она требовала включать ее вокал в саундтреки фильмов, к которым Монс писал музыку, настаивала на том, чтобы он познакомил ее с известными продюсерами, добивалась места вокалистки «Moonlight river». И вообще, они же уже целый год вместе, пора организовать помолвку (эксклюзивные фотографии будут проданы журналу Hello, не меньше) и готовиться к свадьбе – как минимум в Боргхольмском замке.

Монс не отвечал вообще или находил какие-то отговорки, в глубине души все чаще испытывая желание бежать от этой пиявки с внешностью милой куколки и силиконом во всех выступающих частях тела на край света. Он прекрасно понимал, что продвижение подруги важно, но всему есть предел, и если ее песни не вписываются в музыкальную канву очередного фильма – им там нечего делать. А «Moonlight river» и гламурная Эрика были в принципе двумя взаимоисключающими понятиями.

В результате однажды, после очередного полуторачасового скандала, Эрика заявила Монсу, что уходит от него к другому мужчине. Она, вероятно, ожидала, что Хольмберг будет умолять ее остаться, но он только хмыкнул и, равнодушно пожав плечами, ответил: «Как хочешь». Поперхнувшись очередной, полной унизительных эпитетов в адрес Монса, фразой, Эрика собрала свои вещи и тихо исчезла. Впрочем, тишина оказалась обманчивой: шум в прессе девица все-таки устроила, дав несколько более чем откровенных интервью, щедро сдобренных выдуманными подробностями. Каждая желтая газетенка сочла своим долгом в подробностях рассказать о расставании «юной, талантливой и перспективной» певицы и «порочного» композитора, «привыкшего менять женщин, словно перчатки». Постельные подвиги Монса снова подробно смаковали в прессе, но ему было все равно: он не дал ни одного комментария по поводу их с Эрикой разрыва. Впрочем, и написанных им песен она не получила, все права принадлежали ему, и как девушка ни старалась, она ничего не добилась. Не помог даже ее новый бойфренд, крупный медиамагнат, за которого Эрика буквально через пару месяцев после ухода от Монса засобиралась замуж. Он как-то звонил Хольмбергу, предлагал немалую сумму за покупку песен, написанных для Эрики, но мужчина ответил, что его музыка не продается. Ни при каких условиях.

Вскоре эта история сошла на нет. К Монсу больше не лезли, предпочитая обсуждать другие сплетни, а он все время проводил за работой. Или в спортзале, бассейне, зимой катаясь на лыжах, а в теплое время года на велосипеде, часами накручивая километры по ближним и дальним окрестностям Стокгольма. Жизнь вошла в определенное русло, и Монсу не хотелось каких-то перемен в ней. Ему вообще ничего не хотелось, он просто жил и работал, и его все устраивало.

VII

В начале марта на электронную почту Монса пришло письмо.

«Здравствуйте, месье Хольмберг!

Меня зовут Морис Лаэрт. Не уверен, что это имя говорит вам о чем-либо, но если вы хотя бы немного интересуетесь французскими мюзиклами, вероятно, вы слышали обо мне. Я – постановщик мюзикла «Три товарища», который недавно шел в Париже, Вене, Берлине и других крупных городах Европы, и собрал весьма благосклонные отзывы критиков. Теперь я планирую начать работу над постановкой «Камиллы», посвященной трагической истории любви Камиллы Клодель – музы и возлюбленной Огюста Родена. Моя мечта – поработать с Вами. Я видел фильмы, музыку к которым писали Вы, и она без преувеличения кажется мне гениальной.

Хотелось бы сделать не менее гениальную постановку. Вы можете писать небанальную музыку для историй любви, а именно такая музыка и необходима «Камилле». Давайте попробуем сделать что-то вместе!

Работа начнется не раньше осени, на данный момент решаются организационные и финансовые вопросы. Но если у Вас есть хоть немного времени – буду рад услышать от вас музыкальную концепцию будущей постановки. Хотя бы наметки, идеи – все, чем Вы будете готовы со мной поделиться.

