Читать книгу: «Когда дождь не кончается», страница 2

Шрифт:

– А ты – будешь рядом?

– Буду.

***

Они отправились в старый дом – не на машине, а пешком. Медленно, по старым улицам, среди влажных балконов и гудящих окон. На каждом углу – запахи: кофе, специи, вино, дождь.

Дом стоял на месте. Обветшал. Закрытые ставни. Замок, покрытый ржавчиной. Но он был. Он – ждал.

Они открыли дверь вместе. Пахло плесенью, но не смертью. Скорее – заброшенной надеждой.

– Здесь пахнет тем, что мы не сказали друг другу, – произнёс он.

– Тогда давай говорить.

Они начали убирать. Молча. Он – поднимал упавшие книги. Она – мыла окна. Он – открывал ящики. Она – разбирала коробки. И в каждом жесте было: «я с тобой». Без слов. Без клятв. Просто – рядом.

В одной коробке он нашёл рубашку. Вера взяла её, прижала к груди.

– Я спала в ней всё то лето. После тебя. Потому что пахла тобой.

Он смотрел. Не говорил. Просто подошёл. Обнял.

В этот момент не было прошлого. Было только теперь. Комната, солнце сквозь пыль, её плечо. И – он, целиком, в этом мгновении.

–

Вечером они сидели на веранде. Пили вино. За дверью – дождь. Снова. Мягкий, тёплый. Не грозный – домашний.

– Думаешь, мы сможем построить дом? – спросила она.

Он не сразу ответил.

– Думаю… если каждый будет держать за один угол крыши – выдержим.

– Даже если снова пойдёт дождь?

– Особенно тогда.

Они замолчали. Пили вино. Дождь усилился. Он взял её руку.

– Я не обещаю, что не забуду снова.

– А я не обещаю, что не испугаюсь.

– Но…

– Но мы оба останемся. Потому что теперь знаем, как выглядит тишина, в которой можно жить.

***

И в эту ночь они остались в доме. Без мебели. Без света. На матрасе, брошенном прямо на полу. Под пледом. С чашкой чая с корицей.

Потому что если любовь и правда существует – она начинается не с признаний.

Она начинается с того, что кто-то остаётся.

Даже когда дождь снова начинает идти.

Глава 3. Пока дождь не кончится.

Вечер в Авлабари спускался на город почти бережно, как руки матери, укрывающей спящего ребёнка. Закат растягивался над крышами, окрашивая всё в медово-красные оттенки, и даже самые обшарпанные стены вдруг становились старинными. Не ветхими – а выдержанными. Не облезлыми – а мудрыми. Этот город умел делать с вещами то, что не умел ни один другой: он превращал потертое в трогательное, а забытое – в бесценное.

Николоз стоял у открытого окна. Снизу доносились голоса: продавщица спорила с клиентом о цене томатов, кто-то звал собаку, кто-то играл на аккордеоне. Всё это сливалось в общий гул жизни, на фоне которого его тишина казалась ещё громче. Он держал в руке чашку, но не пил. Только вдыхал пар.

– О чём думаешь? – спросила Вера за его спиной.

Он не обернулся. Просто улыбнулся – не той улыбкой, что для мира, а той, которую не выбирают. Короткой. Усталой. Настоящей.

– О том, что вчера я не знал, как ты выглядишь, – сказал он. – А сегодня знаю, как ты молчишь.

Она подошла ближе. Осторожно. Всё ещё было хрупким – как поверхность воды, в которую нельзя прыгнуть с разбега.

– Это плохо?

Он покачал головой.

– Это… близко.

Пауза. Он сделал глоток.

– Я сегодня проснулся и впервые не испугался.

– Почему?

– Потому что ты дышала рядом.

Она коснулась его руки. Его кожа была тёплой, чуть шершавой, с занозами и следами стружки. Руки, которые делают. Но сегодня – просто держат.

– Я тоже не испугалась, – сказала она. – Но не потому что было не страшно. А потому что… даже страх можно пережить, если ты не один.

Он поставил чашку.

– Пойдём? – предложил он.

– Куда?

– Хочу показать тебе одно место.

– Мы ведь ещё даже не договорились, кто мы теперь.

– Тогда пусть это решится по дороге.

***

Они шли пешком. Авлабари провожал их сдержанным светом фонарей, запахом выпечки и мокрой земли. Улицы здесь были не маршрутом, а хроникой – в каждой стене кто-то оставил голос, в каждом балконе – взгляд.

– Я давно здесь не гуляла, – призналась Вера. – Раньше всё больше метро, такси, привычные кафе. А теперь… всё по-другому.

– Может, ты впервые идёшь не по привычке, а по себе.

– По себе?

– Ну… туда, где тепло, а не правильно.

Она засмеялась. Нежно. Без надрыва.

– Звучишь, как человек, у которого была терапия.

– У меня была кома. Почти та же глубина.

Они свернули в боковой переулок. Мимо церкви, где кто-то ставил свечу. Мимо уличной художницы, которая, сидя прямо на асфальте, рисовала акварелью пейзажи с выдуманными горами. Николоз остановился, купил одну картину. Без слов.

– Это зачем?

– Она нарисовала то, чего нет. А значит – поверила, что оно может быть.

– И ты?

– Я тоже верю. Хотя бы иногда.

Он протянул ей рисунок. Она взяла. На нём была пара – их силуэты, на фоне холмов, которых в Грузии никогда не было. Но они стояли рядом. И это было правдой.

***

Место, куда он её привёл, оказалось неожиданным: старая терраса, заброшенный ресторан, на крыше многоквартирного дома. Здесь давно никто не ужинал. Пыль, осколки стекла, но оттуда открывался лучший вид на город: мост, храмы, улицы. Вся Тбилиси – как на ладони. Но не туристический. Настоящий.

– Я приходил сюда, когда не мог дышать, – сказал он. – Не знаю, почему. Просто… здесь легче.

– А теперь?

– А теперь мне хочется, чтобы ты знала, где мой воздух.

Она подошла к перилам. Ветер трепал волосы. Он встал рядом.

– Можно тебя кое о чём спросить? – произнёс он.

– Конечно.

– Если я вдруг снова исчезну. Не умышленно. Просто… мозг выключится, и я не узнаю тебя. Что ты сделаешь?

Она не отвела взгляда от горизонта.

– Я снова найду тебя. Даже если ты станешь другим. Потому что теперь я знаю, как искать.

Он сжал её ладонь. Долго не отпускал.

***

Но этот вечер был не только их. Где-то недалеко, в том же квартале, в квартиру №9 на первом этаже вернулась женщина – тонкая, с короткими светлыми волосами и папкой документов в руках. Её звали Екатерина Гринберг, и она была не просто новым персонажем – она была той, кто знала Николоза ещё до того, как он исчез. Но он не знал её.

Катя открыла ноутбук, набрала в поисковике его имя – то, которое она знала: Александр Орбеладзе.

Но результатов было всё меньше. Лишь одна старая заметка: «Пропал архитектор. Машина найдена на обрыве. Предположительно – погиб».

Она прикрыла глаза. И сказала в пустоту:

– Ты жив. Я чувствую. Но если ты забыл всё – значит, я должна напомнить. Даже если ты теперь – чужой.

Авлабари, вечер. Квартира №9. Екатерина.

Катя положила ноутбук на стол и прошлась по квартире. Всё казалось меньше, чем она помнила. Потолки ниже, стены туже, запах другой. Лишь окно всё ещё выходило на тот же двор, где когда-то вешали мокрое бельё на старую верёвку, а вечером дети гоняли мяч, пока матери кричали из окон, чтоб шли есть.

Она открыла папку. Там были старые фотографии: конференция в Вене, их с Сашей проект – те самые модели с окнами, которые он так любил. На обороте одной – его надпись: "Каждый дом – это попытка построить свою душу снаружи."

Катя сжала снимок. Он был её. Не влюблённым, не романтическим, но – ей доверял. После аварии, когда всё исчезло, она искала его почти полгода. Потом – отпустила. Формально. Но внутри что-то не отпускало.

Её научили: если хочешь найти – ищи. Но если находишь – будь готова, что не узнаешь.

И сейчас… он здесь. Она уверена. Но его зовут Николоз, и у него другая женщина рядом.

Вера. Катя уже знала имя.

Катя включила телефон, открыла голосовые записи.

– Саш, это Катя. Ты не обязан помнить. Но я обещала, что скажу, если однажды снова услышу о тебе. Ты жив. Ты здесь. И я рядом. Просто… когда будешь готов.