Заранее благодарю за рассмотрение моего предложения, с уважением,

Морис Лаэрт».

Монс хмыкнул. Письмо было написано на французском языке – одно из двух, или его отправитель проштудировал подробности неведомо откуда добытой биографии Хольмберга и знал как минимум о матери-француженке, не говоря уже о детстве в Ницце. Или же он был самонадеянным персонажем, глубоко убежденным, что язык Дидро и Мопассана обязан понимать каждый. Скорее второе – представить режиссера изучающим нюансы личной жизни композитора-иностранца как-то не удавалось, тем более, что в англоязычной Википедии на страничке Хольмберга были лишь дата рождения и перечень фильмов, для которых он писал музыку. Связываться с самонадеянным хлыщом до смерти не хотелось, но предложение было уж очень заманчивым. О «Трех товарищах» Монс слышал – это была первая и, безусловно, успешная постановка мюзикла по произведению Ремарка. Неожиданный выбор литературной основы оказался крайне удачным – спектакль шел по всей Европе с аншлагами, несмотря на то, что это был дебют никому не известного режиссера. Кроме того, мужчине давненько хотелось попробовать себя в написании музыки к мюзиклу. Объем работы, конечно, предстоял огромный, но новый формат манил и обещал бесценный опыт. Да и проскользнувшая в письме фраза о небанальной музыке для истории любви, хотя и была по сути комплиментом, читалась как вызов. А остаться равнодушным к вызову Монс никак не мог.

Черкнув на французском короткий ответ о том, что ни в каких масштабных проектах он сейчас не занят и будет рад попробовать себя в чем-то новом, Хольмберг взялся сочинять «музыкальную концепцию», о которой его попросил Лаэрт.

Середина марта выдалась особенно ветреной, хоть и солнечной. Монс припарковался у дома родителей и поднял воротник пальто еще в машине. Сегодня у Беллатрикс был день рождения, и мужчина не мог не приехать в гости, тем более, что у родителей он не был уже довольно давно.

Идти на праздник, на самом деле, не хотелось. К вечернему чаю там соберутся подруги матери – удивительная прослойка стокгольмской буржуазии, мнящая себя утонченной аристократией. Большинство – француженки, с юности живущие в Швеции и откровенно считающие эту страну глухой дырой, а населяющих ее людей – неотесанной деревенщиной. Наличие мужей-шведов на это мнение ничуть не влияло, хотя назвать образованных и преуспевающих адвокатов и бизнесменов неотесанными язык не поворачивался. Грядущий вечер обещал повторение сценария прошлых лет: обсуждение неизящества коллекций весна-лето шведских модельеров, то и дело прерываемое горестными вздохами «а вот у нас в Париже…», неизбежно перейдет к обсуждению самого Монса, нетактичным вопросам, почему он до сих пор одинок и назойливым предложениям познакомить его с… Всю дорогу до родительского дома Хольмберг напряженно придумывал уважительный предлог, чтобы уйти до наступления этого момента, не обидев при этом мать. Задача, на самом деле, из разряда невыполнимых – поступать так некрасиво, но и сидеть как школьник, выслушивая причитания о своей непутевой жизни, Монс не собирался. И вообще, его действительно ждала дома работа.

Концепция не удавалась. Впервые в жизни Хольмберг ощутил себя беспомощным неудачником. Он перепробовал в качестве основы едва ли не дюжину своих старых задумок и заготовок, но ни одна их них не выросла в полноценную мелодию. Монс часами просиживал за роялем, перебирая клавиши, но ему приходилось отвергать одну идею за другой – не было в них подлинной глубины и драматизма, ни одна из на первый взгляд удачных мелодий не отзывалась в сердце и не могла стать лейтмотивом постановки о любви на грани безумия. Небанально о любви… Черт побери, как можно написать небанально о том, о чем не писал только ленивый?

Вздохнув, мужчина вышел из машины и направился к дверям дома, одновременно туда же подошла девушка в темно-синей приталенной курточке и широком сером шарфе, намотанном на шею мягким хомутом.