Она нажала "Сохранить". Но не отправила. Пока.

***

В мастерской.

Вера проснулась на кресле. В комнате пахло лавандой и лаком – странное, но тёплое сочетание. На столе лежал плед. Николоза не было. Она вышла на улицу. Дождя не было, но воздух всё ещё хранил его влажность. Внизу, у двери, стояла женщина – та самая. Незнакомая, но с лицом, в котором было что-то… знакомое. Не визуально. В энергетике. В опасности.

– Доброе утро, – сказала она, спокойно. Без фальши.

– Утро, – коротко ответила Вера. Слова шли не из рта, а из позвоночника.

– Я… ищу одного человека. Возможно, он сейчас здесь. Его зовут Александр Орбеладзе.

Но, кажется, теперь его зовут Николоз.

Тишина резко загустела. Как будто воздух стал водой.

– Он спит, – сказала Вера. Чётко. Сухо.

– Я не собираюсь его будить. Я… просто должна была увидеть. Что он действительно жив. Что он здесь. Что он – не выдумка.

– Вы кто?

– Екатерина. Мы работали вместе. Я была тем, кому он доверял, когда не доверял никому. Он исчез. Я искала. Год. Потом – не смогла больше. Но теперь… я увидела статью. Лицо. Почерк рук. И поняла: он не умер. Просто стал другим.

– Он не помнит. Ни вас. Ни работу. Ни имя.

– Я знаю. Я не за памятью. Я – за честностью. Если он хочет остаться новым – пусть.

Но он должен знать, откуда пришёл. Только тогда он по-настоящему сможет выбрать, кем быть.

Вера кивнула. Медленно. Но в глазах – сталь.

– И вы думаете, что имеете на это право?

– Нет. Но я имею знание. А знание – ответственность.

– Или власть?

Екатерина впервые на секунду отвела взгляд. Но только на секунду.

– Я не враг. И не соперник. Я – часть его прошлого. А прошлое не спрашивает, удобно ли оно.

– И всё же вы пришли. Сейчас. Когда он впервые начал… быть.

– Да. Потому что правда не выбирает удобного времени. Иначе – это не правда, а утешение.

Обе замолчали.

– Он проснётся, – сказала Вера, – И я скажу ему, что вы были.

И что не требовали. Но оставили тень.

– Я не против его новой жизни, – тихо, – Я просто не хочу, чтобы старая стала ложью.

Она протянула маленький конверт. Вера не взяла. Тогда Екатерина положила его на перилло.

– Внутри – фотография. И записка. Без давления. Только дверь, если он захочет открыть.

Потом она пошла. Не обернулась. Вера осталась стоять. С одной мыслью: какая же это странная форма любви – напомнить о человеке, даже если он теперь чужой.

***

Он вернулся ближе к полудню. Промок. В руках – бумажный пакет с хлебом. Лицо – сосредоточенное. Вера уже ждала.

Он вошёл в мастерскую. Ощущение – как будто воздух сгустился ещё до его прихода.

Она стояла у окна. Спина прямая. Пальцы – сцеплены. Он почувствовал это до слов.

– Что случилось?

Она не повернулась сразу.

– К тебе приходила женщина.

Пауза. Он поставил пакет. Тихо.

– Екатерина?

Теперь она обернулась. Медленно.

– Ты знал, что она придёт?

– Нет. Но знал, что кто-то однажды появится. Из прошлого.

Он подошёл ближе.

– Что она сказала?

– Что ты – Орбеладзе. Архитектор. Пропал. Что она тебя искала. Что не претендует. Только хочет, чтобы ты знал, откуда ты.

Он закрыл глаза. Медленно вдохнул. Сел на край стола.

– Я боялся этого момента.

– Почему?

– Потому что память – как огонь. Согревает. Но может и сжечь.

– Ты хочешь узнать?

Он посмотрел на неё. Глубоко. Прямо.

– Не знаю. Если узнаю – исчезну ли я, которым стал?

– А если наоборот – ты вернёшься?

Он молчал.

– Она оставила конверт. Фотография. Записка.

Он кивнул.

– Покажи.

Она достала его с полки. Протянула.

Он не взял сразу.

– Ты боишься? – тихо.

– Не того, что узнаю. А того, что… это станет выбором. А я не готов выбирать между прошлым и тобой.

– Тогда не выбирай. Просто открой. Посмотри, кто ты был. А потом – решим, кто ты есть.

Он взял конверт. Открыл. Достал фото.

Трое на фоне макета. Он. Екатерина. Ещё кто-то – неразборчиво. Он в очках. Улыбается. Легко. Как будто тогда не знал, что исчезнет.

Он поднёс фото ближе. Лицо – знакомое. Руки – его. Но внутри – тишина.

– Я не помню.

– Это нормально.

Он опустил фото. Посмотрел на неё.

– Но когда я смотрю на тебя – я не вспоминаю. Я – чувствую.

Она кивнула. Глаза блестели. Но не от слёз. От ясности.

– Тогда это и есть то, что важно.

Он вздохнул. Глубоко.

– Я не хочу жить без прошлого. Но не хочу жить без тебя – ещё сильнее.

Она подошла. Встала рядом.

– Мы найдём способ. Без спешки. Без фальши.

Он взял её руку. Не крепко. Просто – чтобы быть.

И этого было достаточно.

***

Следующее утро выдалось не дождливым, но предчувствие влаги витало в воздухе, как нерешённый разговор. Николоз проснулся раньше, чем обычно. Внутри него было странное ощущение: будто он открыл старую книгу, которую когда-то сам написал, но не помнил – ни начало, ни конец. Только интонацию.

Он сел за верстак. Руки автоматически потянулись к дереву, но не выбрали доску. Он просто сидел, слушал тишину. И в ней было что-то чужое.

Через час он всё же начал работать – модель старой церкви, с трещиной на крыше. Но глаза не видели. Всё внутри было на «вчера»: на её словах, на имени – Орбеладзе, на лице Екатерины, в котором было что-то… безопасное и опасное одновременно.

Когда пришла Вера, он уже не притворялся.

– Я хочу её увидеть, – сказал он сразу.

– Я знала, что ты скажешь это, – ответила она спокойно.

– Но я боюсь. Не её. Себя рядом с ней.

– Потому что ты можешь оказаться другим?

Он кивнул.

– А если наоборот? Если ты окажешься таким же – но не с ней?

Он поднял взгляд. И впервые – не как человек, который что-то ищет. А как человек, который понял: выбор – это не то, что возвращается. Это то, что делается здесь.

– Тогда, возможно, мне придётся быть честным с двумя женщинами. Но сначала – с собой.

***

Катя ждала в кафе на площади Орбелиани. Заказала чай с бергамотом. Руки дрожали – она не курила, но сейчас бы закурила, если бы это могло снять внутреннюю дрожь.

Когда он вошёл, она узнала его сразу. Он – нет.

Они сидели долго. Он молчал. Она говорила.

О проекте в Ереване. О поездках. О его смехе. О его тишине. О том, как он говорил:

"Архитектор не должен быть гениальным. Он должен быть честным. Иначе дом рухнет на тех, кто в нём поверит."

Он слушал. И с каждой фразой – будто вспоминал своё тело. Свою походку. Свою печаль. Но не чувства.

– А Вера? – спросил он. – Ты знала её?

Катя замялась.

– Мы не были близки. Но я знала, что она важна. Что ты её любил. Даже когда не признавался. Даже когда исчез.

– Я исчез?

Она кивнула.

– Без записки. Без объяснений. Мы думали – авария. Потом – бегство. Я искала. Вера… сдалась. Но я – не могла.

– Почему?

Катя долго смотрела на него. Потом сказала:

– Потому что я не любила тебя как женщина. Я любила тебя как возможность. Как идею, что человек может быть лучше, чем думает о себе.

– А теперь?

– А теперь я вижу: ты – стал.

Они сидели долго.

Потом он сказал:

– Я должен уйти.

– Я знаю.

– Я не вернусь. Не к тебе. Но – к себе.

Катя кивнула. Без слёз. Без сцены. Только с фразой:

– Тогда, пожалуйста… не забудь меня. Не имя. А то, что я – была рядом, когда ты исчез. Я хотела найти тебя. Но теперь не уверена, что имею право.»

Он ушёл. За окном моросил дождь.

***

Он вернулся поздно. Вера сидела у окна. Глаза – тревожные, но не напуганные. Он сел рядом.

– Я вспомнил голос. Свой. Старый.

– И?

– Я не хочу его обратно.