– Вы… – начал Монс, разглядывая незнакомку.

– Заказ для госпожи Хольмберг, – ответила она, и только теперь мужчина заметил у девочки в руках коробку в яркой бумаге, перевязанную лентой с нарядным бантом.

– Я передам, – улыбнулся Монс, которому вдруг почему-то стало очень тепло, несмотря на ветер. Девушка смотрела ему в глаза, улыбаясь. – Сколько… – он полез в карман за бумажником.

– Уже оплачено, – ответила она, отдавая ему коробку. У незнакомки был легкий акцент, она говорила очень мягко, нараспев, и неторопливо, словно пробуя на вкус каждое слово.

– Хорошо… Спасибо! – Хольмберг снова улыбнулся ей.

Девушка попрощалась и ушла, а Монс так и остался стоять с коробкой в руках, глядя ей вслед. Очень высокая, тоненькая, с пышной копной длинных волнистых волос, перехваченных в высокий хвост на макушке, лет шестнадцать на вид, и улыбка, удивительная улыбка – такая теплая и загадочная. Вдруг мужчина осознал, что до сих пор улыбается сам, улыбается от души, и ему так легко и хорошо, словно его угостили вкусным горячим шоколадом.

Он позвонил в дверь, ему открыла Беллатрикс.

– С Днем рождения, мама! – с порога выпалил сияющий Монс.

– Спасибо, дорогой! – Женщина поцеловала сына в щеку. – Здравствуй! Я так рада, что ты пришел, ты давно у нас не был.

– Да… работа, мам, ты понимаешь… – он передал ей коробку и снял пальто. – Это, кстати, какой-то твой заказ.

– О, уже принесли? Как хорошо! Это пирожные из «Сахарной нимфы», прекрасная кондитерская. Она находится, кстати, недалеко от тебя.

Монс взглянул на адрес на коробке. И правда, это соседняя с его домом улица, по которой он ходит едва ли не каждый день. Странно, что он ни разу не слышал о кондитерской и не замечал ее.

– А давно она существует? – поинтересовался Хольмберг, проходя в комнату и тепло обнявшись с отцом.

– Лет пять, – Беллатрикс вошла с чайным подносом в руках и поставила его на стол. – Хозяева греки и знают толк в сладостях. Мне рекомендовала эту кондитерскую Кларисса, а уж она никогда не ошибается.

Монс с отцом обменялись быстрыми улыбками: Беллатрикс не менялась и была верна себе и мнению своих подруг.

Мама разливала чай по чашечкам из тончайшего китайского фарфора, папа рассказывал о новом почти провальном деле, которое он сумел выиграть, а Монс все продолжал размешивать в своей чашке сахар, который положил туда десять минут назад. Мысли его были далеко, с тоненькой фигуркой в синей курточке, с волной мягких пышных волос, с нежным голосом и словами нараспев… Какая-то непонятная радость накрывала его все сильнее, как ласковые морские волны, пронизанные солнечным светом. И мужчина вдруг почувствовал, что откуда-то из самого сердца этого бездонного, теплого моря к нему льется мелодия, которую он так долго искал. Нежная, чарующая, она постепенно нарастала, охватывая душу искренней, неподдельной страстью.

Музыка, которую он безуспешно пытался нащупать две недели, пришла к нему сама.

– Монс, твой чай давно остыл. И бери пирожное.

– Да, мама, – Хольмберг машинально положил на блюдце корзиночку с кремом из коробки и продолжил перемешивать чай, не переставая думать о мелодии, звучавшей где-то в самом сердце, упиваясь ею, разбирая по звукам, и боясь потерять за разговором ее невесомую нить.

– Монс, да что с тобой?

– Мама, папа, простите меня, но мне нужно домой. Прямо сейчас. Мне нужно закончить срочную работу, – пробормотал мужчина, порывисто вставая из-за стола. Гостиную он покинул почти бегом, на ходу набросил пальто, и уже у самых дверей обнял вышедшего проводить его отца.