Она кивнула. Он взял её руку.

– Я сделал выбор. И это не между женщинами. Это – между жизнью и прошлым. Я не отрекаюсь. Но не возвращаюсь.

– Тогда останься.

– Навсегда?

– До следующей памяти. До следующего дождя. До тех пор, пока ты снова не забудешь. И тогда – я снова буду.

Он наклонился. Поцеловал её ладонь.

В этот миг – всё стало правдой. Всё стало настоящим.

***

За стеной мастерской, в той же ночью, Екатерина вышла из квартиры. В руке – билет. На поезд. Уходит. Но не из-за поражения. Из-за свободы.

Она оставила письмо. В нём – только одна строчка:

«Некоторые люди строят дома, чтобы остаться. А некоторые – чтобы уйти, не оставив обломков.»

***

Тбилиси. Раннее утро. Дождь снова вернулся. Не ливнем, не бурей – а тем упорным, почти невидимым присутствием, с которого всё началось. Он струился по стеклу мастерской, капал с балок, впитывался в землю. Город не промокал – он вспоминал.

Вера сидела на полу у верстака. Николоз – рядом. Между ними – чашки, фотоальбом и обломок старого проекта: модель с отломанной крышей. Он держал её в руках.

– Это мы, да? – спросил он.

– Это были мы, – ответила она. – До того, как всё сломалось.

Он взял деталь. Осторожно. Как хирургию воспоминания. Подогнал угол. Почти совпало. Почти – потому что так и должно быть.

– Я не хочу возвращаться туда, – сказал он. – В прошлое. Но я готов взять из него то, что спасает.

– А что именно?

Он не сразу ответил.

– То, как ты ждала. Не меня – а того, кто смог бы быть рядом и остаться.

Она улыбнулась. Не через губы – глазами.

– Тогда, может, пора построить что-то настоящее?

Он кивнул.

И так родилась идея: дом. Не модель. Не фигура. Настоящий. Маленький. С террасой. С окнами. Со светом.

Не чтобы жить в нём. А чтобы сказать: «мы всё ещё умеем начинать заново».

***

Спустя месяц. За городом.

Они вдвоём – среди пустыря, с купленным участком, досками, планом на бумаге. Вера в джинсах и кожаных перчатках, Николоз с молотком и зарубками на ладонях.

– Почему именно здесь? – спросила она.

– Потому что здесь ничего нет. А значит – всё возможно.

– И что мы построим?

– Не стены. Покой.

Она кивнула. Забила первый гвоздь.

***

В тот же день. На крыше старой мастерской.

Они принесли стол. Положили хлеб. Нарезали сыр. Поставили вино. Смотрели вниз: город всё ещё жил в шуме, но здесь – была тишина. Их тишина. Общая. Выстраданная.

– Иногда я всё равно боюсь, – признался он. – Что память вернётся. Что я снова стану тем, кем был. Циничным. Заносчивым.

– А если ты станешь? – спокойно спросила она.

Он молчал. Смотрел на дождь.

– Тогда ты уйдёшь?

Она подошла ближе. Положила ладонь на его грудь.

– Тогда я напомню тебе – вот так.

Он закрыл глаза. Вдохнул.

– Я не знаю, что будет завтра. Но я знаю, что сегодня я тебя люблю. И этого достаточно.

Она улыбнулась.

– Пока дождь не кончится?

– Даже если не кончится никогда.

***

Тем временем. Екатерина – в поезде.

Смотрит в окно. Пальцы касаются стекла. В руках – фотография: он, Вера, и дом в макете. Она улыбается. Не от боли. От прощания.

Некоторые истории не о том, чтобы победить. А о том, чтобы не мешать другим обрести своё.

***

Тбилиси. Вечер. Дом за городом.

Они стоят у фундамента. Капли дождя ложатся на доски. Стены ещё не подняты. Но очертания – есть.

Он держит план. Она – молоток.

– А знаешь, – говорит она, – в старом проекте не было окна на запад.

– Исправим?

– Уже.

Он чертит линию. Она – ставит отметку.

И вот они – снова вдвоём.

Не как прошлое.

Как выбор.

Как те, кто снова нашёл себя – и друг друга.

Глава 4. Слово, которое не сказалось.

Парк на Мтацминде дышал особенно. Неспешно, как человек, который сидит на скамейке и больше никуда не торопится. Воздух был густой, как настоявшийся чай. Пахло сосной, тёплой пылью, старыми листьями и чем-то ещё – неуловимым, как забытый голос. Деревья наклонялись не от ветра, а от внимания. Каждая ветка будто слушала.

Вера шла медленно. Пальто не застёгнуто, шарф развязан. В руке – кружка с кофе из бумажного стакана. Вторая – в кармане. Лицо её было спокойным, но внутри неё что-то кричало.

Николоз шёл рядом. Руки в карманах, взгляд вниз. Он не знал, как начать. Не потому что не было слов – а потому что каждое слово, которое он собирался сказать, казалось неправильным.

– Ты здесь бывал? – спросила она наконец.

– Один раз. Сразу после… – он замолчал. – После того, как оказался в этом городе.

– И что почувствовал?

– Что мир слишком тихий.

Она кивнула. Не глядя. Он не был уверен, согласна ли она. Или просто не хотела спорить.

Они подошли к скамейке. Сели. Между ними – полметра. Не расстояние. Граница.

– Вчера, – начал он, – я пытался вспомнить, о чём мы не говорили тогда. До всего. Что я не успел спросить. Что ты не успела сказать.

– Думаешь, это имеет значение?

– Думаю… именно это и определяет, кем мы были.

Она отпила кофе.

– А теперь?

– А теперь… я хочу знать, кем мы можем быть. Если договорим.

Она смотрела вперёд. На город внизу. Свет от фонарей казался живым – как улей, как дыхание чего-то большего.

– Тогда спроси, – сказала она.

Он обернулся.

– Почему ты никогда не просила меня остаться?

Она не удивилась. Только глубже вдохнула.

– Потому что знала, что если мужчина уходит, когда его не держат, – он уйдёт, даже если его держать.

– Я думал, ты сильная. Что тебе не нужно, чтобы тебя умоляли остаться.

– А ты не подумал, что сильные – просто те, кто слишком много раз не был услышан?

Он молчал. Это был не упрёк. Это была правда.

– А ты? – спросила она. – Почему не сказал, что боишься?

– Потому что думал, что страх делает меня слабым. А слабость – непривлекательной.

– А теперь?

Он улыбнулся. Беззвучно.

– Теперь я знаю: слабость – это когда молчишь, хотя сердце просит крикнуть.

Она прикрыла глаза. На секунду.

– Я тогда не кричала. Потому что боялась, что ты ответишь: «не мешай».

Он взял её ладонь. Осторожно. Как будто держал что-то, что может рассыпаться.

– А теперь?

– А теперь… я тоже хочу договорить.

Она повернулась к нему. Медленно. В её глазах было всё, что она скрывала – годы. Молчанием. Работой. Короткими ответами.

– Я злилась. Я была обижена. Я кричала внутри. Но потом поняла – ты исчез не от ненависти ко мне. А от ненависти к себе. Я была просто рядом.

Он сжал пальцы.

– Прости.

– Не за то, что ушёл. А за то, что не дал мне слова.

– Я не умел слушать.

– А я не умела говорить. Мы оба молчали – и каждый думал, что это спасает.

Они замолчали.

Ветер поднялся. Листья закружились.

– У меня есть идея, – сказал он. – Хочешь, поехали кое-куда?

– Куда?

– Там, где слова звучат, даже если их не произносишь.

***

Старая часть Тбилиси. Театр на углу улицы Ладо Гудиашвили.

Здание стояло заброшенным, но не брошенным. Фасад был потрескавшимся, но не разрушенным. Тонкие колонны с облупившейся краской тянулись к небу, как будто надеялись, что кто-то всё ещё поднимет занавес. Двери были на цепи, но один боковой вход – открыт.

Николоз держал ключ.

– Откуда он у тебя? – удивилась Вера.

– Я как-то помог старому смотрителю с балками для ремонта. В благодарность он дал мне дубликат. Сказал: «Тут есть сцена, где можно говорить вслух. Даже если никто не слушает».

Они вошли. Пахло пылью, старым деревом, застывшим светом. Театр дышал воспоминаниями. И ожиданием.

На сцене стоял только один прожектор. Всё остальное – тень.

– Что это за место? – шепнула Вера, хотя не было нужды шептать.

– Тут не играют больше двадцать лет. Но я приходил… когда не знал, кто я. И сцена не требовала имени.

Они сели в первый ряд.

– Иногда, – сказал он, – чтобы сказать что-то важное, нужно сначала услышать, как это звучит в пустоте.

Вера кивнула. Они молчали.

И тут со сцены донёсся голос. Глухой, старческий:

– Я знал, что вы придёте. Люди всегда возвращаются туда, где сказанное могло изменить ход жизни.

Из-за кулис вышел Теймураз – старик в пиджаке с потертыми локтями, с глазами, в которых были сотни чужих историй.

– Николоз, – сказал он, – или, может быть, Александр? Всё же я помню тебя. Ты сидел здесь однажды. И не сказал ни слова.

– Я ещё не умел, – ответил Николоз.

Теймураз усмехнулся.

– А теперь?

– Теперь… я пришёл сказать.

Он вышел на сцену. Встал в центре. Свет прожектора окутал его, как будто ждал только этого.

Он посмотрел вниз. На Веру. На пустые кресла.

– Вера, я помню, как ты держала чашку двумя руками, когда злилась. Я помню, как ты молчала вместо того, чтобы кричать. И я помню – не факт, а чувство – что ты ждала, чтобы я научился слышать тебя.

Он сделал паузу.

– Я боюсь слов. Потому что каждое сказанное мной слово раньше – рвало тебя на части. Я был шумным. Ты – тишиной. Я давил. Ты отступала. Мы оба – проигрывали.

Он посмотрел вверх. Потом – снова вниз.

– Но если есть сцена, где можно сказать всё, что не сказалось… пусть это будет здесь.

Он опустился на колено. Протянул ладонь.

– Я не прошу тебя простить. Я прошу: останься. Не потому что я изменился. А потому что я хочу научиться говорить с тобой – в твоей тишине.

Сцена замерла. Свет не моргнул. Вера не плакала. Только встала. Подошла. Взяла его руку.

– Тогда встань. Сцена – не место для колен. Она – для равных.

Он встал. И впервые – не боялся. Не быть тем, кого она когда-то знала. А быть тем, кто сейчас готов – быть.

Теймураз хлопнул в ладони.

– Ну что ж, – сказал он, – может, театр и не мёртв. Если здесь всё ещё звучат такие сцены.

Он ушёл. За кулисы. Как тот, кто знает: его дело – сохранить пустоту. Чтобы другие её заполнили.

Они остались одни. На сцене. В свете. И в правде.

***

Поздний вечер. Их временная квартира.

Старый чайник шумел на плите. Лёгкий скрип паркета, тени от лампы на стене, запах липового чая и мускатного ореха. Всё это было не уютом – покоем. Тем самым, за которым они гнались не годами, а жизнями.

Вера сидела за кухонным столом. Лист бумаги перед ней, карандаш в пальцах. Она не рисовала. Просто держала.

Николоз подошёл. Сел напротив.

– Думаешь о театре?

– Думаю о словах, которые не сказали. Там, на той сцене. Тогда – до всего.

Он опёрся локтями о стол.

– Я тоже.

Она потянулась к ящику. Достала конверт. Пожелтевший. С замятым краем.

– Что это?

– Письмо. Которое я написала тебе. После того, как узнала, что ты исчез. Не отправила. Просто… не смогла. Потому что не было адреса. Потому что не знала, к кому пишу – к мёртвому, к живому, к тебе.

Он взял конверт. Распечатал. Бумага шуршала. Он начал читать вслух.

«Если ты всё ещё где-то есть – пусть эти слова доберутся.

Я не знаю, жив ли ты.

Но если ты умер – знай: я тебя прощаю.

Не за уход. А за то, что не сказал – ничего.

Ты ушёл не телом, а тенью.

Я ходила по нашей квартире и искала твоё дыхание.

Но находила только тишину.

Мне казалось, если я закрою глаза – услышу твой голос.

А потом я поняла: я слышу себя. И это страшнее.

Если когда-нибудь ты прочтёшь это —

знай: я всё ещё жду. Не тебя. А того, кто решит – остаться.»

Когда он закончил читать, руки его дрожали. Но не от боли. От правды. Он посмотрел на неё.

– Ты писала это – тогда?

– Да.

– Почему ты не показала раньше?

– Потому что боялась, что ты не ты. Что это письмо разрушит то, что есть сейчас.

Он встал. Подошёл. Встал за её спиной. Обнял за плечи.

– Это письмо не разрушает. Оно – объясняет. Почему мы всё ещё здесь.

Она прикрыла глаза. Не чтобы отгородиться. А чтобы сохранить внутри этот миг.

***

За столом. Они – молча.

Молчание было не неловким. Оно – работало. Оно дышало между ними, как общий язык.

Николоз вдруг встал. Подошёл к комоду. Достал маленькую шкатулку. Открыл. Там – сложенная записка.

– Я тоже пытался говорить с тобой, – сказал он. – Только молча.

Он развернул бумагу.

«Если однажды я забуду, как тебя зовут – напомни мне, как звучит твой смех.

Если однажды я снова закроюсь – постучи. Даже если я не открою.

Потому что за каждым моим молчанием – всегда был страх. Страх, что я не достоин того, чтобы быть услышанным. Но ты слышала. И я не хочу терять это больше никогда.»

Она встала. Подошла. Коснулась его щеки.

– Тогда запомни: я всегда рядом. Даже если ты снова всё забудешь.

Он улыбнулся.

– Тогда мне не страшно. Ни память. Ни молчание. Ни дождь.

Они стояли в этом освещённом уголке. Дождь стучал за окном. Мягко. Без угроз. Как музыка, под которую можно – остаться.

***

Утро. Кухня. Бумага. Ручка. Тишина.

Вера сидела у окна. За ним – лёгкий туман, как полупрозрачная вуаль, натянутая на город. Она писала. Не потому, что надо – потому что это единственный способ сказать то, что когда-то не вышло через губы.

«Тебе, который был. И которого больше нет. Я злилась на тебя. За всё. За молчание. За поспешность. За то, что ты не выбирал меня – вслух. Я считала, что тишина – это трусость. Но теперь понимаю: это была твоя боль.

Мне понадобилось много лет, чтобы понять – некоторые слова действительно не говорятся. Не потому, что нет времени. А потому что нет пространства, в котором их примут. Я говорю тебе это сейчас, потому что тот, кто рядом со мной – уже не ты. Он – другой.

Мягче. Медленнее. Но настоящий. И я люблю его – не за то, кем ты был.

А за то, кем он стал, несмотря на твой уход. Прощай. Я остаюсь. В новом доме.

В новой главе. С ним. С собой. И с той тишиной, в которой всё сказано.»

Она положила письмо в коробку. Не чтобы отправить. Чтобы закрыть.

Николоз вошёл. В лёгкой рубашке, с чуть влажными волосами.

– Ты писала? – спросил он.

– Последнее письмо. Прощание. С тобой – прежним.

Он кивнул. Подошёл. Взял её руку.

– А можно я напишу первое письмо – тебе?

– Конечно.

Он достал лист. Присел к столу. Взял ручку. И, не думая, написал:

«Вере. Я не знаю, кем был. Но знаю, кем хочу быть. Твоим. Даже если забуду. Даже если снова потеряюсь. Я буду учиться – оставаться. Не по памяти. По любви. Н.»

Он передал ей лист. Она прочла. И ничего не сказала.

Просто встала. Обняла его. Лбом к его лбу.

– Тогда пойдём. Там всё ещё есть город. Который умеет слушать, даже если мы молчим.

***

Ботанический сад. Середина дня.

Зелень была плотной. Воздух пах чем-то влажным и сладким. Птицы не пели – переговаривались. Тишина не была тишиной – она была пространством, в котором можно дышать.

Они шли между деревьев. Не держались за руки, но были рядом. Почти касаясь плечами.

– Если бы тебе предложили вспомнить всё, но забыть, кем ты стал сейчас, – что бы выбрал? – спросила она.

Он задумался.

– Раньше я бы выбрал память. Теперь – себя. Без титров. Без финала. Только процесс.

– Ты стал другим. Знаешь?

– Я стал собой. Это, оказывается, не одно и то же.

Они остановились у водопада. Вера склонилась к воде, провела пальцем по поверхности. Николоз сел рядом. Смотрел на неё.

– Знаешь, какая у меня теперь самая важная привычка?

– Какая?

– Не прерывать твои паузы. Раньше я боялся их. А теперь знаю: там ты думаешь. Там ты живая.

Она улыбнулась.

– А ты знаешь, какая у меня самая важная привычка?